| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
* О прекращении службы.
Ольгерд ни с кем не делился своими мыслями, но мысли были невеселые. Он увяз в московском лете, как увязает в сладкой медовой ловушке неосторожная оса. Он потерял свое главное оружие — скорость. И теперь еще можно было завязать бой и одержать победу, но отдать столько жизней литовских воинов, сколько потребовала бы победа теперь, он не имел права. Он терял время здесь, а там... там были немцы, неутолимо голодные железные псы, вечное проклятие многострадальной литовской земли. Ольгерда, разуверившегося в успехе, удерживало одно: если он сейчас уйдет, он уйдет навсегда. На Русь стоило вести грозные полки, пред которыми в ужасе бежало все живое, и даже звери покидали свои норы, чая спасения единственно в бегстве. Приходить недругом, коего привычно встречают оружием, смысла не было.
Последней каплей оказалась сплетня, которую с ухмылкой передал князю Войдыло, когда вечером растирал ему больную ногу: о каком-то литовском ратнике, который крестился да тут же и обвенчался с московской полонянкой. На другой день Ольгерд направил к Дмитрию послов с предложением о перемирии.
Переговоры, по сути, шли через голову Михаила, хотя его человек, Дмитрий Оберучев, и был включен в посольство. Ольгерд вручил шурину уже готовую грамоту:
— Читай.
Михаил — света было маловато — подошел ближе к волоковому оконцу. Так... Великий князь Ольгерд, брат его князь Кейстутий, великий князь Святослав Иванович*... с великим князем Дмитрием Ивановичем и братом его князем Владимиром Андреевичем... его, Михаила, конечно же, нету. Не иначе Ольгерд держит его за подручника, наравне со своими сыновьями! Сдержав себя, Михаил стал читать дальше. Послы... От Оспожина Заговенья до Дмитриева дня** меж нас войны нет... а меж нас нашим послам ездить путь чист... а, вот и до союзников добрались. Что??? Михаил на вытянутых руках отвел грамоту, перечел, снова приблизил, перечел еще раз. Отсутствующее слово из небытия все равно не возникло. Князь Михаил Тверской.
* Смоленский.
** С 1 августа по 26 октября.
— Читай дальше.
Грамота не спорхнула на пол бело-черной птицей-сорокой лишь благодаря этому голосу. Железному голосу, холодному и твердому. Означавшему, что Ольгерд рассматривает эту грамоту, и Михаилу рассмотреть ее тоже придется.
Ладно. Что швырять бумагу, она не виновата в той скверне, что на ней пишут. Будем читать дальше. Не великий, а просто князь Михаил Тверской. Князь Дмитрий Брянский... те князья, кто будет у князя великого Ольгерда в имени его... у князя великого Святослава тако же... теперь другая сторона ...в любви и докончании... князь великий Олег... он сам-то ведает, что его к московитам приписали? ...князь великий Роман... это Новосильский, хозяин Любутска, московский союзничек. Иван-то Новосильский, Ольгердов будущий зять, вовсе не вписан, а Роман Семенович — аж великим. Князь великий Владимир Пронский... и этот великий! Дмитрий явно не оставляет надежды снова всадить его на рязанский стол. Но как он... как они смеют, как им вообще могло прийти в голову отрицать звание великого Тверского князя, которое он, Михаил, носит по законному и неоспоримому праву?! Признавая такое же право за самозваными "великими" Новосильским и Пронским. Алексий! Хитроумный старик сидел в Москве, подальше от военного грома, но в грамоте явно чувствовались его уроки. Исключить само слово "великий", чтобы не оставить ни малейшей возможности притянуть к нему слово "Владимирский". И иные князья, кто будет в нашем имени. Князю великому Ольгерду и брату его, князю Кестутью, и князю великому Святославу и их детям тех князей не воевать, ни отчины их, ни их людей...
Князю Михаилу вернуть то, что пограбил в нашей отчине в великом княжении в разных его местах на первом перемирии, на другом и на третьем. Нет, до чего все-таки изящно вписывает Москва это "наша отчина великое княжение" в самом неожиданном месте, как бы мимоходом, как бы безделицу! ...то князю великому Ольгерду мне чистити*, то князю Михаилу по испpаве подавать назад по докончанию князя великого Ольгерда... Ну, к тому дело и шло.
* То есть вопрос о размере и порядке возмещения убытков решается между Дмитрием и Ольгердом, а Михаилу предстоит исполнить принятое решение.
Тверских наместников и волостелей... ссылать долой... а если... тех имать, а то от нас не в измену... а будет князь Михаил что пакостить в нашей отчине в великом княжении или грабить, нам с ним ведать, а великому князю Ольгерду, брату его князю Кейстутью и детям их за него не вступаться. А что пошли в Орду к царю люди жаловаться на князя Михаила, а то в божьей воле и в царевой, как повелит, так нам и делать, а то от нас не в измену. Кто бы сомневался, что московиты уже задумали очередную пакость, и опять ордынскими руками.
Послам литовским, и нашим, и смоленским... и торговцам... ездить свободно. Послам тверским... ездить свободно. А опричь послов тверичам нет дела в отчине нашей великом княжении, а нашим нет дела в Твери. А сия грамота аже будет князю великому Ольгерду не люба, ин отошлет. Ну наконец-то! ...если... грамоту отошлет, а на сем перемирии и докончании меж нас воины с Ольгердом нет до Дмитриева дня.
На том крест целуют... князь Борис Константинович, князь Андрей Иванович, князь Юрий Владимирович, Дмитрий Оберучев, Меркурий, Петр и Лукьян. Это наши, а вот и московские, первый, конечно, Боброк. Дмитрий Михайлович, Иван Михайлович, Дмитрий Александрович и Иван Федорович. Все, что ли? Ан нет, вот еще прелюбопытная строчка. А со Ржевы до исправы не сослати. Ох, не хотят московиты отдать Ржеву! Должны были вернуть город еще про прошлогоднему докончанию, дотянули до сих пор, и все еще пытаются тянуть. "До исправы"! То есть ежели он, "князь Михаил", по исправе не "подаст всего назад", а он этого, конечно же, не сделает, так не видать Ольгерду Ржевы, как своих ушей? Он повернулся к литвину:
— И ты собираешься это утвердить?
— Да.
— Все уже решил за меня, да?
— Да, — хладнокровно повторил Ольгерд.
Михаилу вдруг пришли на ум жутковатые рассказы о том, что литовский князь может приказать провинившемуся подданному повеситься. Должно быть, вот так это и происходит. Михаил молча смотрел на грамоту. Красивый почерк... а писец-то здорово волновался, с чего бы это?* Вон какая клякса в слове "посломъ", вся мыслете** замазана, пришлось писать сверху. И ер
* * *
для чего-то зачеркнул... Ага, имя Ольгерда забыл, вписал над строкой. Любопытно, а будет эта грамота действительна, с таким-то количеством помарок всего на пятьдесят шесть строк? Что себя обманывать, будет, еще как будет.
* Описывается реальный подлинник грамоты.
** Буква М.
* * *
Буква Ъ.
— Ольгерд... — не может же он не понимать! Не может! — Ольгерд, но ведь это...
— Это — все, что я могу для тебя сделать. Я утверждаю договор. Ты можешь не утверждать — и тогда воюй, с кем тебе любо.
Ольгерд почти повторил Мамаевы слова, и в этом, хоть на устах литвина не мелькнуло и тени улыбки, явно прозвучала жестокая насмешка.
Ольгерд... о, как тонко, с какой аптекарски выверенной точностью умел он предавать друзей! Не нарушив ни единого докончания, не преступив ни единой клятвы, наносил он удар в спину, за который его невозможно было упрекнуть. Как груб и прост перед ним смотрелся сам хитроумный московский старец! Михаил утвердил договор. Он ехал домой, а вокруг золотились нетронутые, готовые для серпа, наконец-то щедрые нивы, трещали невидимые коростели, а он ехал и думал, как же могло случиться, что победно начатая война без боя обернулась горьким поражением. Ему вспомнилась Ванина сова. Она так и не смогла взлететь. Ее кормили сырым мысом, холопы по амбарам ловили мышей, а она вертела круглой мохнатой головой и ухала, точно вздыхала. Снились ли ей шорохи ночного леса? Михаил сам себе помнился такой вот совой с переломанными крыльями, даже повел головой вправо-влево, глухо прошептал:
— Не покорюсь!
1373
По притихшим улицам саманного города мела злая поземка. Колючая белизна засыпала багровые пятна, делая их безобидно розовыми, но тут же слетала прочь, и кровь снова являла свою зловещую и окончательную красноту. Не было ни души. Жители таились за дверьми, за стенами, за наглухо замурованными окнами; во многих домах стоял в этот час вой, и многие руки обряжали покойников, смевших при жизни громко высказывать свое мнение, или наживших недруга в своем же соседе, или просто попавшихся под горячую руку мамаевым головорезам, но и горе не смело ныне вырваться наружу, пересиленное страхом. Стены — хоть какая защита, а что творилось накануне на окраинах, среди войлочных юрт... Бродячие псы, воровато озираясь и прижимая уши, торопливо семенили, похожие на пришибленных шакалов. Изредка проезжали рысцой караулы, и тогда неподвижный придавленный город замирал еще больше, и даже шавки вжимались в землю. Ехали, щуря от ветра узкие глаза, лихо сдвинув на затылки лохматые малахаи, поигрывая нагайками, заскорузлыми от недавней крови; ехали, цепко выискивая взглядом упущенную прежде поживу, но лишь безумец или обуянный демоном высунулся бы ныне на улицу, а ломать двери им, насытившимся добычей и кровью, было уже лень.
Лишь безумец... Может, он и был безумцем, царевич Серкиз, или, вернее, сам шайтан потянул его наружу. Для чего? Что кому доказывать?
Не один, конечно. В окружении верных нукеров он ехал по окровавленному городу, а боль незримо сочилась сквозь запертые ставни. Шум заставил схватиться за оружие...
Петляя, точно заяц, то и дело ныряя и уворачиваясь от арканов, русоголовый парень мчался по пустой улице, сделавшейся вдруг удивительно длинной. Царевич на миг узрел огромные, непредставимой майской синевы, умоляющие глаза... поднял плеть, и нукеры, повинуясь знаку, чуть сдвинулись в стороны, русич проскользнул между ног коней и затаился в самой гуще. Преследователи смешались в кучу, вереща сбитыми со следу шавками, и прямо перед глазами Серкиза очутилась распяленная в ухмылке острая рожа. Потом он так и не смог вспомнить, что закричал ему сотник, но в память врезалось, как медленно-медленно валится на сторону голова с плечом и рукою, и как судорожно загребли снег уже мертвые пальцы. Воины железным кольцом сомкнулись вкруг господина.
В дергающемся свете переносной жаровни Серкиз молча смотрел на мальчишку, жующего сочную баранину. Тот ел по-татарски, шумно обсасывая жирные пальцы, не так, как обычно едят русские; ел жадно, то ли изголодавшись, то ли заедая недавний страх, и говорил, говорил без остановки. Серкиз слушал, почти не вникая в смысл слов, и думал: зачем он это сделал? Мамай не простит убийства своего сотника. Царевич у него давно как кость в горле... Знал, ведь знал и доселе стерегся. Так почему? Из-за синих умоляющих глаз? Или потому что не мог... не мог уйти безнаказанным холоп, повысивший голос на потомка Чингисхана? Потому что они... эти, с сытыми ухмылками вечных победителей!
Серкиз вдруг осознал, что русич давно молчит. Сумрачно глянул, для чего-то спросил:
— Это правда, что у вас на церквах золотые крыши?
— Ага!
Мальчишка осекся, вспомнив, что во всех рассказах про ордынские нахождения, с самых Батыевых времен, татарины непременно мечтали, как отломят себе по кусочку золотой крыши от "дома бога", и торопливо добавил:
— Только золота там на самом деле мало, там основа медная...
Но важный татарин, спасший его и все-таки выглядевший грозным, промолвил совсем иное:
— Должно быть, это красиво...
— Еще как! — мальчонка обрадовано закивал головой. — Особенно на закате, тогда на золотых главах вспыхивает солнце, и они как будто плывут по воздуху среди легких розовых облаков.
Серкиз вскочил с кошмы, хлопнул в ладоши, вбежавшему слуге кинул:
— Позови сына!
Решение пришло само, и Серкиз удивился его простоте. Бывают такие времена, когда тот, кто хочет выжить и не сделаться подлецом, должен просто отойти в сторону.
Олег Рязанский, великолепный боец и неплохой полководец, был потрясающе невезуч на раны. Ни из одной самой пустяковой стычки не удавалось ему выйти невредимым. А может, напротив, судьба хранила его от напрасной смерти, ведь он всегда был в самой гуще боя, верный правилу требовать от других не больше, чем делал сам. Рязань из всех русских земель — особая. На самой границе дикой степи, открытая всем опасностям, воспитала она людей суровых, порой и жестоких... с голубыми рязанскими глазами, впитавшими небесную синь над белоствольными березами сердцевины Руси.
Да, князья ее насмерть резались между собой, но они же первыми приняли удар батыевых полчищ и испили смертную чашу, но не дрогнули, не побежали, не склонились пред завоевателем, чем могли похвастаться далеко не все. На рязанской земле и ныне, в конце четырнадцатого столетия, был жив дух древней доблести, безрассудной, не признающей холодного расчета, в самой себе видящей высшую ценность. Дух того, что зовется рыцарством. К чему искать утраченное русское слово? Она была одна на всю Европу, та жестокая и прекрасная эпоха, что породила Игоря Святославича, Ричарда Львиное Сердце и Романа Галицкого. Олег, трезвый политик и человек иного времени, не держал уже в голове этой древней отчаянной удали; он носил ее в сердце, как песню.
Бесчувственного князя двое ратных вынесли из боя на плаще. Они торопились, и Любим все время оглядывался, приговаривая: "Ускоримся, ускоримся!". Но сильно ускорится не получалось, потому что он все больше припадал на раненую ногу и пару раз шатнулся так, что Лисицкий прикрикнул:
— Уронишь, балда!
Сухую траву пятнали ярко-алые капли, и Лисицкий думал, что если татары замыслят их искать, то по такому следу найдут непременно. Открылась серебристая лента Оки. Любим, хрипло дыша, высказал:
— Там, пониже, я давеча лодку видел.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
