| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Дарья выхватила из колыбели малыша, лихорадочно оборотилась, но что-то искать или прятать уже не было времени, схватила только укладку, опрометью выбежала наружу, с трудом — руки были заняты — отодвинула засов, охлюпкой взвалилась на коня, со всех сил ударила пятками, конь взял в намет. Назади уже подскакивали к околице вершники в островерхих шапках.
Дарья влетела в спасительный лес, не помня себя, гнала и гнала коня, и ей все слышался близкий топот копыт, и она гнала коня, пока тот не зауросил перед оснеженным кустом, и девка не покатилась кубарем в сугроб.
Снег сразу забился ей за пазуху и вообще везде, младенец, который, верно, ушибся при падении, заверещал. Дарья, без раздумий, зажала ему рот ладонью и раза два хорошенько встряхнула. Услышат литвины! Только тут она начала верить, что оторвалась от погони. Она подобрала укладку, каким-то чудом не рассыпавшуюся, отряхнула, как могла, снег, поймала коня и хотела снова всесть верхом, но теперь, без стремян и без узды, никак не могла залезть, и заплакала, и слезы вмиг замерзли на ресницах комочками и мешали смотреть.
Тогда Дарья, не без труда, пришлось зубами перекусывать крепкий шов, оторвала от сарафана длинную полосу и, связав петлей, накинула коню на шею. Подумав, нарвала еще несколько, привязала к себе младеня и поверх запахнула тулуп, туго перепоясалась такой же полосой, и еще одной привязала к поясу укладку. Младеня лучше всего было бы укутать в платок, но Дарья подумала, что с непокрытой головой скоро замерзнет в зимнем лесу, а тогда пропадет и дитё. Она за спешкой не успела ни толком одеться сама, ни завернуть ребенка, умчалась в лаптях (как бы пригодились сейчас валенцы!) и распахнутом тулупе, хорошо, хоть на этот раз, выходя на двор, не поленилась повязать пуховый платок, чего обычно не делала — покойница-матушка вечно ругалась, мол, простынешь.
Теперь стало гораздо способнее, и Дарья могла вести коня за собой, пока не набрела на пень, с которого кое-как сумела взгромоздиться верхом.
Постепенно пошла уже такая глушь, что неможно стало двигаться даже рысью, но Дарья все ехала и ехала вперед, сама не ведая, куда, лишь бы подале от страшной литвы. Мотаясь из стороны в сторону на жесткой лошадиной спине, она все яснее начинала осознавать, что прежней жизни уже не будет никогда. Что брат с женой, скорее всего, убиты или уведены в полон, что литвины их избу разграбят и, наверное, сожгут, а то и сама сгорит из-за брошенной без присмотра печи, и что хлебы, любовно поставленные ею в печь, уже превратились в уголь. Проклятые грабежники, конечно, не догадаются их вынуть! Почему-то хлебов было жальче всего. Она хотела снова заплакать, но удержалась, боясь, что тогда глаза смерзнутся совсем.
Младенец за пазухой обмочился, и стало тепло и мокро, а потом стало мокро и холодно, а потом ей самой занадобилось по нужде, но она терпела, пока не увидела поваленное дерево, и только тогда слезла. Обтерла руки снегом, еще зачерпнула горстью и пососала вместо воды, и от такого питья немедленно захотелось есть. Она стала на бревно и вновь полезла на лошадь, но бревно оказалось гнилым и провалилось под ногой, и она долго, ругаясь, выдергивала ногу, а растоптанный лапоть застревал и цеплялся.
Она опять ехала куда-то, и у нее начали замерзать ноги, прикрытые лишь одной полотняной рубахой, и она запоздало подумала, что лучше было бы рвать рубаху, а не шерстяной сарафан, и она слезла и пошла пешком, чтобы согреться. Но ноябрьский снег был рыхлый, неглубокий и обманчивый, она несколько раз проваливалась в засыпанные снегом ямы, и в итоге намокли и лапти, и онучи, и подол, и стало еще хуже.
Потом младенец проголодался и начал хныкать, и Дарья качала его, и шикала, и даже пыталась петь, но он все плакал и плакал, и она решила попробовать обмануть его и поднести к своей груди. Ей сначала даже показалось, что не холодно, и малыш, потыкавшись ротиком (особо и некуда было), нашел сосок и зачмокал, но тут же, поняв обман, заревел в голос и принялся молотить кулачонками.
И она снова брела, потому что ехать верхом уже не было сил, она сразу начинала заваливаться то на один, то на другой бок, и боялась свалиться в сугроб и уже не встать. Стемнело, и нельзя было разобрать даже намека на путь, и деревья вставали колеблющимися черными пятнами на черноте, и холод, проникший за пазуху, никак не выходил, а ноги и руки замерзли до того, что болели, а потом перестали и болеть, младенец под тулупом перестал плакать и лишь время от времени жалобно вздыхал, а девочка брела, и ее тянуло лечь прямо на снег и передохнуть хоть самую малость, и она вспоминала рассказы про то, как человек вот так лег на снег и уже не проснулся, а по весне нашли его вытаявший из-под снега и объеденный зверями труп, и она говорила себе, что ложиться нельзя. А потом уже стало все равно, и только из-за младеня она все же отыскала уголок, под пригнутыми книзу ветками кустов, где было поменьше снега и ветра, и забилась туда, скорчившись в комочек, где-то вдалеке ей послышался волчий вой, а может, и не волчий, но ей уже было все равно, и она уже не чувствовала холода, и перед глазами плыли, растекаясь и сливаясь, радужные, удивительно яркие и красивые круги...
Очнулась она от боли. Конь кусал ее за руку. Дарья сперва рассердилась на него, а потом поняла, что конь ее спас, и со слезами обняла его за шею. Младенец за пазухой не плакал, и Дарья испугалась, что он умер, и отчаянно стала тормошить, и малыш наконец слабенько пискнул. Дарья снова влезла на коня и снова поехала куда-то через лес, ставший из черного темно-серым.
Постепенно светало, Дарья то шла пешком, то ехала, и уже не чувствовала ни рук, ни ног, и нос тоже противно смерзся, так, что хотелось, но никак не получалось высморкаться, несколько раз она бралась растирать руки снегом, но лучше не становилось, только хуже. Нестерпимо сосало под ложечкой, и Дарья попыталась грызть сосновые веточки, но они уже одеревенели, и только оставили во рту гадкий смолистый вкус.
Конь вдруг споткнулся и больше не мог ступить на переднюю ногу. Дарья, присев на корточки, взялась за копыто, чтобы посмотреть, но жеребец отдергивал ногу и вздрагивал всей кожей, и она так и не смогла ничего понять, кроме того, что с увечным конем она далеко не уйдет. И она снова чуть не заплакала, и снова сдержалась, на прощанье похлопала коня по холке и побрела вперед, а конь, ковыляя и неловко подскакивая, шел за ней вслед, но в конце концов отстал, и Дарья осталась в лесу совсем одна, если не считать малыша за пазухой, который давно уже не шевелился, не подавал голоса и только слабо-слабо дышал.
Она шла и шла, и, когда услышала что-то, похожее на человеческую речь, сначала не поверила, а потом испугалась до жути и замерла, не смея дышать. Но говор сделался отчетливее, и она разобрала, что говорят по-русски. И вот тогда она бросилась бежать, спотыкаясь и всхлипывая, между кустами завиднелись люди, и округлый, вытянутый кверху, русский шелом блеснул на солнце, и Дарья выбежала из леса навстречу русичам, не помня себя и всхлипывая в забытьи:
— Свои! Братики! Свои!..
— Глянь-ка, девка! — удивленно высказал один из воинов.
— Во чудеса! — подхватил другой. — Полон сам бежит, да еще добычу тащит!
Это были русичи, но с подвластной Ольгерду Волыни.
Литвин с долгими седыми усами шагнул навстречу Дарье, протягивая руки.
— Поди-ко суда, — сказал он по-русски, старательно и трудно выговаривая слова чужого языка.
И Дарья, что доселе стояла, точно оглушенная, отчаянно завизжав, кинулась на литвина, на врага, на блеснувший клинок...
Седоусый литвин, обтерев снегом окровавленное лезвие, вбросил саблю в ножны и отвернулся, мимоходом пожалев о зарубленной девке: крепкая, работала бы хорошо. Двух сыновей у него убили немцы, невестку угнали в полон, и его старухе очень нужны были в дому рабочие руки. Литвин пошел было прочь, но краем глаза заметил шевеление и вернулся, подумав: неужто не насмерть? Девка была точно мертва, но оттопыренная на груди одежда снова странно шевельнулась, и литвин, наклонившись, распахнул тулуп. Младенец чуть слышно хныкнул. Литвин постоял, подумал. От такого полону больше хлопот, чем прибытку! Литвин взял ребенка на руки, заботливо прикрывая полою долгой свиты. Скота захватили много, и молоко должно было найтись.
Передовой полк дошел до реки Тростны и там стал станом.
— Здесь и будем ждать, — постановил Минин.
Акинф досадливо стряхнул с усов мокрый снег.
— А если не полезут?
Минин покачал головой:
— Полезут! Кроме как здесь, им негде.
Не прошло и часа, как из серой снежной завесы начали выныривать литовские всадники.
Дмитрий Минич надел шелом, со щелчком опустил стрелку, пряча и крутые залысины, и круглое, вечно масляно блестящее лицо. Вздел воеводский шестопер.
— Ну, с Богом!
Он еще не ведал, что литовцы под покровом снегопада сумели как-то обойти и взять отряд в клещи.
Враг наседал, враг теснил со всех сторон. Минин давно отбросил изломанную саблю, давно лопнул ремень, и шелом улетел в истоптанный снег. Акинфа он уже не видел и не ведал, жив ли еще второй воевода. Полк погибал, и, чтобы спасти хоть остатки, нужно было отводить его. Немедленно. Прямо сейчас. Минин отчетливо понимал это, но раз за разом рушил шестопер в круговерть стали и человеческих тел, думая, помня лишь единое: позади. Позади разумел он и Москву, и свои села, и, не разбирая уже, все и всех тех, что оставалось покамест живым и целым. Каждый вырванный час, каждое мгновенье, каждый срубленный литвин спасали тех, кто оставался позади. Полк погибал. Отходить было уже поздно. И еще одно промелькнуло: ныне он искупит отцовский грех. Клинок обрушился на его обнаженную голову, но прежде чем замглилось сознание, он еще успел впечатать граненое навершие шестопера в чье-то оплечье и увидеть, как валится с коня литвин в писанной золотом броне.
Где-то вест за семь до Радонежа Кашинской княгине стали попадаться первые беженцы. Василиса, еще не ведая ни о чем, при виде путников с узлами и котомками, волокущих за собой скотину, подумала, что переселенцы, выбралась из возка, спросить, откуда и куда.
— Литва! Война! Литвины! Ольгерд!
Василиса, побледнев, осела прямо в снег.
Беженцев все прибывало, и скоро княгининому возку уже трудно стало пробиваться сквозь плотную толпу саней, телег, мычащей и блеющей скотины, баб, мужиков, плачущих детей, старух... Василиса то теряла сознание, то приходила в себя, силилась что-то сказать и непонятно показывала рукой, но у нее не получалось выговорить ни слова.
Двигаться приходилось медленно, с овечьей скоростью, возница дергал вперед рывками, ловя возникающие в людской массе прогалы; княгине от тряски делалось все хуже, и сидевшая при ней девка боялась, что госпожа умрет прямо сейчас.
Проскакавший обочь дороги, охлюпкою, без шапки, мужик крикнул:
— Литва в Хотькове!
Толпа с единым стоном шатнулась куда-то вбок. Никита Ворон полоснул нагайкой по коровьей морде, ткнувшейся рогами едва не в самый возок, грубо, конем тесня наседавшие на него тела, крутанул нагайкой над головой, готовый уже бить и по людям: обезумевшая толпа могла опрокинуть возок.
— Так не выберемся! — крикнул он своим.
— Что предлагаешь? — буркнул старшой.
Никита распахнул дверцу возка и, легко подняв госпожу на руки, посадил перед собой на коня. Ее голова безвольно мотнулась туда-сюда.
— Один, может, и уйду! — возразил он на невысказанные слова. — Пожелайте удачи! А вы — постарайтесь довести людей. Из всех с оружием тут только мы.
— Куды еще?
— В Радонеж! Там, во всяком случае, стены.
Одному вершнику пробиться через слитную толпу оказалось проще, и наконец Никита, вырвавшись на свободу, пустил коня в намет прямо через поле. По счастью, снег был еще не слишком глубок. Потом он свернул, потом нырнул на зимник. Поблизости, он помнил, должна быть деревня.
Зимник, и верно, вывел к жилью. Селение на вид показалось совершенно пустым, хозяева увели с собой даже собак, и Никита обрадовался, почему-то — в отчаянных обстоятельствах мысль работает странно — сначала за собак (верный пес погибнет первым, когда в дом ворвутся оружные грабители, Никите ли было этого не знать!), и только потом за себя с княгиней.
Он долго отгонял коня, не имея возможности хлестнуть нагайкой — руки были заняты — пихал его коленом, и наконец конь, опустив голову, обиженно потрусил прочь. Кровный жеребец мог их погубить.
Везение продолжалось, одна изба не была заперта, и Никита, с княгиней на руках, нагнувшись, пролез в низкую дверь, в сенях наткнулся на веревку с бельем и долго тряс головой, сбрасывая с лица волглую тряпку.
Василиса была в сознании. Никита мысленно перекрестился, сказал:
— Прости, государыня, но жизнь дороже! — и торопливо стал ее раздевать. Василиса, поняв, пыталась помогать непослушными руками. На богомолье княгиня оделась скромно, но покрой платья был слишком явно городским.
Крохотные пуговки на саяне, от горла до подола, оказалось невероятно трудно ухватить, и Никита под конец его просто разорвал, о чем тут же пожалел: пуговицы пришлось собирать с пола. Наконец на княгине остались только шерстяные чулки и сорочка, хоть и тонкого полотна, но какая вполне могла найтись в справном крестьянском дому. Никита уложил госпожу на полати, накрыл старым овчинным полушубком, местами вытертым до голой кожи, потому, верно, и оставленным здесь. Василиса мотнула головой, сбросив повойник. Ворон аж зажмурился, но княгиня с усилием выговорила:
— Жи...знь...доро...же...
Гридень кивнул и старательно расправил черные, такие же, как у него самого, волосы.
Затем он переоделся сам в то, что нашлось в сенях, вернулся с ворохом одежды, собираясь засунуть ее в печку.
— Не... — Василиса хотела сказать "не прогорит". — В навоз...
Да, туда едва ли бы кто сунулся. Никита не без труда расковырял замерзшую навозную кучу, вилами затолкал внутрь всю лопоть. Хотел сунуть туда же саблю, но стало так жаль доброго харалуга, да и ножны цеплялись за все подряд, как будто клинок не хотел туда идти, и Никита рассудил, что в этом доме хоть дед, хоть прадед наверняка ходили на рати и вполне могли добыть хорошее оружие. Приведя все в прежний вид, Никита вернулся в дом и спрятал саблю на дно сундука, замотав в какие-то бабьи тяпки.
От недосохшей одежды его скоро начал пробирать озноб. На дворе и по дороге было изрядно натоптано, и можно было надеяться, что след останется незамеченным, а даже и так, иной конский след уходит в лес (Никита похвалил себя, что прогнал коня), но дым из трубы должен был привлечь внимание. И все же просто сидеть и ждать, пока явится литва, было невыносимо. Да дым, не дым, деревни они всяко не минуют! Решившись, он стал разжигать печку.
Никита как раз, стоя на коленях спиной к двери, раздувал уголья, когда послышалось ржание, звяканье удил и голоса. Он поднялся, отряхнул руки, повернулся. Литвин вошел в дом по-хозяйски, подбоченясь, с прищуром повел взглядом по сторонам. Второй держался более осторожно, не убирая ладони с рукояти секиры.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
