-Я сам невидимка, — он разжал ладонь, и серебристая ткань невесомо стекла к его ногам. Зажмурился, с трудом подбирая слова и спотыкаясь на сложных для него грамматических конструкциях: — Будто... надел и не снял. Давно. Не могу снять. Мне нужна мантия-видимка. Я надену её и увижу мир. А мир увидит меня.

Глава 10. Концерт для котла и скрипки

Вот уже вторую неделю мы, не покладая рук, готовим для Гарри систему якорей, которая поможет ему пережить внезапную смену обстановки. Ожидание губительно для него: не умея адекватно оперировать понятиями времени, он накручивает сам себя до предела, рискуя свалиться в очередной откат. Сама концепция изменчивости частного при сохранении целого чужда ему, глобальные перемены по-прежнему причиняют ему страдания. Я прикидываю масштабы сенсорного шока от мгновенного перемещения на сотни миль в совершенно незнакомое место, и мне становится страшно. Но маховик действий уже раскручен и только набирает скорость, инерция его столь велика, что, заупрямься я, меня снесёт этой лавиной, погребя под обломками всё то, что было достигнуто за несколько последних месяцев.

Всё, что я могу, это обеспечить Гарри максимальный комфорт. Для этого я добываю в Мунго медицинский портключ, каким перемещают рожающих леди, поражённых тёмными проклятьями авроров и даже членов августейшей семьи в случае необходимости. От обычных они отличаются исключительной мягкостью воздействия: одна из пациенток, опробовавшая подобный способ перемещения на себе, сказала так:

-Будто бесконечно любящая мать взяла тебя в свои ласковые ладони и перенесла с места на место, грея в пути своим дыханием.

Мне нет дела до витиеватых славословий чему бы то ни было, главное, чтобы оно выполняло свои функции должным образом. Хвала Мерлину, Мунго блюдёт конфиденциальность почище магловской программы защиты свидетелей, а медицинский портключ всё же не международный и не требует обязательной регистрации в Министерстве. Вот только дорог он — но не дороже денег.

По утрам, одеваясь после душа, я всё ещё смотрю с недоверием на своё левое предплечье и понимаю, что никогда не расплачусь с Поттером.

Если бы мисс Рипли хоть в малейшей степени владела легиллименцией, она бы непременно объяснила мне, что я вновь наступаю на те же грабли вечных и неоплатных долгов, которые уже достаточно испортили мне жизнь. Гарри не нуждается в моём служении, это я нуждаюсь в нём как в подтверждении того, что моя жизнь ещё имеет хоть какую-то ценность. Но мисс Рипли здесь нет, легиллименцией она определённо не владеет, а я утешаюсь тем, что некоторых своих тараканов отлавливаю самостоятельно, не допуская до заселения в пошатнувшуюся экосистему своего мышления.

Казалось бы, за прошедшее время я должен был изучить Поттера до мельчайших подробностей буквально изнутри, но простейшие вопросы о его предпочтениях до сих пор ставят меня в тупик. Я знаю, что он любит белый и зелёный цвет и ещё рисунок в клетку, но бело-зелёная клетка по непонятным мне причинам повергает его в истерику. На завтрак он может съесть фрукты, но ни в коем случае не синие, зато черника на ужин не вызовет никаких нареканий. А если мисс Рипли вместо белой блузки наденет зелёную, то Гарри вполне может совершенно искренне её не узнать.

Сейчас, опираясь на свои исследования и на накопленный опыт учёных-психиатров, я могу всего лишь предположить первопричины подобной избирательности. Когда живёшь в режиме постоянной сенсорной перегрузки, сложно понять, какая информация о предмете является важной, а какой можно пренебречь. И совсем уж невообразимо осознать, что если у предмета или объекта меняется какой-нибудь важный признак, — например, цвет, — этот предмет продолжает оставаться собой.

Может, его стремление носить одну и ту же одежду как раз и проистекает из желания в этом пугающем и бесконечно изменчивом мире сохранить хотя бы себя?

Мы красим комнату, в которую прибудет Гарри, в белый цвет. Мы вешаем такие же занавески (конечно, он сразу поймёт, что они не те, которые висят в его комнате, но даже близкого сходства уже достаточно, чтобы уменьшить стресс). Мы готовим самую привычную и предпочитаемую его еду. Две дюжины радужных подушек, почти полное отсутствие мебели, мягкий мат на полу. Я хотел было даже попытаться воссоздать запах, присущий клинике, но доктор Робертсон меня отговорил.

-Не нужно пытаться подменить понятия, — сказал он. — Гарри всё равно поймёт, что он в другом месте, а запах — достаточно сильный раздражитель. Боюсь, что мы спровоцируем конфликт между тем, что он видит, и тем, что он обоняет. Не нужно добавлять мальчику стресса.

Доктор нервничает, хоть и скрывает это с великолепным искусством опытного водителя душ. Если бы не мой талант легиллимента, я бы и подумать не мог, что этот жизнерадостный толстячок искренне переживает за подопечного — а ещё из-за того, что при историческом моменте будем присутствовать только я, Гарри и мисс Рипли. И даже записи ему изучить не удастся: камеры в моём доме работать не будут, а Омут Памяти маглам недоступен.

В конце концов, мы заканчиваем подготовку. Даже несмотря на то, что в процессе мне приходится вернуться в Хогвартс (начало нового семестра ещё никто не отменял), времени достаточно. Комиссия всё ещё тянет с ответом по зелью (в другое время я непременно извёлся бы от ожидания и навоображал всяких ужасов, но сейчас мне не до того), Дамблдор поутих и с головой погрузился в свою очередную интригу, временно оставив меня в покое. Наши дамы, кажется, всерьёз уверились, что у меня роман где-то на стороне, и тщательно опекают меня, думая, что делают это незаметно. Прежний я обязательно бы обозлился и велел не лезть не в своё дело, но сейчас их забота кажется мне в чём-то даже трогательной и — что греха таить — немало облегчает жизнь, когда Альбус вспоминает о своём ручном Пожирателе.

Все эти дни Гарри задумчив и тих. Он часами сидит, перебирая пальцами невесомую ткань отцова наследства, устремив в неведомые дали неподвижный взор, и ни одна эмоция не отражается на его лице. Доктор Робертсон показывает мне несколько видеозаписей, чтобы я имел представление, с каким Гарри мне придётся работать, но я выдерживаю совсем недолго и прошу отключить проектор.

День, когда Гарри должен впервые переступить порог моего старого дома в тупике Прядильщиков, морозный, снежный и солнечный. На удивление, погода радует на территории всего королевства, разве что в Шотландии чуть холоднее, а в Коукворте — грязнее, но мне сейчас не до анализа нюансов тонких оттенков уличного снега. Гарри утром гулял в парке при клинике — трогал снег и лёд, а потом долго импровизировал на скрипке, пытаясь осмыслить и через музыку выразить свои ощущения. Он и сейчас, когда я пришёл за ним, не расстаётся с инструментом: разумеется, в Коукворт скрипку он возьмёт с собой, это не обсуждается. Мисс Рипли готова ко всем неожиданностям: тревожный чемоданчик собран, шприц-ампула с сильным успокоительным на экстренный случай прячется в нагрудном кармане её пальто.

Я ещё раз объясняю Гарри необходимость физического контакта между нами. Он практически не терпит прикосновений, хотя для меня делает исключение (и я уже знаю почему — так он невольно подпадает в сферу воздействия моего окклюментного щита, что делает его существование в нашем чересчур громком мире капельку комфортнее). И даже несмотря на это, прикосновения для него всё равно мучительны (и эта двойственность не добавляет ему здоровья), но несколько слоёв одежды между нами, я надеюсь, хотя бы сделают эту неизбежную муку хоть немного меньше.

Когда все слова произнесены, все приготовления сделаны, и ждать уже больше нельзя, я обнимаю их обоих — Гарри и мисс Рипли, — прижимаю к себе и активирую портключ.

Моя гостиная белая, за чисто вымытым новеньким окном сияет нетронутый снег. Гарри стоит, закрыв глаза, прижимая к себе футляр со скрипкой, и жадно дышит, раздувая ноздри и высоко поднимая тощую мальчишескую грудь. Мы тоже молчим — чуть в стороне, боясь случайным звуком или неверным жестом нарушить хрупкое равновесие и спровоцировать истерику, готовые по первому знаку броситься на помощь.

-Я был счастлив в это время, — раздельно произносит мальчишка, открывая глаза и долю секунды глядя на нас в упор. — Долгая, долгая дорога тишины и покоя.

Я понимаю, что с восприятием времени у Гарри совсем беда. Но облегчение, что он без видимых проблем пережил перемещение, перевешивает всё остальное.

-Так далеко... — он разводит руками, будто пытаясь обнять весь этот мир, но скрипка в его руках не даёт ему закончить движение. — Я почувствовал каждую плоскость, проходящую сквозь меня. Ты был вектором, и я стал вектором, и мы двигались по заранее утверждённой траектории. Ты понимаешь, Северус? Это уравнение совершенно! Начало и конец объединены во времени, но не в пространстве!

Мы всё ещё стоим, не смея шевельнуться, заворожённые и его реакцией, и словами, в которые он облёк свои эмоции. Но Гарри словно не видит нас — всем своим существом он пытается постичь изменчивость этого мира.

Изменчивость, которая внезапно оказалась к нему благосклонной.

-Я — математическая точка, — в который раз на моей памяти повторяет он. — Моё число степеней свободы стремится к бесконечности. Число прямых, проходящих сквозь меня, бесконечно. Число плоскостей, проходящих сквозь меня, бесконечно. Вектор имеет направление и движется к цели. Границы клетки не имеют значения, потому что их координат нет в уравнении.

Мне трудно дать оценку тому, что он говорит сейчас. Что значат его слова — бездумное повторение слов, чудовищное нагромождение терминов, превратившееся в нелепицу? Или же мы присутствуем при инсайте? Осознании себя через математические абстракции, смысла которых мне до сих пор не удаётся уловить.

-Я хочу стать точкой отсчёта, — говорит Гарри и в изнеможении опускается на ковёр. — Началом движения. Хочу задавать направление вектору. Колебания струны ослабевают, но звук, рождённый ею, звучит всегда. Я звучу. Ты звучишь. Все звучат. Все... — он на миг запинается — разные. Я могу быть в движении и оставаться в безопасности.

-Осознание мира через ощущения, — мисс Рипли поболтала ложечкой в безнадёжно остывшем чае, тщательно избегая прикосновений к стенкам чашки. По той же причине, что она старалась соблюдать тишину, я не рискнул воспользоваться согревающими чарами: Гарри спит уже два часа, и мы опасаемся его разбудить. Он отключился прямо там, на ковре: обняв скрипку и скорчившись в поле зародыша, но и во сне его лицо оставалось сосредоточенным.

Но не страдальческим.

Это казалось мне важным.

-Мы так беспокоились, что для Гарри мгновенное перемещение и смена обстановки окажутся шоком, а он сумел через них осознать, что границы его клетки не непреодолимы. Удивительно! Сколько лет работаю, столько поражаюсь компенсаторным свойствам человеческой психики.

Я молчу. Мне нечего сказать: не хватает образования и опыта, а я не привык впустую разбрасываться словами и строить предположения, не имеющие под собой никакой почвы. Даже для себя я не могу решить, как относиться к очередному перекосу сознания Гарри: слишком мало информации. Все наши планы на день летят кувырком: будить пациента доктор не позволит, и кто знает, сколько он проспит и в каком настроении проснётся?

Но зимний день за окном тих и умиротворён, у меня в кои-то веки нет срочных дел и обязательств, требующих немедленных действий, поэтому я наслаждаюсь минутами отдыха — непривычными, но тем более ценными для меня.

-Сложность работы с такими, как Гарри, в их непредсказуемости. Мы можем спрогнозировать, как он отреагирует на привычные раздражители, но новые впечатления могут вызвать неожиданную реакцию.

Пустые слова. Всё это я уже слышал от неё несколько раз и читал в специализированной литературе. Теоретические рассуждения хороши на бумаге, в пыльной тишине фамильных библиотек, но все они теряют всякое значение, когда на твоих глазах буквально выкристаллизовывается новая суть искалеченного от природы сознания.

-Привыкнув получать чрезмерное воздействие от мира, они выдают на него гиперреакцию, — говорю я. — Всё логично.

-А слишком слабые воздействия уже не замечают, как человек в оркестровой яме не слышит скрипящего стула, — кивнула мисс Рипли. — Но Гарри не состоит целиком из чувств! У него есть сознание, это важно. Он начинает понимать, как это: отделять себя от мира, ощущать свою целостность, уникальность...

-Материальность, — подсказываю я, но доктор покачала головой:

-Вот когда он поймёт, что новый цвет его рубашки не принесёт ему никакого вреда, тогда можно будет поговорить об устойчивом понятии материальности. А пока он слишком увлечён абстракциями, в которых живёт. Музыка и математика, надо же! Считается, что этими способностями заведуют разные полушария мозга, и одно обычно является ведущим, определяя и деятельность, в которой человек будет наиболее успешен.

-Глупости. Таланты не определяются одной только физиологией.

-Может быть, ты прав. Гарри, безусловно, талантлив, но мне бы хотелось, чтобы он был капельку менее физиологичен...

Из гостиной доносится еле слышный шорох.

Наш подопечный проснулся.

-Медовый запах моих снов возродил зелёную траву посреди белой зимы, — нараспев произносит Гарри. — Её тяжёлые пряди, и золото несжатых колосьев, и беспечная синь над головой открыли двери в новый, неизведанный мир, в котором я — лишь гость на пороге, но дорога зовёт меня вдаль, ещё не испятнанная отпечатками моих ног. Смею ли я, достоин ли я потревожить её пыль своими следами? Впитать прозрачными глазами роскошь пространств, обнимающих её? Тронуть губами горячий воздух, в котором — жизнь и смерть тысячи трав и цветов?

День перевалил за середину; белые занавески размывают неяркий зимний свет до прозрачных светлых сумерек. Гарри сидит на мате, скрестив ноги и в упор глядя на нас невозможно зелёными глазищами, в которых чудится мне совершенно недетское узнавание. Но миг — и черты лица его утрачивают минутную расслабленность, вновь превращаясь в привычную маску глубоко спрятанного страдания. Он закрывает глаза, разрывая такой непривычный для него — и для нас! — зрительный контакт, давая нам возможность обменяться ошеломлёнными взглядами: что это? Это что сейчас было?

Скрипка лежит рядом — надёжнейший из якорей, артефакт гармонизации реальности, — но Гарри словно забыл о ней, оставаясь погружённым глубоко в себя.

Что-то там происходит в его голове. Что-то такое, о чём никто из нас и понятия не имеет, даже мне, с моим-то хвалёным талантом легиллименции, стоит поумерить гонор и не замахиваться на такие глубины.

Запах горячего, напоённого солнцем луга чудится мне посреди стерильной гостиной.

-Там снег? — еле слышно спрашивает мальчишка. Мисс Рипли кивает, но тут же спохватывается, что Гарри не видит её, и произносит вслух, едва справившись с голосом:

-Да, мой хороший. На улице снег. Белый-белый. Холодный. Хочешь посмотреть?

-Хочу.

Нам приходится одевать его: Гарри слишком сосредоточен на внутренних переживаниях, чтобы отвлекаться на что-то ещё. Но на улице взгляд его проясняется. Он присаживается на корточки, зачерпывает снег ладонями и долго смотрит, как белая рыхлая масса стекает между его пальцами прозрачной водой.