Игры в вечность

Нет, совсем не по этому. Такой же человек.

Признаться, Эмеш не был к этому готов.

Уршанаби хищно улыбается, выставляя напоказ все свои многочисленные тонкие зубы.

Игра закончена?

— И что теперь? — глупо говорит великий морской бог.

— Вам надо либо стать настоящими богами, достойными настоящих людей, либо просто уйти. Этот мир скоро вылупится из своей скорлупы. Окончательно станет реальным.

Настоящими? Легко сказать... Проще уйти.

— А что будет с нами, если мы не уйдем?

— Погибните.

— А с ними? — кивает на царя.

— С ними? — лодочник пожимает плечами, — Выживут. Люди вообще очень живучи. Не все, конечно, но некоторые выживут. Люди останутся.

Это приятно, хоть за гибель человечества можно не отвечать, прямо гора с плеч. Эх...

Лодочник скалит бесчисленные зубы в ответ, весело ему, и хорьку его красному весело, тоже хихикает беззвучно, дергая тонкими усами.

— И много еще времени осталось?

— Не очень. Особенно теперь, когда Златокудрая выпустила демонов. Кстати о ней, — лодочник вновь ехидно покосился на царя. — Кого ты все же хочешь спасать, царь? Златокудрую или вашего сына?

— Что?!

Царь как-то разом переменился в лице.

— Ты разве не знал? Она ждала ребенка от тебя, мальчика.

* * *

— Тиз, у тебя есть сыновья?

— 5

Выйти из лодки ей помог Уршанаби. Сама Лару, кажется, вообще не понимала, что с ней происходит. Она смотрела прямо перед собой, и в ее взгляде была лишь пустота. Совершенно бледная, с ввалившимися глазами, обнаженная, ничуть не похожая на ту Лару, которую Эмеш привык видеть.

Она ступила на землю и замерла, словно мраморная статуя.

— Вот, забирай, — весело сказал Уршанаби.

Эмеш достал из рюкзака длинную рубашку и накинул Лару на плечи. Потом надел ей на запястье желтый браслет, взятый у царя, и повел наверх. Лару послушно шла, словно слепая, не глядя себе под ноги. Она не проронила ни звука, пока они брели по длинным коридорам нижнего мира, и только когда солнечный свет ударил в глаза, всхлипнула и крепко сжала Эмешу руку.

Вести Лару в ее дом или к себе — пока не хотелось, сразу сбегутся доброжелатели. Лучшее, что Эмешу удалось придумать, это отвести ее в Синарихен, маленькую деревню керуби. Никто из бессмертных там не появляется, это место не то чтобы не любили, а просто предпочитали не замечать. Да и что тут замечать? Захолустье, деревенька на самом отшибе мира, вдали от всего. Дальше только бескрайние пески Бехреша.

В Синарихене жил Утнапи, не то бог, не то просто пришелец-аннунак, Эмеш так и не разобрался толком — вроде бы, была у Утнапи какая-то сила, но в чем она? Человек как человек, почему-то упорно сторонившийся великих богов. Эмеш был едва ли не единственным, с кем он сохранил с ним хоть какие-то отношения.

* * *

Придерживая за плечи Лару, Эмеш постучался в дверь простой тростниковой хижины, на берегу реки Могун.

— Да-да, сейчас иду, — отозвался хозяин.

Он был невысоким, светловолосым, и загорелым до черноты. Он выглядел бы почти мальчишкой, если бы не глаза.

— Сар? — переводя недоуменный взгляд с Эмеша на Лару, Утнапи не находил слов. Гости здесь бывали не часто.

— Привет, Ут. Я тут привел Лару.

— Лару? — Утнапи все еще пытался осознать, что к чему.

— Да, я вытащил ее из Илара. Она поживет у тебя немного, пока все не утрясется. Ты не против?

Этот вопрос привел его в чувства, Утнапи замахал руками, давая понять, что совершенно не согласен.

— Нет, я не могу, — запротестовал он, — почему мне? Сар, может, ты заберешь ее к себе?

— Ты боишься Атта?

— Что? — Утнапи не сразу понял вопрос, и сильно смутился.

Эмеш прекрасно знал, Утнапи не из тех, кого можно напугать страшными карами. Бог-пришелец поджал губы и покачал головой.

— Нет, это тут не при чем. У меня... Понимаешь, Сар, я... ну, короче, у меня есть девушка...

— Девушка? — теперь настала очередь Эмеша удивляться. — Кто?

— Ты не знаешь, она из деревни...

— Из деревни? Керуби? Какая-нибудь кривоногая, трехглазая и волосатая красотка?

Ноздри Утнапи раздулись в негодовании, он пробурчал что-то вроде "не говори так", но сказанное Эмешем было недалеко от правды. Керуби — неудавшаяся первая попытка создать людей, уродливые и часто нежизнеспособные. Их хотели уничтожить сразу, но Утнапи вступился за несчастных чудищ, увел их в дельту реки Могун. Он обладал каким-то своим странным и чрезвычайно болезненным восприятием справедливости, и на этом почти никак не сказались долгие века жизни.

Впрочем, не в кривых ногах красотки было дело, а в кривых Эмешевых руках, это он, по неопытности или по глупости, налепил такое безобразие.

— У Киты замечательные глаза, и доброе сердце, — тихо сказал Утнапи.

Эмеш только развел руками. Ладно, пусть так.

— А чем тебе помешает Лару?

— Кита будет ревновать, — неуверенно начал Утнапи. — Она у меня знаешь какая!

Живо представилось, какая может быть трехглазая Кита в гневе, картина получилась жутковатая. Чего доброго, этой ревнивой красотке еще и от Лару достанется, за усердие. И будет у нас два трупа...

— Так я же тебя ничего такого не заставляю, — примирительно улыбнулся Эмеш. — Просто присмотри за ней немного.

Утнапи нервно хихикнул. "Просто присмотреть" за Лару было совсем не просто, так уж она устроена, и с этим ничего не поделаешь, это качество досталось ей в нагрузку к великой силе дарить жизнь. Плодородие и любовь...

Да и чем это может помешать, в конце-то концов.

— Знаешь, мне ее больше негде спрятать, — с нажимом произнес Эмеш. — Вряд ли Атт сюда сунется. Это самое надежное место.

Утнапи тяжело вздохнул и обреченно, с пониманием, кивнул.

— Хорошо, — сказал он, — но ты сам поговори с Китой, и скажи ей, что Лару твоя девушка.

— Лару моя девушка? — удивился Эмеш. — Не смеши меня. Она всегда была сама по себе.

— Не важно. Просто скажи это.

Ладно, почему бы и нет. Эмеш согласился.

— Где твоя Кита? Она с тобой живет?

— Нет, здесь очень строгие законы, — вздохнул Утнапи, глядя в сторону. — Она живет в доме своих родителей. И будет жить там до свадьбы.

— До свадьбы? — Эмеш так и ахнул. — Ты что, собрался на ней жениться?

— Да, осенью, после сбора урожая.

Вот так, прям...

— Зачем?

— Я ее люблю, — тихо сказал Утнапи, неловко улыбнулся, словно извиняясь.

Эмеш вздрогнул, внимательно взглянул на него.

— Она всего лишь... керуби...

Хотел сказать "всего лишь человек", но передумал. Утнапи чуть усмехнулся.

— Не важно.

Хорошо. Может и не важно. Эмеш решил, что это уж совсем не его дело, и лучше не лезть. Хочет — пусть женится, жалко, что ли. Никому хуже от этого не станет. У него самого сейчас другие дела.

Он подхватил на руки Лару и понес в дом.

Обстановка была более чем скромная. В одном углу располагалась кровать, состоящая из тростниковой подстилки и потертой овечьей шкуры. В другом углу большой плоский камень изображал из себя стол, на нем стояло несколько грубых глиняных плошек, рядом расстелена видавшая виды циновка. Еще корзина с каким-то барахлом, свернутый кусок беленого полотна. Вот, пожалуй, и все. Не густо. Вряд ли Лару здесь понравится... но ничего, потерпит.

Уложив Лару на постель, Эмеш тщательно укрыл ее лохматой овечьей шкурой, убрал с лица золотые волосы и осторожно поцеловал. Даже сейчас — удивительно хороша.

Щеки Лару начали понемногу розоветь, руки потеплели. Она шмыгнула носом и закрыла глаза. Пусть поспит, это ей сейчас очень надо.

— Как она? — спросил Утнапи, заглядывая Эмешу через плечо.

— Ничего, поспит и придет в себя.

— Угу. А ты хочешь чаю? Или еще чего-нибудь.

Чего-нибудь — было бы очень даже неплохо. При этих словах Эмеш почувствовал, как сильно проголодался. Все хождения туда-сюда по степям и подземным мирам изрядно утомляли, пообедать так и не удалось, с тоской вспоминалась иникерова картошка... и вот теперь явно настало время чего-нибудь перекусить. Он так и сказал Утнапи.

Тот сбегал к соседям, притащил несколько запеченных в листьях рыбин, хрустящие ячменные лепешки, козьего молока и миску с финиками.

Скоро они уже сидели под старым тамариском, ели рыбу и пили ароматный зеленый чай с мятой. Утнапи рассказывал какие-то незамысловатые житейские истории, а Эмеш почти не слушал, просто прислонился спиной к стволу дерева и смотрел в небо. Высокое, синее... Воздух здесь сухой, теплый и прозрачный, совсем не такой, как на берегу. И еще тишина, переплетенная с ненавязчивыми звуками размеренной деревенской жизни. Мир и покой. Здесь всегда так, ничего не меняется, никто никуда не спешит. Хорошо. Даже не хочется думать, что будет дальше. Размеренный покой вечности...

— Ты надолго здесь, Сар?

Эмеш не сразу услышал вопрос и мотнул головой.

— Думаю, нет. Мне нужно будет поговорить с Лару, узнать кое-что, потом — не знаю.

Вряд ли удастся задержаться, наверняка начнутся выяснения отношений с Аттом, наверняка какие-то дела и проблемы. Да и вообще...

Утнапи пристально посмотрел на него, словно собираясь что-то спросить, но передумал и отвернулся. Некоторое время он жевал лепешку и думал о чем-то своем.

— Ты думаешь, это действительно не она сделала? — спросил он, отхлебывая чай из полосатой чашки.

Эмеш хотел было ответить, но передумал, и долго сидел молча.

— Не знаю, — сказал он, наконец, впервые признавшись в этом самому себе, — я не знаю. Не верю, что это сделала Лару, она не могла. Но в то же время, здесь слишком много того, чего я не понимаю.

* * *

Солнце садилось за реку, в бескрайние пески пустыни Бехреш, подрагивало в раскаленном воздухе, и тихонько, не спеша, устраивалось на ночлег. Тамариск шелестел мелкими, слегка пожухшими листочками, а откуда-то с воды доносилось дружное кваканье лягушек. Впервые этой весной.

Эмеш уже собирался уходить, когда его шею нежно обвили тонкие руки. Обернулся. Грациозно, словно кошка, Лару скользнула вперед и устроилась у него на коленях, ни слова не говоря, прижалась щекой к его шее, крепко обняла и закрыла глаза.

Несколько минут Эмеш не решался пошевелиться, слушая прерывистое дыхание Лару, потом провел ладонью по ее волосам.

— Ну, как ты?

Он не видел, но почувствовал, как Лару улыбнулась.

— Ну, я пойду, — Утнапи поднялся на ноги, — вам никто не помешает.

— 6

Ларушка стояла у куста белой сирени в саду. Прекрасная, сияющая, полная до краев молодостью и весенним солнцем, беззаботно счастливая. Легкое голубое платьице раздувал ветерок, играя прихотливыми складками, и золото волос искрилось мириадами бликов, слепя глаза. Золото и лазурь. Белоснежные грозди в обрамлении зеленой листвы.

— Леночка, — ахнул Эмеш, — я обязательно должен тебя написать, вот так, в цветах.

Ларушка весело фыркнула, морща нос.

— Эх, Сашка, ты давно собираешься, но до сих пор так и не собрался. У тебя все дела. То одни дела, то другие... Я так скоро состарюсь и перестану быть похожей на твою прекрасную музу.

— Ты никогда не состаришься, — улыбнулся он.

Он все-таки написал ее, почти год спустя. Она стояла в его мастерской, обнаженная, ничуть не стесняющаяся своей наготы, пеннорожденная Афродита, выходящая из океанских волн. Лазурь и золото, молодость и любовь, мешались в палитре с запахами краски и лака.

— А твоя жена не ревнует? — смеясь, спрашивала она.

Эмеш пожимал плечами. Конечно нет, причем тут жена? Юлька никогда не ревновала. За пятнадцать лет жизни с мужем-художником она давно привыкла к обнаженным натурщицам, прекрасно понимая, что искусство — искусством, а жена — женой. Вещи разные, ничуть не мешающие друг-другу. Натурщицы приходили и уходили, сверкая ослепительными формами, оставляя после себя лишь ворох этюдов и никакого сожаления в душе — музы, модели, прекрасные образы...

Юлька всегда была рядом. Маленькая, рыжая, симпатичная, хоть и не слишком-то красавица — единственная женщина в его сердце, среди вороха муз.

Ларушка, конечно, все прекрасно знала, хоть и подшучивала иногда. Ее новый парень, с которым они встречались уже месяца два, ревновал страшно, и даже как-то порывался набить Эмешу морду, но потом передумал. Наверно, решил не связываться. И правильно. Еще неизвестно, кто бы кому набил.

Вечером на кухне пили чай.

Ларушка сидела, завернутая, по случаю перерыва, в простыню на манер римской тоги, уплетала за обе щеки разноцветные мармеладки и Юлькин черничный пирог.

— Ну, ты, Сашка, и зверь, — весело возмущалась она с набитым ртом. — У меня уже все затекло так стоять. Надо перерывы делать почаще, вон, вкуснотища какая!

Юлька улыбалась.

— А меня ты напишешь когда-нибудь? — спрашивала она.

— Тебя? — привычно удивлялся Эмеш, — зачем тебя писать? Ты у меня и так всегда под рукой.

— Ну и что! Ну, хоть маленький портретик, я ужасно хочу.

— Я боюсь тебя испортить, — серьезно говорил он, — ты же знаешь, я не слишком хороший художник, у меня кривые руки. Я боюсь, что не смогу передать всей твоей красоты, что навру, не договорю важного... у меня рука не поднимается, я все боюсь испортить...

И долго смотрел на нее, счастливо улыбаясь. Он действительно боялся, Юлькина красота таилась не в золотых кудрях и грациозном изгибе бедра, хотя это было тоже. Ее красота была в тех зеленых глазах и мягкой теплой улыбке. Плохо предаваемая, истинно женская красота...

— А меня, значит, портить можно? — возмутилась Лару.

Эмеш рассмеялся и поспешил заверить:

— Тебя, солнце, ничем не испортишь! Даже мне не под силу — ты богиня. Давай, допивай чай и пойдем работать.

— А я?

— А ты, Юля — жена, — он поцеловал ее в подставленную щечку. — Хочешь, я тебе еще чая сделаю? Или варенья с балкона принесу?

— Ты мне лучше белье на балконе повесь, творец мой, — улыбнулась она.

Он заварил ей чаю, принес варенья, покорно повесил все белье и помыл посуду.

— Когда-нибудь я тебя обязательно напишу, — пообещал, в который раз.

Но так и не написал, не успел... знать бы заранее, что так обернется...

Хотя такое лучше не знать.

Больше года потом приходил в себя.

— 7

Эмеш проснулся на рассвете. Небо над головой уже розовело, а в пушистых облаках играли первые лучи солнца.

Рядом, среди лиловых цветов шафрана и маленьких золотых нарциссов, спала Лару, посапывая, словно ребенок. А ведь вчера еще на этом месте была только сухая, вытоптанная земля. Тамариск за ночь тоже преобразился, зазеленел, пустил длинные грозди нежно розовых цветов.

В мир вернулся жизнь, вместе с Лару.

Эмеш лежал на спине, вдыхая пьянящие ароматы весны. Было так хорошо, не хотелось никуда идти, не хотелось ничего делать. Просто лежать здесь и смотреть в небо, высокое, ясное, по-утреннему свежее.

Лениво потянувшись, он заставил себя встать. Потом принес из дома одеяло, укрыл им Златокудрую. Пошел к реке умыться.

Так, что у нас на сегодня? С Китой, что ль, пойти поговорить? Или с Аттом?