Спокойно, Ваня, когда ты его туда сунешь — ему будет уже всё равно. И вообще — мёртвые не гадят. В реале. А в виртуале? Придётся гадить самому и публично выносить парашу для всеобщего информирования о продолжающемся процессе жизнедеятельности.
Точно, надо немедленно делать лестницу, а то как навернусь. Вместе с парашей...
Значит так: лестницу — сделать, парашу — установить. Наполнять и выносить Сухана поставлю, причину — придумаю. Когда ж эти вирниковы с усадьбы уберутся?! А то я — уже, а они тут — ещё.
Мои генерирование идей и планирование действий были прерваны, как обычно и бывает, начальственным вызовом. "Болялин кличет". Пришлось отправиться за очередным внушением.
Как оказалось, зря я так пренебрежительно отнёсся к вызову "на ковёр". Хотя... когда начальство решило — никакие аргументы уже не действуют.
Знакомые уже сени, приспособленные под опочивальню Акима, были полны народа. На господской постели вместо владетеля возлежал лаоканист Яков. Без сапог, с поднятыми на стенку ногами, обе завязаны свежими тряпицами. Так, значит, его в обе ноги ранило? А он потом спешивался и на волка шёл... Здоров дядя.
Яков лежит раненый. Но — в кольчуге и с обнажённым мечом на постели под правой рукой. Его традиционное место у порога занял последний из Акимовых "верных" — Охрим. Хороший лучник, весёлый парень. У моих с ним конфликтов не было, всегда улыбается. Но сейчас явно смущён, прячет глаза и тоже — рукоять меча сдвинута на живот, и он её непрерывно теребит.
Сам владетель сидит за столом. Как-то странно они стол накрыли — на полстола армяк валяется. И странно так валяется — шиворот вроде бы уже и за краем стола, а не провисает. Будто под ним что-то длинное за край стола выступает. Под правой рукой батюшки моего Акима Яновича.
Ну и чего они тут такое тайное задумали? "Конные спираторы". Только зря они... "хорохорятся и ерепенятся" — мне дрючок мой вернули. А засапожник ещё от вражьей крови не остыл. И вообще — зачем столько постороннего народа? Старший конюх, Доман, Звяга, Хотен? Да ещё Марьяша с Ольбегом.
Разбор персонального дела Рябины И. А.? В форме общего собрания домкома усадьбы?
Не, ребяты-демократы, этот мизер не ловится. Мы это в прежней жизни проходили. И в застойные, и в разбойные, и в либералистические, и в госпатриотические. У нас тут "общественное порицание"? Так зачем железяки у всех бойцов под правой рукой? Или — тёрки с разборкой? Так почему в кругу бабы и дети?
Ну-ну, поглядим-послушаем.
Общественная порка меня любимого началась с кивка мудрого господина старшему конюху. Мужичок подал заготовленную реплику:
— Худо у нас на подворье, господине. Порядка нету. Всякие... не спросясь в конюшню лезут, безобразие разное творят. А у меня потом в упряжи недостача, чересседельника два пропали, супонь новую на ветхую подменили.
— Ответствуй. (Это Аким — мне. Офигеть! Меня обвиняют в хищении частной собственности в форме присвоения конских ремешков!)
— Мне твои чересседельники — только повеситься. Или — тебя самого на них... Ищи у себя. Или вирниковых потряси — они и попятили. Ты когда пропажу обнаружил?
— Дык... Ноне. Но там мужи служивые, чего им чужое-то...
— Ладно. Иди.
Аким сам служивый, он хорошо знает, как чужое — своим становится. У "пауков" он не худо прибарахлился. Видать, вспомнилась боевая молодость. Для всякого "княжьего" всё земство — стадо. Хочешь — береги да стереги, хочешь — стриги да кушай.
"Первый тайм мы уже отыграли.
И одно лишь успели понять:
Чтобы дурни тебя не сжевали
Постарайся их первым сжевать".
Первая попытка наезда и укоризны прошла неудачно. Исполнитель, стыдясь за провал в роли обвинителя-идиота, направился к выходу. За ним, было, поднялся и плотник Звяга. Но режиссёр этой критиканской и вполне кретинской самодеятельности отсебятины не допускал:
— Ты куда?! Ты чего мне говорил? А ну, ему повтори!
— А чё повторять-то? Говорил же: не дело это когда упокойников полные бани набиты. Гробов понаделать не поспеваю. Надоть было покойников в веси оставить — пусть бы тамошние мужики потрудились. Да и закопали бы там. А тут ещё два гроба в запас сделать велено. Примета плохая — коли домовина готовая стоит, то и покойник для неё найдётся.
— Стоп! Звяга, это твоё дело указывать владетелю как ворогов казнить? Или — где славному сотнику Акиму Рябине сотоварищей своих боевых хоронить?
Так-то дядя, светит тебе явное превышение полномочий с посягательством на права владетеля и умаление его воинской чести. Продолжим.
— "Плохая примета"... ты сперва нынешним, уже готовым, покойничкам сделай сколько надо. Про запас и приметы после поговорим. Не пойму я, Аким Янович, ты меня с плотником спорить позвал или что? А если насчёт примет, так чего Светану не позвали? Она такие... "поиметы" знает... и расскажет, и покажет, и даст попробовать.
— Вон! Все вон с отседова! Ты и ты — сидеть! Ты — стоять!
Доман со Звягой спешно покинули площадку семейной сцены.
Можно же было просто сказать этим двоим, чтоб вышли, а то сразу в крик: "Все — вон!". Похоже, дело о наказании кузнеца пропускается. Раз и Доман уже ушёл. Переходим к главному — к "грехопадению".
Аким сопит, вытирает губы рушником, дёргается. То сунет руку под армяк, ухватит там чего-то. То снова — руки на стол.
— Ну, ты, сказывай. Чего видел.
Это — Хотену. Мужичок надулся от важности. Но — дрейфит. Как бы оно бы...
— Дык... тута значит... ну, крик... а ктой-то говорит... эта... ну... боярича звать надоть...
— Не жуй! Дело говори! Короче — ты вошёл. Что увидел?
— Деда! Они голые! Совсем! В постели! Лежат!
— Цыц! (Это Ольбегу). Сие правда есть? Говори, выблядок курвин! (Это родный батюшка — мне любимому)
Интересно, в рамках какой легенды мне предъявлено обвинение? Если я — родной и любимый, хоть и внебрачный, сын Акима, то имел место коитус на фоне инцеста.
А если — нет, то — нет.
То есть, если я сын не внебрачный, а только приёмный, то и дело сводится к простому оскорблению чести и достоинства бедной вдовы. Всего-навсего. Что и имеет место быть, судя по используемым выражениям. Я про легенду, а не про оскорбление.
— Как посмел ты, сучонок поганый, мою дочь в моем же доме снасиловать?!
* * *
Приехали Василий Иванович с Петькой в Лондон. Толкнули ненароком там одного сэра. Тот обиделся и бросил им перчатку. Петька подобрал, посмотрел — хорошая перчатка.
— Василь Иваныч, дайте ему в морду. Может, он и пальто скинет.
"Перчатку" мне уже бросили, посмотрим как у них с "польтами".
* * *
Я попытался найти разумный ответ на заданный идиотский вопрос. "Как посмел...?". А я — "посмел"? Или — "меня посмели..."?
Как-то просто словами... Не убедительно будет. Надо бы чего-то такого "не такого" задвинуть. Спрогрессировать, что ли? В ноосферу имени товарища и академика Вернадского... что-нибудь... из следственно-процессуального?
Слез со скамейки и лёг ничком на пол.
— Марьяша, иди-ка сюда, ляг рядом. Как лежала, когда Хотен в опочивальню заскочил.
— Не... Не буду...
— Это зачем ещё? (Это — Аким).
— А чтоб ты своими глазами увидел, а не чужим словам верил.
Марьяшка упиралась, но сама по себе мысль о проведении следственного эксперимента была воспринята аборигенами "на ура". Потом она долго изображала оскорбленную и испуганную невинность, боялась лечь со мною рядом, боялась прикоснуться, измять платье, запачкать...
Но Акиму уже "припекло", а Хотен просто светился от своей значимости и памятливости на детали:
— Не, Акимова, ты ж на него совсем залезши была. И ножку свою закинула... А ручка-то, ручка — с другой стороны, в край постели упёртая... Не, не так лежала — сильно прижамши. Сильнее. Всеми сиськами... Ага. И личико твоё белое вот так поверни. Во, и повыше. Улыбочку такую. Да не такую...
Однако, тяжеловато. Как-то ночью мне тяжесть Марьяши на спине — дышать не мешала. Ну, что они там? Свидетели уже закончили восстанавливать картину места события и персонажей в нём? Вроде — да.
— Аким, ты муж опытный, много чего видел. А чего не видел — слышал. Скажи мне, научи недоросля: как в такой позиции можно бабу изнасиловать?
Марьяша вскинулась, отдавила мне ногу, наступила коленкой на крестец, поднялась, сопровождая процесс потоком жалостливо-возмущённых междометий, и, вдруг, взвыла, отшатнулась, сделала шаг назад, зацепилась об меня, и рухнула на пол — Аким уже стоял за столом.
Страшный. Взбешённый. Пена на бороде и длинный меч в правой руке.
Так вот что он прятал под армяком на столе! Называется эта железяка — бастард. Он же — ублюдок.
Никак не пойму, почему бастард длиннее законного сына-меча. Или правду говорят: от креста — рождаются законные дети, от любви — здоровые?
Первый удар взбесившегося мечника цели не достиг. Теперь ему нужно было обойти стол. С одной стороны ему мешала лавка. С другой — развернулся и сел на постели Яков. Тоже с мечом в руке. Марьяша снова завыла и ползком устремилась к порогу.
— Убью!!! Всех убью! С-суки! Гады! Змеища сатанинская! Курва!!!
* * *
Эх, Акимушка. Как я тебя понимаю. У самого дочка. Была. Будет. Сколько переживаний было, когда она подросла. Кстати, тоже под рукой держал железяку. Не такую как у тебя — ятаган дарёный. Но не сувенирный — вполне точёный и по руке примеренный. Ребята знакомые сделали из автомобильной рессоры. У нас в зонах такие мастера по металлу есть... Применить — не пришлось. Меня эти... коллизии как-то миновали. Проскочили.
Однако и потом, раскладывая какую-нибудь даму из "помоложе", как-то задумывался: а ведь и у этой — мама-папа есть. Тоже, поди, переживают. Даже интересоваться пытался. Обижаются: "Я уже большая девочка". Или: "Я — взрослая самостоятельная женщина и обладаю всей полнотой гражданских прав и ответственности".
Этим — обладаешь. А вот насчёт ума и, особенно, души...
Розенбаум чётко сказал:
"Вот и выросла дочь.
Стало незачем жить".
* * *
Я уже поднялся на четвереньки, когда увидел в углу Ольбега с расширенными, полными ужаса, глазами. Пришлось быстренько развернуться и сесть снова на пол, на задницу. Аким выбрался-таки, из-за стола и теперь стоял надо мной, медленно поднимая над головой свой меч двумя руками.
Ангел карающий с бородой заплёванной.
Опять, факеншит, очередной собеседник целит железяку мне в темечко. Да что ж они все по моей голове вдарить норовят! Это потому, что она такая лысая или потому, что такая умная? Найду каску немецкую и буду носить не снимая. От придурков.
— Молись. Змий диавольский.
— Ты нашёл мою вину? Или убьёшь невиновного? Ты, Аким Рябина.
Дед сглотнул. Ещё сильнее отвёл руки за голову.
За его спиной вдруг резко дёрнулся сидевший на постели Яков. Его меч с силой ударил по кончику меча Акима. По комнате разнёсся мощный звон. Не то "благовест малиновый" на Пасху, не то "кузнечно-прессовый работает" — в конце месяца. Акима развернуло вполоборота, он споткнулся и рухнул на пол.
Ну вот, посидим рядком — поговорим ладком. Впрочем, меч из руки он не выпустил — профи, что возьмёшь.
Поговорить не удалось: Аким сразу после приземления на пятую точку начал орать. Теперь на Якова. Поток слюней и междометий не произвёл на "поклонника царя Леонида" никакого впечатления. Яков внимательно разглядывал свой клинок. Лаоконист-звонарь.
Только когда Аким, сидя на полу, попытался взмахнуть мечом — подставил свой. Когда звон затих, ограничился вердиктом:
— Она — лярва. На нём вины нет.
И Аким — скис. Выпустил меч из рук, тяжело перевалился ближе к столу, тяжко, медленно поднялся, старательно не замечая ни руки Якова, ни сунувшегося Хотена. Пошёл, было, за стол, но вернулся — поднять с пола оставленный меч. Чуть не завалился наклоняясь.
Уже подойдя к столу, опершись на него одной рукой, другой, левой, волоча за собой по полу меч, сильно ссутулившись, не оборачиваясь, произнёс:
— Видеть тебя не могу. Уходи.
Глава 73
Голос у деда ровный, какой-то очень тусклый. Но рука, опёртая на стол, дрожит. И согнутая спина дрожит.
Жалко деда. Кинуться в ноги? Просить прощения, милости? За что? За то, что Марьяшка меня "правой ручкой обняла и поцеловала?". Обещать, что "больше так не буду"? А как "буду"? Буду "как все"? Любить и почитать родителя своего? Подставлять спину под отеческое его поучение? "И не ослабевай бия младенца"? А после порки целовать ручку, благодарить за науку? Принять вот это всё, возлюбить и рассосаться? Уже не для того, что бы самому выжить, а просто — чтобы не обидеть пожилого хорошего человека? Или хотя бы прикинуться, изобразить, надеть маску? А я что, не видел как "маски", просто одетые на время, из вежливости, чтобы не обидеть, чтобы чего-то получить, чтобы просто не создавать проблем или пережить какое-то время — прирастают и становятся сутью?
Чертов факеншит! Я же Акима во многом понимаю лучше других. Мы же с ним примерно ровесники, оба прожили поболее полувека. Он здесь, я там. У обоих — дочери, у обоих карьеры непросто сложились. Обоим приходилось с нуля подыматься. У обоих были близкие, которые предавали. И — которые не предавали. Хотя могли. У нас сходный, не в деталях, но по объёму, по качеству — жизненный опыт.
"Жизненный опыт — это количество неприятностей, которых удалось пережить". У нас обоих эти "количества" — сравнимы.
Но он видит во мне приблудного малька, а вовсе не равного себе. И пока у него этот "ухо-глаз" не пройдёт — мы постоянно будет сталкиваться лбами. Вплоть до летального исхода. Аким — горяч и норовист. Я тоже не подарок. Надо уходить. А куда? Как? Я же не один. Что с людьми моими будет?
И висит на мне долг — треть миллиона детских жизней. Тысяча в день. Если день мой прошёл впустую, если не приблизил меня к решению этой проблемы — погибнет впустую тысяча детей.
Глупость подумал — что, дети могут погибать "не впустую"? Может, не тысяча — полтысячи? Легче?
Надо быстрее учиться, быстрее собирать людей. Чтобы в тот момент, когда появиться возможность изменить ситуацию — эту возможность не упустить. Не появится возможность сама — создать. Менять нынешнее положение — с максимально возможной скоростью. Быть готовым к этому лично и иметь соответствующую команду.
У меня это сидит в голове постоянно. Я тут бегаю, вляпываюсь, прогрессирую... А в голове счётчик стучит: дети мрут. Загибаются, дохнут, в царство небесное перебираются... Щей похлебал — десяток умер, в нужник сходил — парочка, косу построил — тысяча. Всё время постоянный вопрос самому себе, даже не осознавая чётко, не вытягивая на самый верх сознания: "а это помогает, а это продвигает...?". Не выпуская на передний план. Потому что если выпустить... Хочется немедленно куда-то бежать, хоть что-то делать. Сейчас, незамедлительно, сразу. А это — глупость. Это — завалить дело.
Я же даже подходов к проблеме ещё не вижу! Только: выжить, выучиться, вырасти. А оно — висит и давит. Сам себя на счётчик поставил, сам себя погоняю.
