| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Сарыходжа кликнул слугу и велел позвать рабыню, ту, зеленоглазую. Надо получать удовольствие, пока можно, а то как бы прекрасная Хадичэ не выцарапала ей глаза.
Война продолжалась ни шатко ни валко — безлепая война, в которой вместо сражений были лишь стычки и взаимные грабежи. Михаил разорял Бежецкий Верх и земли по Мологе. Михаил ждал Ольгерда, который должен был... должен!.. подойти. Но Ольгерд не явился. И к маю война исчерпала сама себя. Михаил, распустив войско, вернулся в Тверь.
А Дмитрий, выждав недолгое время, чтобы Сарыходжа успел перемолвить с Мамаем, отправился вслед за ним.
Отправился с тяжелым сердцем. За спиною была разоренная страна, Дуня, снова непраздная, и Москва, которую приходилось оставлять на Ивана Вельяминова, потому что тысяцкий Василий Васильевич слег, и невесть было, выстанет ли старик вообще. Впереди были протори, череда унижений — и неизвестность.
Алексий проводил князя до Коломны. Что-то неясное ему самому тянуло, долило, и так отчаянно не хотелось отпускать Дмитрия от себя! Да только не отпускать неможно было. И здесь, на берегу — уже заводили по сходням сторожко косящихся на плещущую воду коней — владыка благословил великого князя и спутников его и вдруг, прошептав "Митя!", обнял его, как маленького. И Митрий тоже крепко-крепко обнял своего воспитателя — и ужаснулся, ощутив под руками исхудавшую старческую плоть. Впервые подумалось, что Алексий смертен, и уже очень стар, и — вдруг они видятся в последний раз?
Когда Илья вошел, дочь как раз возилась у печи.
-Обожди чуток, сейчас обедать будем, — бросила она, выкладывая на чисто выскобленную столешню румяные шаньги с гречневой кашей. Илья с удовольствием потянул носом сытный дух.
Ополоснув руки, Надя распустила растрепавшуюся косу и стала расчесываться. Волосы у нее были не очень длинные, едва до середины лопаток, но на удивление густые.
В дверь загремели, Илья, пробурчав, кого, мол, несет, пошел отворять, и едва не был опрокинут шумною гурьбой.
— Хозяин ласковый, не гони с порога, мы к вам по делу, да по делу важному, неотложному. У вас товар красен, а у нас купец под стать, добрый молодец Игнат свет Никифорыч!
Красный как рак жених смущенно выглядывал из-за спин говорливых сватов. Илья глянул на дочь. Надежда так и застыла вполоборота, с гребнем в руке, с рассыпанными по плечам волосами, и была она такой красивой, что у Ильи защемило сердце.
Со странным чувством тревожной гордости он вернул сватам поклон.
— Немалая честь для нашего дома! Речь мне ваша по сердцу, и Игната я рад буду назвать зятем. Но дочка у меня, сами ведаете, одна, и неволить ее не хочу. Как сама порешит, так тому и быть.
Надежда чинно выплыла вперед; тяжелая грива колыхалась за ее спиной. Поклонилась, коснувшись перстами пола.
— Спасибо за честь, люди добрые! Не примите того в обиду, но не могу я оставить батюшку и братьев. Сами понимаете, дом без хозяйки — сирота.
Она еще раз низко поклонилась, пресекая все дальнейшие речи. Илья молча развел руками.
— И чем тебе Игнат нехорош, своенравница? — спросил Илья, едва они с дочерью остались вдвоем. — Не абы кто, княж-Юрьевой дружины воин, роду доброго, у князя в милости, да и собой пригож.
— Тем лучше. Значит, ему нетрудно будет найти себе другую невесту.
Надежда туго затянула ленту и перекинула косу за спину. Илья помолчал, подумал.
— Надя, скажи... ты не хочешь идти за Игната, или вообще не хочешь выходить замуж?
— Должно быть, вообще... понимаешь, отец, я вот — чувствую, а словами выразить не умею. Не то чтобы я не хочу замуж... хочу чего-то иного. Чего-то большего.
Восемь тысяч триста рублей без мелочи. Последнее время каждый новый день начинался для княжича Ивана с этой мысли. Разгорался стремительный степной рассвет, хлопали, отворяясь, двери лавок, улицы помалу наполнялись повседневным городским шумом, овечье жалкое блеяние перекрывалось вдруг ревом верблюда, над городом летел протяжный зов муэдзина. Холоп начинал преувеличенно громко кашлять и шаркать ногами: и не хотелось бы будить господина, да пора! А Иван лежал с закрытыми глазами и думал: восемь тысяч триста! Без мелочи. Где достать такие бешеные деньги?
Уведав, что его совместник ладит в Орду, Михаил Тверской немедленно отправил туда же своего сына. Старшего, тринадцатилетнего — дети быстро взрослели в то суровое время! На отчаянный Овдотьин всхлип отмолвил коротко:
— Надо!
И у самого душа была не на месте!
Мальчик с огромными глазами, удивительно похожий на покойного, почти легендарного уже отцова брата Федора, с той же мужеской твердостью повторил:
— Надо, мамо!
В Орде дело вначале складывалось в пользу тверичей, но постепенно все переменилось. Отец, несомненно, понимал, что своим отказом оскорбил Мамая, но он даже представить не мог, насколько. Едва ли не больше, чем Дмитрий... нет, не так. Теперь они оба стали для ордынского правителя вровень. Одинаково ненавистны. И кому дать ярлык, безразлично, а значит, Мамай — сука, сука и еще раз сука! — даст тому, кто больше заплатит.
Деньги утекали, как вода сквозь пальцы. Беки, огланы, кто еще там — ныне вся Орда стояла на мзде! Серебро, привезенное с собой, было потрачено в первые же дни. Пришлось занимать, сначала у русских купцов, потом у местных, потом у всех подряд, а дела все ухудшались, каждый день бояре, в несчетный раз обходившие всех, кто только мог замолвить словечко, приносили известия, что еще один вельможа подкуплен московитами, и необходимо перекупать... Давно было отброшено всякое стеснение, и никто уже не пытался подыскивать слова помягче. Заплатить, купить, перекупить. Достать денег. Тверичи лихорадочно метались: кто даст в долг княжичу, без того задолжавшему всем кругом?
Вот так сложилась эта страшная цифра: восемь тысяч триста. Пока без мелочи — но ведь лихва* продолжала расти. Купцы, отчаявшись дождаться своих денег, подали жалобу Правителю.
* Проценты.
Иван как сейчас помнил тот день: душный полумрак Мамаевой юрты, пропахший овчиной, несмотря на благовония, сизоватым дымком выползающие из курильниц, темно-красный камень в перстне, зловеще вспыхнувший, когда правитель огладил бороду, и его лицо — глумливое и хитрое. Правитель забавлялся!
— Ай, ай, некорошо, коназ! — Мамай выговорил это по-русски, еще и покачал головой, кривляясь и подчеркнуто татарствуя. — Не плати долги — совсем некорошо!
Иван закусил губу, из последних сил сдерживая отвращение. Мамай был одновременно мерзок и страшен, как если бы на шелковых подушках сидела сейчас перед княжичем огромная говорящая — и плохо говорящая — ядовитая мокрица.
— Ты знаешь, как поступают с неисправными должниками? — уже по-татарски, без всякого шутовства, спросил Мамай.
Иван знал.
С тех пор он раз сто, холодея, представлял себя, как прадеда: на коленях, с колодкой на шее, посреди рыночной площади. Нет! Если Мамай велит забить его в колодку, он умрет. Это Иван даже не решил — знал. Кинется на палачей — пусть убьют сразу. А не выйдет, так разобьет голову об стену.
Что-то многовато на этот раз в степи было фрягов. Дмитрию то и дело попадались на глаза смуглые носатые генуэзцы в потешных, неприлично узких штанах и задорно сдвинутых на затылок шапочках. А разок мелькнул какой-то в долгом черном одеянии с нелепой пелеринкой и совсем уж крохотной шапочкой-тряпочкой, едва прикрывавшей лысую макушку.
— Латынский аббат? — прошептал Федор Кошка. — Любопытно... О-о-чень любопытно.
Кое-какие слухи о шашнях Мамая с Генуей ходили и прежде, и неудивительно: Кафа, крымская колония могущественной республики, находилась в ближайшем соседстве с собственным Мамаевым улусом. Но Кошке удалось выяснить, чего именно стороны хотели друг от друга. Мамай, понятно, денег. А ушлые фрязины — доступа в северные русские земли с тем, чтобы самостоятельно скупать у инородцев меха.
— Погодите-ка... — покопался в памяти великий князь (сидели втроем с Кошкой и Свиблом), — лет... лет не помню сколько назад они уже пытались вести о том переговоры с владыкой Алексием.
— И получили отлуп! — рявкнул Федор Свибл.
— Сего неможно дозволить, — твердо заявил Федор Кошка.
— Эти, ну которые ловят, это дело вообще нипочем отдают, потому как того.
— Потому что зверем эта земля изобильна, а железа там вовсе нет, и ценят его очень высоко.
— Черномазые влезут — и того, крышка. Это ж сколько денег тю-тю, за море!
— Да что там деньги! Людей местных прижмут так, что не вздохнуть станет. А там, глядишь, и в латынскую веру крестить учнут.
— Во-во, тот плешивый чего по степи ноги колотит?
— Знаем их норов, в Греции навидались. А что с эстами, с пруссами деяли? То, правда, не фряги, а немцы, да невелика разница, все римский корень! Так что обложат заволочан данью, вместо соболя с самих шкуру драть станут!
— Да знаю я, знаю! — князь едва не замахал руками на расходившихся Федоров Андреичей. — И доступа к русскому меху никаким иноземцам не дам. Тем более что говорить о том следовало бы скорее с Господином Великим Новгородом, — прибавил он с оттенком досады. — А как мыслите: Михаил дал бы?
— От селедки уши!
— Навряд ли, княже.
Кошка умолк, не высказав того, что вертелось у него на языке: князю Михаилу, сколь бы ни был он неправ, дорога Русская земля. Знал, что получит вполне закономерный ответ: ага, настолько, что кидает ее во снедь литвинам!
В то время, пока Дмитрий сидел в Орде, а Михаил слал в Царьград очередные гневные грамоты, Алексий и Ольгерд подписали мир и обручение Владимира Андреевича с Еленой Ольгердовной.
Впрочем, Ольгерд, и на этот раз не помогший Михаилу окончательно добить врага, помог-таки в другом. Он отослал в Константинополь грамоту, где, в свою очередь, жаловался на Москву, на Алексия, пенял патриарху, требовал особого митрополита... Ольгерд был язычник, стоявший во главе христианской страны. И именно поэтому он мог без зазрения совести шантажировать патриархию, чего ни от одного православного государя, конечно, не стерпели бы. Константинополь панически боялся, что Литва отшатнет к Риму. Боялся, как показало время, небезосновательно, хотя сам Ольгерд отнюдь не собирался крестить своих подданных ни в католическую, ни в православную веру, а предпочитал лавировать между тремя религиями, блюдя свою выгоду.
Отдельная митрополия — это была Любартова идея. В те давние годы Ольгерд снисходительно позволял брату тешить себя, как думалось, игрушкой, поскольку не оценил еще значимости веры и проистекающей отсюда силы церкви. С годами он стал мудрее. И тот недолгий и неудачный опыт религиозных гонений научил его многому. Это было после страшного разгрома, когда немцы стояли под самым Вильно, и ему чудом удалось уберечь хотя бы столицу. Когда требовалось объявить виновных, а главное — сплотить народ... чем? Верою предков! Ольгерд, менявший религии с легкостью, так и не возмог понять, что заставляет людей... добро бы его, Ольгердовых, ненавистников, не желающих подчиняться его власти, это бы он еще понял! Нет, людей в остальном ему послушных и преданных... что заставляет их идти на смерть из-за догматов, зачастую им самим не до конца внятных. Но приходилось признать, что это "что-то" существовало и действовало. И они умирали, не сняв креста, и удивительным образом после своей смерти, делаясь мучениками, начинали служить уже не ему, а русской церкви, а вернее — Москве. Что самое удивительное, недовольничали даже язычники, даже немногочисленные литвины-католики. Или сила Литвы была в многообразии и веротерпимости? И сводить всех в единство значило как раз губить эту силу?
Ольгерд затвердил урок и больше уже не повторял его. Ныне он деятельно добивался собственной митрополии, чтобы собирать на нее города юго-западной Руси, точно пчел на блюдечко с медом.
Ах, Византия — это случай особый! Ведь придумали даже слово "византийство", означающее высшую степень хитрости, коварства и лицемерия. За тысячу лет подданные басилевсов научились искусно писать доносы, освоили и более сложную науку: когда оставлять доносы без внимания, а когда пускать их в ход. Жалобы тверского духовенства и тверского князя потонули в секретах патриархии (а куда от нее денутся тверичи!). Гневное послание правителя Литвы имело совсем другой результат.
Они снова были вдвоем в обширном покое, лишь теперь за окнами шумела не буря, а ласковый весенний дождь, столь нужный оливам и лозам.
— Ольгерд грозится принять латынство! — заключил Киприан, аккуратно сложив прочитанную грамоту.
Филофей молча покивал, договорив про себя: "Вот уже лет двадцать".
— И я не понимаю, как Ваша мерность может относиться к этому столь спокойно.
Филофей все также молчал, полузакрыв глаза и откинувшись в кресле. Киприан, конечно же, был прав, но зачем Киприан так давит на него...
— Неужели же... — наконец выговорил он со страданием, — неужели же разрывать митрополию?
— О нет, не разрывать! — энергично возразил болгарин. — Неможно создавать отдельной литовской кафедры, поскольку тогда Ольгерду будет гораздо проще поддаться Римской церкви, буде он пожелает того. Не разрывать, лишь надрезать... с тем, чтобы вновь зашить сей разрез, когда обстоятельства будут более благоприятны.
Очищенная от витиеватостей, мысль была предельно ясна и логична: чтобы в будущем сохранить целостность русской митрополии, ныне поставить особого митрополита на западную ее часть. Филофей едва не вскрикнул: "Тебя?!". Да, и это было очевидно. Кого же иного... временно... до поры... до...
— Да, ты прав... — с трудом прошептал старик. Киприан был прав... а у него уже не было сил противостоять его напору!
Об участи Алексия они не говорили. Киприан — потому, что его это не заботило, а Филофей — потому что ему было слишком стыдно.
— Но... но пока молчи об этом! — сдавлено воскликнул патриарх. У него внезапно пробрезжила некая мысль... почти надежда. — Надо все подготовить, надо... например...
Благословенная византийская бюрократия позволит затянуть дело надолго. А он, Филофей, был уже очень болен. Надежда была на то, что дело свершится уже без него.
— Но это твердо решено?
— Да... да...
— Поставить на Литву отдельного митрополита, с тем, чтобы после именно он возглавил вновь объединенную Русскую митрополию?
— Да... — прошелестел старец еле слышно.
— Алексию почти восемьдесят лет! — милосердно досказал Киприан.
— Синьор Феодор? Ан...андревич? Buon giorno*! Здраствуйте!
* Здравствуйте (итал.)
Русское слово вертлявый белозубый фрязин выговорил с особым задором.
Федор Кошка покупал баранов. Не на обед, а на племя, собираясь отправить домой: много кошкиных породистых овечек досталось прожорливым литвинам! Он только что выложил серебро за последнего круторогого красавца и завязывал калиту, когда фрязин ухватил его за рукав. Кошка чуть было не двинул кулаком не глядя, приняв за татя.
— Вы не знаете меня, но, конечно, вы знаете фра Теодоро? Симоновски? — трещал он с невероятной скоростью, ослепительно улыбаясь, размахивая руками и при этом (Кошка жестом предложил отойти в сторонку) изо всех сил стараясь ни во что не вляпаться своими долгоносыми башмаками. — Сделайте любезность... О, огромную, огромную! Совсем пустяк. Regalo*... как это... подарок! Передать. Я очень, очень благодарен! — выпалил итальянец, всовывая Кошке в руки плоский сверточек. — Фра Теодоро будет рад! О, жаль, жаль, что он не здесь! Он мечтал услышать венецианские песни... вчера люди приехали из Венеции... купцы. Жаль! Но ничего. Он будет рад, очень рад подарку. Он поймет, от кого. Grazie*! Спасибо! Досвиданья!
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
