Но вот, кажется, и центр поселения. Сквозь завесу тумана проступают очертания исполинского дерева, я таких и не видел. Верхушку не видать, а толщиной, пожалуй ярдов больше десятка, если на глазок. Возможно, ошибаюсь — но ненамного. Таких гигантов в наших лесах не водится, сколько ж ему лет? И, за что сразу зацепился взглядом — листья.

Живые зеленые листья. А ветви лесной великан простирал над полянкой, покрытой живой же, с виду, совершенно обычной травой.

Не мокрым серым мхом, не желтой засохшей болотной соломой — это была мягкая луговая трава. И дерево и полянка казались совершенно чужеродными в мертвом городе. И ужасно притягательными — а то, устал уже от этого царства тишины, тлена и запустения.

Я потыкал рукоятью секиры заросли на полянке — с таким же успехом мог бы добиваться внимания от овощей на огороде у матери. Осторожно сделал первый шаг, будучи готовым, если что, сразу отпрыгнуть назад — ничего не произошло. И я пошел к дереву, держа секиру наготове, в готовности и к защите и к нападению.

Но секира мне не понадобилась, наоборот, пропало постоянное чувство тревоги, снедавшее меня последние дни. Я так с ним свыкся, что уже не обращал внимания, и это ощущение покоя и безопасности стало для меня великой неожиданностью. Будто мешок с песком с плеч свалился, который до того таскал много часов. Легкость душевная и веселие, короче говоря, присутствовать стали.

Но осмотрюсь, все же.

Хм, дерево как дерево, большое, разве что.

Трава как трава. Также ничего особенного.

Обошел дерево кругом, и обнаружил с другой его стороны чашу на постаменте.

Простая, без всяких украшений и резьбы, выполненная из снежно-белого камня с темными прожилками, она на три четверти была наполнена прозрачной водой. У меня же от ее вида пересохло в горле еще сильнее, чем было. Чистая, холодная даже на вид, абсолютно прозрачная — и это после болотной бурды, пускай и процеженной через ткань и кипяченой! Пить эту дрянь и думать при этом, какая нечисть до того мыла в ней ноги... Фу...

Определенно я хочу вот этой водички.

Искушение зачерпнуть воду ладонями, и пить ее, и пить, было невыносимо, но осторожность взяла верх. Я проверил жидкость всеми способами, которые мог вспомнить, пока не решился попробовать ее. И не прогадал. С первого же глотка по телу разлилось ощущение свежести: словно после долгой тяжелой работы окунулся с головой в прохладное море. Холодная, аж зубы ломит, с привкусом лесной земляники, и чего-то еще, вкуснее любого напитка, что я мог пробовать раньше (даже пива, сваренного Хильдой!), я хлебал ее, и не мог напиться.

Спустя немало времени, удалось оторваться. И то, в уже брюхе булькало. Наполнил из чаши все емкости, что у меня были — потяжелевший мешок заставил поморщиться. Потом огляделся и ничего не заметил.

А, какого, собственно, йотуна? Когда мне еще выпадет возможность вымыться, или постирать одежду? Хоть драугры на запах перестанут сбредаться со всей округи! Нехорошо, конечно, гадить в таком месте, но не думаю, что эта вода кому-либо кроме меня пригодится, а мне уж очень надо.

И я, разоблачившись, залез в чашу (секиру положил на бортик) — стало изрядно хорошо. Мне было чисто, прохладно, затянулись прямо на глазах все мелкие ранки и царапины, что я успел насобирать за время путешествия, перестали беспокоить синяки и потертости, рассосались шишки. Обратил, правда, внимание, что пока я полоскался — уровень воды в чаше здорово снизился, да и сама жидкость сильно помутнела (что, впрочем, неудивительно), а стоило бы заметить другое. Чем меньше оставалось в чаше этой чудесной воды, тем быстрее желтела и сохла трава на поляне, и, когда я, одетый в свежевыстиранную рубаху, поставил туда штаны (предварительно обколотив с них грязь о постамент), зеленым оставался крошечный пятачок под ногами.

Буквально взвыло вернувшееся чувство тревоги, и я, резко развернувшись, обнаружил летящий ко мне вот такой вот сюрприз. Эдакого "ребенка", с голубыми глазками и пастью, которой и драугр позавидует. Мне хватило ловкости смахнуть тварь подхваченной секирой, но удержать ее древко в руках уже нет: тварь, вцепившаяся в оружие, своей тяжестью вырвала ее у меня из рук, и улетела в туман, а я остался наедине с подкрадывающимися мертвяками.

Да, будь я нормально вооружен, я бы принял бой, и, наверное, имел бы шансы на победу... Но не с мясницким же ножом на драугра идти! А меч я, по тупости и невнимательности сломал, в чем теперь себя клял всеми гадкими словами, какие смог вспомнить. И я предпочел отступление: увернувшись от загребущих лап, норовивших заключить меня в крепкие дружеские объятия, я бросился на землю, пропуская над собой вернувшегося зубастого, и перекатившись к дереву, полез на него, со всей скоростью, которую мог из себя выжать. Лезть было удобно: сучья, трещины в коре были для меня не хуже лестницы в отчий дом, и я легко добрался до нижней ветви, располагавшейся в нескольких ярдах от земли. Преследовать твари меня почему-то не стали.

Сижу вот теперь, смущаю нежить голой задницей.

Сверху капает, снизу поддувает.

Ненавижу эту жизнь...

Холодно тут, неуютно.

Второе утро моей жизни на дереве встретило меня ставшей уже привычной моросью и полным онемением конечностей: чтобы не обеспечить бродивших внизу тварей сытным обедом, сверзившись к ним ночью, я привязывался к ветвям полосами ткани. Источником их, естественно, послужила рубаха, а ее остатков хватило, чтобы смастерить что-то вроде подгузника, вроде тех, какие мамаши для грудничков делают, чтоб те в колыбельку не гадили. Не то, чтобы я кого-то стеснялся, но вступать в последний бой, который мне скоро предстоит, сверкая срамом — не дело. А придется, в бой, в смысле, хотя бы и голому, с ржавым ножом: ибо нет места трусам в чертогах Асов, да и мучиться долго не потребуется.

Я печально высморкался на лысую башку драугра, стоящего как раз подо мной, и таращившего на меня свои мутные буркалы. Попал, но счастья мне это не доставило. Простыл уже, что ли? Нехорошо — я должен быть сильным, чтобы принять смерть, как подобает ясеню ратной вьюги — с честью, и в бою.

Вообще, как сейчас думаю, зря я сюда полез.

Надо было оставаться внизу, и биться. Попробовать побегать вокруг дерева, добраться до секиры — она ведь не могла далеко улететь. А схлопотал бы — значит, такова нить судьбы, что сплелась мне тонкими пальцами Норн, еще до моего рождения, и в этом мрачном месте суждено ей оборваться. И не надо было бы сейчас сидеть в этих ветвях, как вошь в бороде грязного трэля, и собирать остатки мужества, чтобы спрыгнуть вниз и схватиться со злыднями, как полагается, лицом к лицу!

Я снова опустил очи долу, и узрел сгнившее лико одного из моих будущих оппонентов.

Мда, лицом к морде, в честной схватке, так вернее.

Но страшно.

Все равно страшно, как бы я себя не накручивал.

Жутко, аж до колик, хотя последние, быть может, появились и не от страха — виной тому могут быть и эти странные яблочки, десятка полтора которых я успел сжевать вчера и сегодня. Зеленые, с твердой кожурой, которую пришлось пилить ножом — но все лучше, нежели давиться корой или листьями (или голодом сидеть). Деревянистая мякоть, добытая мной из первого из них, оказалась кисла настолько, что рожу мне сморщило а язык онемел и окостенел.

Рожу по первости пришлось расправлять руками, но потом, вроде, притерпелся. Зато, как выяснилось, сей дивный плод неплохо утолил жажду, да и с голодом справился. Правда, ненадолго, и я облазил все дерево, ну, докуда смог добраться, и оборвал все яблочки, до которых дотянулся. Чувствовал себя при этом крайне неважно: то живот, то грудь, то руки с ногами начинали периодически неметь или чесаться так, что хоть плачь — наверное, все ж таки я заболел.

Так и развлекался весь вчерашний день: ползал по дереву, силясь разглядеть, что творится вокруг (и обламываясь из-за тумана), обрывал плоды (от которых уже воротит), да кидался очистками в драугров, которые, проявляя завидное самообладание и стойкость, на провокации не реагировали.

Мелкую прыгучую тварь я видел еще пару раз, она держалась также поблизости — это меня и останавливало, от того, чтобы спрыгнуть вниз немедленно, и предложить неуклюжим разложенцам соревнование в скорости и ловкости (кто первый доберется до секиры).

Ну, что ж... Дождусь следующего утра, да и встану на путь в Валхаллу (а пока соберусь с духом). Ничего хорошего я тут не высижу, воды нет, яблочки кончаются, помощи не предвидится... Глупая смерть, и дед мне всыплет горячих, как увидит. Но я верю, что когда путь по радужному мосту будет окончен, и врата из клинков отворит мне Хеймдалль — дед будет ждать меня там.

Сначала, небось, устроит выволочку, за то, что рано пришел, да еще потомства не оставив, может даже пинков за это надает, но будет рад меня видеть, да и пригодится Отцу Битв лишний колдун в свите. Мы, колдуны, такие! Нас может быть либо мало, либо вовсе нету, но много быть не может — любой ярл или конунг о том скажет. Из простой деревянной чаши изопью я Брагу Забвения, и забуду о тягостях жизни...

Размышления о высях горних, о богах и предках, о колдунах и браге, прервали звуки, раздавшиеся снизу, а именно — громкий треск материи. Я взглянул — что там замыслили гнилушки?

Глнилушки замыслили непотребство: один из них когтем подцепил так до сих пор и стоявшие (одеревенели от грязи!) в чаше мои штаны, добыл их таким образом, и теперь вдохновенно раздирал их в клочья. Обиделся на меня за плевки и огрызки, что ли, или просто чует вещи с моим запахом? Я лишь усмехнулся — зачем мертвецу одежда, мне ее не жалко. В Чертогах Бёльверка меня оденут, как подобает: дадут серебряную кольчугу, и крылатый шлем, и теплый плащ из волчьей...

Драугр, разделавшись со штанами, переключился на сапоги, стоявшие рядом с постаментом, на котором покоилась чаша. Впившись всеми зубами в голяшку, он выдрал оттуда приличный шмат кожи. Я харкнул ему на плешь и попал — ловкость, однако, при мне.

... шкуры, штаны из прочнейшей кожи, и пояс широкий и обувь, оружие, хоть меч, хоть копье — что по душе мне придется. И обязательно...

Драугр растерзал первый сапог и принялся за второй. Его тухлый напарник отправился прогуляться, но недалеко — он что-то подобрал, ярдах в тридцати от дерева — из-за тумана не понять, правда, что.

... рог для питья, и прекрасная дева-валькирия, с волосами цвета летнего меда, нальет мне того пива, что любят отведать и Асы, а ночью она...

Так, а вот это уже оскорбление, да какое! Как смеет поганая нежить портить честное оружие?! Позорить меня? Да ты у меня второй раз сдохнешь, гнусное отродье протухшей свиноматки!

Смесь из уныния, страха, отчаяния, тоски и усталости сменилась подступающим бешенством от картины, что предстала моим глазам: давно умерший поганец секиру мою нашел! И, подойдя чуть ближе к дереву, на котором я громко и праведно негодовал, впился зубьями в ее древко, чуть пониже железка, и завяз в нем челюстями.

Мне будто ведерко кипятка на спину вылили, от ярости потемнело в глазах, а из горла вырвался хриплый рык: тварь портит единственную по-настоящему ценную вещь, что у меня осталась!

Память об отчем доме!!

Убью!!!

Не помня себя от охвативших меня бешенства и ненависти, я вцепился в толстый сук, росший невдалеке, оторвал его (в обычном состоянии сил на это бы не хватило), белкой слетел по стволу, казалось бы, недовольно зашумевшего дерева вниз, и с разгону смачно съездил дубиной по харе любителю чужих шмоток, расправляющемуся с моей обувью. Тот пораскинул зубами и уселся на задницу, вид при этом, имея крайне озадаченный, а я метнулся ко второму нечестивцу, одержимый единым желанием порвать этот кусок тролльего говна на ленточки, в чем, по началу, преуспел: добравшись до мерзкой твари, я обрушил на него свежеоторваный дрын.

От прямого и бесхитростного удара дубиной по кумполу, да еще и в прыжке, челюсти твари все-таки сомкнулись, железко и древко упали на желтую, уже высохшую траву, по отдельности, а я совсем обезумел. Удар сбоку по черепу, от которого у драугра отклеилось полморды, и десяток последующих (я, кажется, даже руку ему сломать умудрился, а череп вернувшегося явно треснул) — казалось, потрясли немертвого. Он несколько мгновений бестолково принимал все, что в него летело, шатаясь и похрустывая, силясь, видимо, понять, что происходит, но потом, все же, определился, с линией своего дальнейшего поведения. Проще говоря, махнул когтистой ручищей, силясь достать до моего живота.

Не попал.

Хотя и был близок.

Шорох за спиной — и прыжок в сторону уносит меня от лап второго немертвого. А первый драугр ведь к успеху шел! Я уж слишком увлекся избиением его дружка, так что, он вполне мог меня и цапнуть, но шанс свой бездарно упустил, и мы продолжили наш веселый танец. Только плясунов прибавилось. Я больше не мог так безнаказанно окучивать немертвых дубиной — приходилось постоянно двигаться, так, чтобы сражаться только с одним, а второй чтобы оставался у него за спиной. Ну и беречься когтей. Поганцам ведь достаточно одной царапины: зацепит ядовитым когтем — и дело в шлеме, только дождаться, пока сам свалюсь.

До поры до времени получается, но, на сколько хватит моих сил, и где тот вурдалак с лицом ребенка и зубами не пойми кого? Этими вопросами я озадачился, когда огонь ярости приугас. Да и оружие мое оказалось неэффективно — сильнейшие удары не доставляли ни малейших неудобств тварям. Оно понятно — кто подох, тот ушибов не боится... Но я упрямый, авось, да и управлюсь.

Не управлюсь, как оказалось спустя время.

Наградой моим трудам на ниве ратной послужила лишь сломанная драугрова шея — мне удалось зайти одному из моих гнилых друзей с правого борта и удивить дубиной. Теперь драугрова башка безвольно свешивалась на грудь, словно одолела его тяжкая кручина, что, однако, ни сколько резвости ему не убавило.

Вот, кстати, и зубастый! Теперь-то все в сборе, чтоб вы все сдохли!

А, ну да, вы уже...

Мне хватило ловкости пригнуться, когда замотанная в тряпки гадость попыталась снова повторить свой фокус с прыжком мне на спину. Повезло, что чуть повернулся в ее сторону, и успел заметить рывок твари, пролетевшей надо мной. Отчетливо пахнуло тленом, послышался глухой стук — это страшилка воткнулась в дерево. А я только и успел в очередной раз врезать дубиной по тянувшейся ко мне лапе драугра, как что-то крепко схватило меня за шею, жесткое и шершавое, расцарапав до крови кожу, и потащило куда-то вверх, и я, пару раз трепыхнувшись, начал прощаться с жизнью...

Отрывать голову, меж тем, это нечто мне не торопилось, более того, краем глаза (голову повернуть я был не в силах, мне б вздохнуть, а не то, что головой вертеть), я увидал болтающихся невдалеке тухлых своих приятелей. Одного, поймали за ногу, и он теперь забавно раскачивался из стороны в сторону, а второго — поперек туловища. Так и повисли, все трое. Драуграм-то, может и ничего, а у меня вот в глазах потемнело. Я с трудом, раздирая кожу на шее об шершавую шкуру схватившей меня лапы, поворачиваю, все-таки башку: ну надо же хоть напоследок взглянуть на убийцу, может, когда стану эйнхерием, сиречь воином дружины Одноглазого, так отпустят прошвырнуться на часок сюда, в Мидгард — сквитаться? Это ведь, наверное, то исчадие Нифльхейма, что две ночи назад пыталось добыть меня из развалин, вернулось. По крайней мере, у него росточка и силушки бы хватило так вот меня приподнять.