Квази-мо (Фантазии богославской жизни)

— Всё это ложь и провокация, батенька, — совсем спокойно сказал Ленин, — мы вас уже достаточно наслушались и хотим послушать товарища оттуда.

— Неет, — твердо сказал Троцкий, — я хочу добиться истины и решить, кто же всё-таки прав в нашем извечном споре.

— А это вам надо, господин Троцкий? — ехидно спросил Сталин, покручивая в руках свою кривую трубку. — Единой истины нет! Это понимали даже древние философы. Можно при помощи партийной и государственной дисциплины установить единую истину для всех. Несогласных разгонять при попытке собраться вместе, изолировать их от общества. И всё равно в глубинах общества вырастет какой-нибудь Галилей, который даже у расстрельной стенки будет кричать: "А всё-таки она вертится!". Когда я прибыл сюда, то вы только-только распрямились, и у вас исчезал горб...

— Зато мы помним, господин Сталин, каким вы прибыли сюда, — засмеялся Троцкий. Вслед за ним захихикал и Ленин. Крупская скромно улыбнулась и прикрыла рот ладошкой. — Вот, Надежда Константиновна, единственная из нас всё время была нормальной. Так и кажется, что она сюда попала случайно.

— Нет, я не случайно попала сюда, — запротестовала Крупская, — я прибыла сюда осознано по собственному пожеланию. И мне пошли навстречу. Вот, товарищ оттуда может это подтвердить.

Все уставились на меня.

Я сидел и думал, что мне сказать в ответ и не придумал ничего другого кроме бессмертных слов Кисы Воробьянинова с огромной паузой, достойной Малого художественного театра:

— Да, ............уж.

— Вот, — обрадовано сказала она, потому что мой ответ можно было понять и так, и эдак. Кто как хотел, так и понимал, — и мне сказали, что политика — это наркомания безнаркотического типа, которую можно сравнить с манией и что при добавлении новых порций политики синдром Квазимодо может возвращаться, и каждый рецидив чреват более тяжкими последствиями.

— Какими ещё последствиями? — закричал Троцкий.

— По шкале эволюции будет происходить регресс личности, — как-то осторожно сказала Крупская, — и человек из прямоходящих может вернуться в исходное состояние ногорукого существа и далее до рептилий и амёб.

Это правда? — быстро обернулся ко мне Троцкий с вопросом.

Я кивнул головой. Ведь недаром Люций Фер собирает здесь людей, чьи грехи отмолить невозможно. Это там их превозносят, считая, что миллионные жертвы их правления являются лишь подтверждением правильности их политики. У Люция Фера чёрное называется чёрным, а белое — белым и нет тысяч градаций серого оттенка от ярко-белого до ярко-чёрного.

Каждый человек, уходя туда, становится на весы и на их чаши насыпается всё хорошее, что им сделано и всё плохое. Если хорошее перевешивало, то человек отправлялся к апостолу Петру, если плохое — к Люцию Феру. Так что, рядом со мной сидели не агнцы Божьи, а те, кого в нормальном человеческом обществе называют преступниками.

Второй главный вопрос — почему для них избрана такая милостивая кара, которая не похожа на то, что видел Данте Алигьери во время путешествия в страну, над входом в которую написано: "Оставь надежду всяк сюда входящий"? Почему? Очень трудно дать точный ответ. Здесь бывшему человеку предоставлено всё, чтобы утолить голод по самому любимому делу — политике, но ею нельзя заниматься под угрозой превращения в одноклеточный организм. Похоже, что и у банкиров здесь под ногами рассыпаны ассигнации всех валют мира, но на них ничего нельзя купить и нельзя пустить в дело. И наркоман купается в наркотиках. И убийца среди убийц. И так для каждой категории.

Те, кто сидят передо мной, тоже не хотят превращения в почти ничто, они думают, что дойдут до синдрома Квазимодо и вернутся обратно. Но они не знают Люция Фера. Он такой... Как бы это сказать? Лучше Лермонтова, пожалуй, и не скажешь: "Он недоступен звону злата и мысли и дела он знает наперёд". Он не фраер, он всё видит, каждое возвращение назад записано в книжку и наступит час расплаты, когда он придёт и скажет, а вы, господин хороший не политик вселенского масштаба, а уже крепостной крестьянин у феодала. Допрыгались, а ведь я вас предупреждал.

Глава 36

Что-то мне кажется, что сегодня для всех собравшихся день откровений. То ли они этого не знали, то ли они считали, что легко отделались и обошлись без народного и Божьего суда, но есть ещё суд того, кто стоял рядом с Богом и был низвергнут вниз для управления всей землей.

— Наденька, это правда? — как-то отрешенно спросил Ленин.

— Да, Володенька, правда, — виновато ответила Крупская.

— Враньё это всё, — завопил Троцкий, — меня ни в какие амебы не переделать. Я даже среди амеб буду Троцким. Однозначно.

— Там вам и место, — рассудительно сказал Сталин, — а я всё думаю, чего это у меня после посиделок с вами все суставы и спину ломит, а потом у меня стали исчезать седые волосы. Да и у вас, Владимир Ильич, тоже признаки молодости проявляются, и лысина зарастает волосами. А вы, Надежда Константиновна, всё так вот в неведении держали нас. Нехорошо это. Не по-коммунистически. Не по партийному.

В комнате воцарилась тишина.

— Может партию в шахматы? — спросил Троцкий, но на его предложение никто не прореагировал.

Ульяновы встали и пошли собираться. За ними поднялся Лев Давидович со своей шахматной доской. Я тоже стал собираться, раздумывая о том, куда мне направить свои стопы в этом мире, где живут люди, не имея определенной надежды или мечты.

— А вы где собираетесь остановиться? — обратился ко мне Сталин.

— Пока не знаю, — сказал я.

— Если не будет возражений, то я предлагаю вам остаться у меня, покушений я уже не боюсь, — он рассмеялся, — а вы мне всё-таки расскажете, как там обстоят дела.

— Да-да, и к нам обязательно в гости завтра. Всенепременнейше, — сказал Владимир Ильич, — ведь так, Наденька?

Надежда Константиновна согласно кивнула головой.

Троцкий ничего не сказал и первым вышел из квартиры, ни с кем не прощаясь.

— Садитесь за стол, товарищ, — пригласил меня за стол вождь и учитель народов. — Так гости ничего не попробовали и не выпили. Расстроились. Я тоже расстроился.

Он налил в большую стопку водку, выпил и закусил сервелатом.

— Ничего водка, и колбаса хорошая, — сказал Сталин, — а вы почему не пьёте? Ах да, забыл обязанность хозяина — налить гостю. Привычка, знаете ли. Грузинского во мне ничего не осталось, разве только пристрастие к хорошему виноградному вину да к зажигательным танцам. Люблю посмотреть на них. Раньше у меня было заведено, что каждый наливал себе сам, и первое-второе тоже сам себе накладывал. Зачем лишним людям давать возможность смотреть на великих людей. Если хотите, я вам налью, но лучше налейте себе сами. Я и раньше подозревал, что здесь чего-то не так. Как мы соберемся да схватимся с Троцким, так я неделю отойти не могу. И Троцкий-то умер давно. И Ленин тоже. Как же они ко мне в гости приходят? Где мое государство? Где мои подчинённые? Где Президиум ЦК партии? Значит, и я тоже умер? И что это здесь у нас, рай или ад? Где ангелы, где черти? Я не атеист, но Божьего здесь я не вижу. Кто эти люди, которые на улицах? Почему они со мной здороваются? Вот видите? Одни вопросы, а ответов на них нет. Хоть бы кто-то правила здешней жизни рассказал?

Сталин задумался, кивнул головой на бутылку и подождал, пока я не налью в бокалы. Мы выпили, закусили. Я попробовал консервированные томаты. Давно забытый вкус молодости. Умеют болгары консервировать овощи, на этом и валюту зарабатывают. И до сих пор непонятно, маленькие бедные страны день ото дня богатеют, уровень жизни их народа постоянно повышается, а в нашей огромной стране с неисчислимыми богатствами мы день ото дня беднеем, а уровень жизни простого народа постоянно и неуклонно откатывается к черте, за которой начинается нищета. Ну, почему это так? Какой Менделеев или Кулибин это объяснит?

— Так что осталось на месте империи, — вдруг спросил Сталин, — от чего она погибла? От нашествия гуннов или от саморазложения, как Римская империя?

— Гуннов не было. Была холодная война, но она могла продолжаться ещё сто лет, и никто бы в ней не победил, — сказал я. — Партия коммунистов привела к развалу всего и вся. Когда одни не могут руководить, а руководимые не хотят подчиняться, то тогда приходят другие, которые могут и которым подчинятся. Так ведь гласит теория революции? Во всём мире технический прогресс и демократия, а в союзе богославских республик однопартийный феодализм, как в Китае и в Корее. Но мы же не корейцы и не китайцы. Тем скажут, и они уже через пятнадцать минут, все как один, будут клеймить кого угодно или восхвалять только что ими клеймённых врагов как самых лучших друзей, любовь к которым постоянно тлела в их горячих сердцах. Но даже китайцы поняли, что нужна перестройка и перестройка именно в экономике, потому что бытие определяет сознание. У китайцев все перестройки начинались по решению центрального комитета их партии и проводились активно и с огоньком.

И наши партийные руководители тоже поняли, что нужна перестройка, но начали они с уничтожения идеологических основ, оставив пустыми прилавки магазинов. Все волнения в Риме начинались с криков — "хлеба и зрелищ". У нас были зрелища телевизионных трансляций партийных съездов и конференций на всю страну. На всё это смотрели как на представления в цирке. Зрелища были, а хлеба не было. Поэтому, когда партия попыталась было призвать людей к порядку, её смахнули как муху, севшую на кусок жирного пирога. И поехало. Еле Богославию смогли удержать от распада. И всё по пьянке. Был такой парад суверенитетов, что горячие головы могли и атомные бомбы на горячих сторонников демократии сбросить.

— Но Богославия-то осталась? — спросил тихо Сталин.

— Осталась, но сильно обрезанная, — сказал я. — Ваш любимчик Никита Хрущев сразу после вашей смерти в 1954 году отдал Богорым Малобогославии. Затем для создания целинного края отдал пять богославских областей Богостану. А до этого ещё при вас переданные Малобогославии богославские области. Всё ухнуло как в трубу. Никто даже не подумал о том, что нужно решить территориальные вопросы между бывшими советскими республиками. Те были готовы на всё, чтобы выскочить в незалежность, а богославский руководитель в пьяном угаре махнул рукой и сказал: "Берите, что хотите". Потом нам всем доказывали, что решение было мудрейшим из мудрых, что, мол, устами пьяного глаголет истина — он так предотвратил войну между бывшими республиками. Тьфу. И он должен обитать где-то здесь. Может, прячется, или все ещё в квазимодовском состоянии?

— А как Черноморский флот? — глухо раздался голос вождя народов.

— Пока держится, — сказал я, — но к 2017 году он должен уйти из Севастополя как побежденный из захваченных врагами богославов богославских земель. Малобогославия с Богорузией пригласили американские военно-морские силы чувствовать себя в Черном море как дома. И они уже были там.

Наступила тишина. Мы сидели молча. Каждый думал о своем.

Глава 37

Треск ломаемого стекла вывел меня из задумчивости.

— Суки, — сказал Сталин, высыпая из ладони на стол осколки хрустального фужера. Один осколок воткнулся в ладонь и торчал как обелиск криминальному авторитету на сером городском кладбище. Я схватил салфетку, намочил её водкой и бросился на помощь. Кусок стекла вошёл глубоко в ладонь. Я быстро вытащил его и приложил салфетку. Салфетка стала пропитываться кровью, но вместо красного пятна на ней появилось синее пятно. Я приподнял салфетку и увидел сочащуюся кровь голубого цвета. Мне на салфетке она показалась синей, но настоящий её цвет голубой.

— Ничего себе, — подумал я, — это у всех руководителей кровь становится голубой от важности занимаемого им положения или все обитатели хозяйства Люция Фера меняют цвет крови?

Я взял со стола кусочек хрусталя и чиркнул им по своей руке. Моя кровь была красной.

— Я тоже вначале удивлялся, — сказал Сталин, — потом привык, хотя прекрасно знаю, что я происхождением не из голубых кровей. Возможно, что у каждого из живущих здесь свой цвет крови. Я чиню обувь, отцовское ремесло, хоть какое-то разнообразие, но что делают все остальные? Народу прибавляется. Хотя, как я замечаю, одни приходят, а другие куда-то уходят. Может, права Крупская, что у тех, кто не может остановиться от своих грехов, происходит регресс, и они в виде амеб и всяких инфузорий выбрасываются на поверхность земного океана. Всё в природе взаимосвязано и ничто не исчезает бесследно и не возникает ниоткуда. И я когда-нибудь тоже вернусь на землю в виде холерного эмбриона, возбудителя чумы или оспы, чтобы обо мне помнили и не забывали.

— Не беспокойтесь, там вас не забудут, — буркнул я.

— Вы так считаете или это объективная реальность, — спросил меня Сталин, — а как вы сами ко мне относитесь?

— Как вам сказать, — сказал я задумчиво, — и так, и эдак. Если применить математические методы анализа личности, то вы на шестьдесят процентов злодей, если же отбросить математику и применить личностный метод, то вы ужасный злодей. Восемьдесят процентов вашей деятельности можно считать направленной во вред нашего государства.

— То есть как, — в Сталине начинал просыпаться прежний Сталин, — то есть как это полный злодей? Товарищ Сталин ничего не делал во вред СССР, это недобросовестные исполнители и, если хотите, враги народа старались извратить все мои начинания, чтобы скомпрометировать Советскую власть и товарища Сталина.

— Конечно, конечно, — поспешил я согласиться с ним.

— А почему это вы товарищ так быстро и поспешно со мной соглашаетесь? Почему не спорите со мной? — важно сказал вождь и учитель всех народов.

— А чего с вами спорить? — сказал я. — Любой больной старается доказать, что он не больной, а все вокруг него — больные.

— Так, это вы назвали меня сумасшедшим на вашем дипломатическом языке, — констатировал Сталин, — никто не осмеливался мне говорить так. Ни один из расстрелянных маршалов не сказал, что я плохой человек. Все кричали: "Да здравствует товарищ Сталин!". А вы мне такое заявляете. Не боитесь?

— Даже и не знаю, — честно сказал я, — вас нет, а последователи ваши остались, и они ждут, когда представится возможность повторить всё то, что вы сделали с нашей страной. Богославия сейчас в таком состоянии, что ей впору сверять свой уровень развития с 1913 годом. Всё в упадке. Промышленность разрушена, сельское хозяйство на боку. Наука утекла за границу. Образование американизируется. Деньги вывозятся из страны. Богатые люди ведут как купчишки. Демократы готовы лечь под любого и сломать всё, что ещё не сломано, лишь бы их признали европейцами и членами мирового сообщества. Армия вряд ли способна защитить суверенитет государства. Народу оставили только одно право выбирать президента из двух преемников да голосовать за партии, которые будут представлять их интересы в парламенте...

— И мне досталась такая же империя, которую хотели растащить в стороны разноцветные националисты. Пятая колонна готовила заговор и капитуляцию перед Антантой. Видные большевики вывозили золотые червонцы за границу. Жили как Крёзы в то время, как народ просто голодал. Не было денег. И ведь навели относительный порядок, потому что полного порядка по определению навести невозможно..., — он махнул рукой и вышел в другую комнату.