Не слышал о таком и в легендах. Не семя ли священного ясеня Иггдрасиля, упало и проросло в этих ныне пустынных землях? А я ползал по нему, и ел плоды. Ветку, вот еще, оторвал. Оно что, обиделось? Понимаю. Если по мне ползать, а потом оторвать сучок — я тоже обижусь...

А может это все вовсе и не то, чем кажется, и я попался в еще одну ловушку, в которой благополучно сгину.

Тем не менее, больно. И сильно хочется дышать.

Отрывать мне бестолковку дерево, или что там им притворялось, меж тем, не спешило. Хватку лишь чуть ослабило, чтоб не задавить. Сбоку взметнулась еще одна ветвь, в ее объятиях предсказуемо был зажат зубастый. Схваченный за ноги, ниже пояса, он (оно) не издал ни звука, вместо этого, изогнувшись, вонзил зубы в схватившую его конечность, и тут же был раздавлен и смят в лепешку, словно комок рыбьей кожи, а до меня донесся тошнотворный хруст. Немного помяв и покомкав нечистика, ветка дерева сначала упруго согнулась, а потом резко распрямилась, услав то, что осталось от немертвого, далеко в туман.

Не хочу так же. Нет, в туман, и вообще отсюда подальше, хочу, но не таким способом.

Я не люблю, когда меня тискают, с детства причем. А уж если этим займется дерево, высотой в многие десятки ярдов... Эдак в Чертоги Павших валькирия меня в мешке привезет, в многократно сложенном состоянии, и это славы мне не добавит! А если оно мне головенку раздавит, то куда я пиво заливать буду, на вечном пиру, чем мясо вепря Сэхримнира жевать буду?

Непорядок.

Я осторожно попытался чуть разогнуть объятия ветви, и они тут же сжались так, что мои глаза сделали попытку вылезти на лоб, потом выпасть и, упав на землю, навеки там потеряться. Из горла выдавилось тоненькое сипение, я легонько похлопал ветвь по коре, чуть подергал ногами, немного конвульсивно поизвивался, и она снова позволила мне дышать. Больше попыток освободиться, я предпринять не отважился.

А нас, похоже, изучают. По крайней мере, поток внимания, стал буквально осязаем. Не знаю, как драуграм, а мне очень неуютно: ощущения, как если раздевшись поздней осенью до портков и нижней рубахи, вылезти на утес повыше, возле моря, во время шторма, и сырой ледяной ветер проберет до костей и заморозит кишки. Проверяет, должно быть, годимся ли на удобрения?

Проверяет.

Я был взвешен, осмотрен, и признан годным — этот вывод я сделал, наблюдая, как ожившее дерево разорвало драугров пополам, и раскидало по окрестностям. Я же остался висеть.

Годным, причем, не на удобрения — поток образов затопил сознание, а я от такого чуть не вырубился.

Если вкратце, из того, что понял я, едва удержавшись на грани потери сознания — дерево умирало. Образ невероятной усталости заслонил все остальное: у него больше не было возможности сопротивляться злой силе, царившей в этих местах. Сила эта ненавидела все живое, а последний хранитель (чего — я не понял) умирал, растягивая агонию на долгие годы, но не в силах ей противостоять. Во мне (образ мелкой козявки, ползающей по дереву взад и вперед, показался мне несколько... неприятным) дерево видело шанс, и теперь оно, похоже, просило об услуге.

Я оценил: держа меня, в прямом смысле слова, за глотку, оно могло бы и требовать, и я бы согласился, и был бы дурак, поступи иначе.

Но оно просило.

А суть просьбы проста: взять семечко — продолжение его рода — и унести из гиблого места, так как здесь ему не выжить. А оно (дерево), в благодарность, меня отпустит, в таком разе. Куда отнести — дескать, пойму сам, а оно не знает (или не хочет мне сообщать, чтобы не пугать раньше времени, или я просто не могу его понять).

Я, как мог, передал свое согласие — а разве был выбор? Только вот, босой и без оружия я далеко не уйду. Я передал дереву несколько образов: вот меня ловят и едят драугры, вот меня ловит и ест зубастый, вот меня ловит и ест длинномерное чудище, вот меня ловит и ест шайка болотных духов, вот...

Образ, полученный мной в ответ, не мог быть истолкован иначе, как просьба заткнуться. Сил у Хранителя-неведомо-чего оставались крохи, но из болот меня вывести он был в состоянии. Хранитель спросил еще раз — согласен ли я? Так, сказал же уже! Едва я открыл рот, чтобы подтвердить свое согласие вербально, как моя пасть была тут же заткнута яблоком. Ну, или чем-то вроде него — круглым и сочным. А потом — вспышка света, на миг развеявшая туманную мглу, деревянный ошейник распался, и я почувствовал, что меня куда-то затягивает. Уже проваливаясь в неведомое, я успел взглянуть на Хранителя: прежде зеленая листва желтела и дождем осыпалась на землю, кора чернела и лопалась, а ветки одна за другой беспомощно поникали — видать, все, отмучился, шершавый...

Приземление вышло... мокрым.

Подняв тучу брызг, я погрузился с головой, успешно воткнулся в дно, там, словно бывалый рак, глубоко провалился в ил, и вдоволь наглотался воды. Выплыв же на поверхность, едва не отправился обратно — сила вернулась! Ее поток, вливающийся в меня, ощутим был почти физически, как же мне этого не хватало! Теперь я понимаю увечных воинов, что в схватке потеряли руку или ногу: сила для колдуна, абсолютно то же самое, что конечность для обычного человека.

Счастлив стал просто неимоверно, короче говоря.

Оглядевшись, отметил еще повод для радости: я нахожусь посреди небольшого лесного озера, а вокруг ни следа проклятого тумана. Ни клочка! А по берегам озера стоит лес — обычный зеленый лес! Хранитель, выходит, обещание сдержал, что не может не радовать, и, может быть, я скоро выйду к людям!

Кстати, об обещаниях... Раз уж дерево выполнило свою часть сделки, я выполню свою: зеленый надкусанный плод качался на поверхности воды ярдах в трех от меня. Но едва я перевернулся на брюхо, дабы доплыть до него, как меня что-то с великой силой ударило по хребту, отправив обратно на дно.

Враги последовали за мной?

И тут достали, сволочи!

Но я уже привык к неожиданностям, и вступил в схватку. Отбросив гибкую руку твари, которой она силилась обхватить мне горло, нащупал, в свою очередь, ее тонкую шею, каковую и свернул, одним могучим усилием. Думал еще взять за морду, и выдавить глаза, но головы не нашел, и, лишь как следует ощупав поверженного вражину, испытал муки стыда, ибо нет славы в том, чтобы биться не на жизнь а на смерть со своим собственным дорожным мешком. А уж быть почти побежденным им...

Он ведь меня чуть не утопил, хорошо хоть, глубина небольшая, а не то кормить мне раков.

Мысль о собственной никчемности преследовала меня, пока я вытаскивал на берег мешок, плавал за плодом и дубиной, тоже находившейся неподалеку, но была вскоре отринута — некогда заниматься самокритикой, надо отдохнуть, и двигаться к людям, в обжитые места.

— Ну что ж, дренг Свартхевди, — обратился я, за неимением иного собеседника, к самому себе — С честью и славой вышел ты из передряги, и, когда нибудь, сложат о тебе сагу (сам и сложу, может быть). Презрел опасности, победил чудовищ, обрел сокровище, видел то, что не видел до меня никто из детей прекрасного Севера...

...остался голым, голодным и безоружным...

— Зато целым и невредимым. И яблочко, вот еще, дали...

Мякоть я объел, ибо был голоден, а единственное семечко, довольно большое, в твердой кожуре, положил в мешочек с рунами. Тут же закапывать я его не стал: дерево сказало — сам пойму, когда увижу место, которое именно то самое.

Итак, каковы итоги?

У меня есть сила магии и я нашел сокровища!

У меня нет штанов и я потерял самоуважение...

А еще я не знаю, где нахожусь, и куда идти. Что ж, минусов, вроде, больше, но я верю в лучшее. Я всегда в него верю, такой характер. А теперь — пора в дорогу: на север от меня болото, значит, дорога мне — на юг, или, хотя бы, в направлении от этого проклятого богами места. Чувство направления, кстати, тоже вернулось, так что я снова мог ориентироваться по сторонам света, а то, позор ведь! Заблудившийся нордлинг — ну не смешно ли?

Из отсыревших полотняных лент (бывшими ранее материалом для перевязки, что хранились в мешке) сплел себя что-то вроде опорок на ноги — а то, пока выбирался из озера, сквозь заросли ивняка, исколол себе ступни до крови.

Но эта мелочь не могла лишить меня присутствия духа: что мне теперь такая ерунда, как пара мелких порезов, бурчащее брюхо... Отсутствие одежды... Пара тысяч комаров, слетевшихся на завтрак, плавно переходящий в обед и, если не найду нужных трав по дороге — в ужин...

Хотя, чего это я? К Сурту травы, сила при мне, и соли немного есть — защитный круг и комаров отпугнет!

Я шел по лесу — и наслаждался. Свежим воздухом, ощущением свободы.

Ну и следами человеческого присутствия: вон, старые затесы на коре ели, видать силок или ловушку ставил умелый охотник, или вот, спустя некоторое время, дупло обнаружилось, с подвешенной рядом с ним колодой. Видимо, семья пчелиная тут жила, а бортник, таким образом, от посягательств медведя ее уберегал. Разок костровище встретилось.

Благодать была бы, если б не одно "но".

Тяжело хирдману в битве без меча — это мудрость житейская.

Непросто жениху в брачную ночь без невесты — тоже разумно.

Но кто бы знал, каково в лесу без штанов...

Это испытание, похлеще драки с драуграми, я вам скажу. Я даже и не подозревал, сколько в обычном лесу водится тварей, умеющих так больно кусаться!

Однако не подобает юному дренгу, и, в будущем, несомненно, могучему колдуну, стонать, как жалкому трэлю, получившему плетей за нерадивость. Невзгоды надо принимать стойко, и я принимал их с терпением, достойным самого Локи, которого за оскорбительные речи на пиру у Эгира приковали к скале, на эту скалу намотали змею, и заставили ее плеваться в Локи ядом. Да, стоек я, и силен духом...

Но мелкие летучие демоны кусают ведь, больно и во все места! И муравьи им ни в чем не уступают. А гостеприимные пауки, которые будто всю жизнь ждали и надеялись на встречу со мной, они теперь рады мне до глубины своей паучьей души, и встречают меня, как давно пропавшего и вдруг найденного брата, и все хотят меня обнять, и прыгают на меня с деревьев, и ползают по мне.

Я не люблю пауков, хотя и не боюсь. Просто не люблю. И хотел бы, чтобы пауки относились ко мне так же.

Но на все эти мелкие превратности лесной прогулки я перестал обращать внимание, когда вдалеке послышались людские голоса. Кажись, кто-то на кого-то орал.

Порыв рвануть к людям был мной тут же безжалостно подавлен: мой запас глупости исчерпался, когда я полез в топи. Так что, я приготовил нож и дубину, и спрятал мешок с болотной добычей под приметной корягой — так оно безопаснее, и ветку рядышком надломил. Если договорюсь с людьми, то вернусь за скарбом, а если отнесутся не с добром ко мне, то и золотишка им не видать. Золото — оно такое, многим глаза застит, а человеки — любопытные создания, обязательно захотят узнать, что в тяжелом мешке у голого человека, что собрал на себя всю паутину в этом лесу, не имеет нормальной обуви, но зато при себе у него увесистая сумка.

Так что припрятал, а с собой лишь кошель взял, с монетами да мелкими цацками, что подобрал в руинах.

Поостерегусь, в общем.

А еще, может, одежкой удастся разжиться — купить, украсть. Да хоть бы и отнять — дело житейское, мне нужнее.

Подобравшись поближе, я обнаруживаю шикарные сапоги! А в них вдеты просто королевские штаны из небеленого полотна, пусть кое-где и грязные, но все равно лучше, чем мой подгузник, и рубаха еще есть, да! Это то, что мне нужно. Все это добро, надетое на стриженого под горшок мужика, целилось из лука куда-то вперед, судя по просвету в стене деревьев — впереди прогалина, или просто лес кончился.

Просто подойти и сказать мужику: "мне нужна твоя одежда и обувь"? Не поймет, а то и драться полезет.

Не поймет точно: вопли, доносящиеся с прогалины, мной самим поняты почти не были — через два слова на третье. Видать, далеко меня Хранитель закинул, что общий язык настолько изменился, купцов-то в Хагале, говоривших на общем, я понимал хорошо.

А, судя по интонации, обстановка впереди накаляется, видать, конфликт не шуточный. Небось, грабят кого? Тогда и мне не зазорно.

Я подкрался еще ближе — дядька с луком был полностью поглощен созерцанием происходящего, а мох отлично глушил шаги. Сквозь прореху в зелени куста, которую выстриг для себя лучник, отлично было видно происходящее: могучий седобородый дедуган, сжимая в ручищах оглоблю, стоял на телеге и поливал ругательствами (а что это ругательства — слова "ублюдок" и "ослиная задница" я понял) черноволосого доброго молодца, поигрывавшего топором. Сзади от молодца толклись еще четверо парней, лет по двадцать каждому. К ногам дедка жалась то ли девушка, то ли женщина — на голове платок, сама худенькая.

Ну, точно, грабят.

Лучник сидел в своей засидке, глухой, как тетерев на току. Наверное, представлял, как они, прибив деда, разложат деваху. А в засаде нельзя пускать слюни и щелкать клювом!

И он закономерно получил по затылку. Ай, чему удивляться: бывают и среди бондов и даже лойсингов крепкие бойцы, но этот явно не из таких.

Да, Олаф меня хорошо учил, и в борге бой кулачный крепко уважали. Правильное это дело: укрепляет тело, бодрит дух, да и весело опять же, так что, удар у меня ставленый.

Жертвой моей стальной руки пал парень, на пару-тройку лет меня постарше, ошибочно принятый мною со спины за взрослого. Я отволок его на пару десятков ярдов — обдеру, да и слиняю далеко-далеко. А они пусть тут сами разбираются: Локи их знает, кто тут прав, а кто — не очень.

С прогалины заорали снова. Что-то вроде: "тоуни, тоуни". Или "хоуни" — как-то так. Впрочем, орут — и пусть их. Буйволом ревел негодующий дед, ржала коренастая дедова конячка, ругались нападавшие. В общем — скоморохи.

Рубашка парнишкина мне, однако, великовата — но сойдет, а сапоги должны быть в самый раз. И онучи заберу, потом отстираю. И вот, очень некстати, когда я стягивал с доброго парня штаны, дабы, наконец, прикрыть свои искусанные комарами и мошкой ляжки, сквозь кусты выломился один из парней, что прикрывал тылы чернявому главарю.

— Тооониии! Хде ты, хырбырмыр!!! — видимо Тони — это лучник?

Увидев меня, стягивающего штаны с его бессознательного друга, он остолбенел.

Уф, как неудобно-то получилось. Как же некрасиво...

Даже не знаю, что ему и сказать то...

Ничего говорить не потребовалось.

— Аааааааа!!! Упыыыыыырь, хырбырмыр, Тоооонииии!!! — и ломанулся от меня обратно, откуда пришел.

Ну вот, упырь, значит...

Хотя, понятно чего он испугался: голый, с зеленоватой кожей, весь перемазанный в грязи и паутине, со спутанными длинными белыми волосьями, торчащими в разные стороны, я, наверное, действительно походил на упыря. Любой бы струсил (кроме нордлинга), на его месте. Ведь одна из самых жутких тварей, какая только может быть — это упырь, приходящий при свете дня, восставший мертвец, жаждущий живой плоти. И нет на свете страшнее и подлее твари, чем упырь-мужеложец.