В отношении заключенных действовала суровая палочная дисциплина. Все движения были подчинены приказам надзирателей, и на любого замешкавшегося тотчас обрушивался град ударов. Каждый, кто осмеливался роптать, также получал свою порцию ударов крепкой дубинкой. От всего этого стоял несмолкаемый шум. Заключенные были угрюмы. Ни о каком "выслушивании жалоб" от них не могло быть и речи. Дравог смотрел на молодого священника, как на пустое место, и откровенно издевался над ним, заставляя давать санкции свыше на все свои расправы. Юли приходилось выискивать законные основания для любого акта насилия по отношению к заключенным, и он остро сочувствовал своим жертвам, порой вообще ни в чем не провинившимся, но нарушавшим, как любил говорить лейтенант, "распорядок дня".

Ему вскоре опротивела бессмысленная жестокость Дравога, но в то же время неукротимая враждебность заключенных истощала его терпение. Тихие дни, проведенные в Святилище, казались ему теперь самыми счастливыми в жизни, хотя недавно он считал совсем иначе. В беспощадной обстановке тюрьмы он тосковал по глубокой, наполненной молчанием и благочестием темноте учебного зала, даже по отцу Сифансу с его осторожным дружелюбием, лишь сейчас оценив его по достоинству. Увы, дружба была не той чертой характера, которую уважал и признавал лейтенант караульной службы Дравог.

Сердцем Зоны была большая пещера, которая и называлась Твинк, потому что именно в ней работали заключенные. Они были заняты тем, что долбили и разрушали её заднюю стену, чтобы увеличить пространство Панновала. Этот тяжелый труд был почти бесплодным. Кремнистый сланец был неуступчив и тверд, и сопротивлялся всем усилиям. Заключенные выбивались из сил. Их труд был бесконечен. Но каждый, кто смел хотя бы опустить руки, тут же получал удар крепкой дубинкой.

— Это рабы, — самодовольно заявил Дравог Юли в первый же день, указывая на изможденных заключенных, долбивших скальный монолит с помощью жалких долот и камней. — И чтобы они шевелились, их нужно беспощадно бить, да почаще!

Замечание лейтенанта приоткрыло для Юли мрачную завесу над непроглядным прошлым Панновала. Весь колоссальный подземный город был создан именно таким образом, за сотни веков изнурительного рабского труда. Юли вполне мог сопоставить ничтожные итоги дневной работы заключенных с исполинскими размерами пещер, и у него перехватывало дух от ужаса, когда он думал о немыслимой бездне труда, пота и слез, потраченной всего лишь на жилище для нескольких тысяч людей. И в его душе родился глухой гнев, когда он представил себе тысячелетия этого беспрерывного ада. Он даже начал думать, что Панновал вообще не имеет права на существование — нездоровая безопасность большинства не стоила таких мучений поколений заключенных. Всякий раз, засыпая в своей комнате, он с ужасом думал, что даже это тесное помещение поглотило годы труда несчастных узников, и что лучше бы все люди были дикарями. Насколько же проще была жизнь в его родных снегах! Цивилизация теперь представлялась ему болезненным наростом, порожденным злобными трусами, боявшимися внешнего мира.

Впрочем, и в этой мрачной жизни его неунывающий ум нашел новые пленительные загадки. Куски отбитой горной породы увозили на грубо сколоченных тележках, толкать которые было по силам только двум крепким мужчинам. С утра до вечера наполненные кусками камня тележки откатывали в глубину Твинка, в ту её часть, где Вакк, миновав Рынок, обрушивался в бездонную пропасть. Туда и сбрасывали содержимое тележек. Насколько мог судить Юли, так делалось с незапамятных пор. Никого не интересовало, куда девалась такая масса породы, по объему превосходящая весь Панновал, как, впрочем, и куда уходит вода. Возможно, под этой, самой нижней частью города, было некое пустое пространство, гигантская пещера, настолько глубокая, что сам Панновал не шел с ней ни в какое сравнение. При каждом взгляде в пропасть Юли пробирал озноб. Он чувствовал, что под Панновалом скрываются жуткие бездны, о которых его самодовольные обитатели не имели никакого представления.

Необъятная черная пустота преследовала Юли во сне. Он представлял себе город висящим над этой бездной, готовой в любой миг поглотить его, и часто просыпался от кошмаров. Но, в то же время, его необъяснимо манила её бездонная чернота, ему не терпелось спуститься в неё и узнать, чем же она была. Кто прорыл её? Неутомимая вода? Акха? Или там был величественный город, в котором среди всех удивительных вещей и легенд жили могущественные Хранители?..

Никто не мог и не хотел отвечать на эти вопросы, и Юли начал находить странное успокоение в своих отвратительных обязанностях.

Расчищенную часть Твинка занимала ферма, где тоже работали заключенные. Но если на обычных фермах за воротами города выращивался ячмень, из которого выпекали хлеб, то здесь заключенные выращивали осклизлые мерзкие грибы, которые составляли их пищу, а в пруду, питавшемся отведенной от Вакка водой, подземные рабы разводили рыбу, кормя её объедками. Каждый день здесь вылавливали определенное количество рыбы, которая считалась деликатесом и шла только на стол высших духовных лиц. Поэтому, когда попадалась больная или вовсе дохлая рыбина, её не давали заключенным, а торжественно закапывали возле берега.

Климат в Твинке был очень нездоровый и заключенные в нем тоже часто умирали. Покойников закапывали здесь же, вдоль берегов, где прямо на неглубоких могилах и росли огромные съедобные грибы, питаясь обильным перегноем. Едкая вонь гниющей рыбы и запах разложения ударяли в нос любому, вступающему в Твинк.

Юли узнал, что совсем неподалеку расположены почти такие же фермы свободного Прейна, а также его мастерские и шахты, где добывали уголь для печей, медь для инструментов и железо, необходимое для подземного строительства — ведь камень нельзя тесать камнем. Но Юли туда не допускали. Свобода передвижения надсмотрщиков и тюремных священников была почти так же ограничена, как и у самих заключенных. Ни те, не другие, ни третьи не могли покинуть Твинк под страхом смерти. Поэтому он удивился, когда услышал краем уха, как Дравог, разговаривая с новым надзирателем, между прочим заметил, что одна из боковых лестниц Зоны ведет прямо на Рынок — её пробили, чтобы быстрее доставлять сюда арестованных, не нарушая покоя Святилища.

Юли замер, переваривая услышанное. Смутная, неосознанная мысль родилась в его мозгу.

Рынок! Одно это слово вызвало в его памяти картину целого мира. Этот мир шумел, толпился, торговался... Но Юли оставил его в той, другой жизни.

Он с тоской подумал о Киале и о его жене. Они приютили его в первые дни пребывания в Панновале.

Из тебя никогда не получится настоящего священника, — печально подумал он про себя. Ты всё время думаешь о бренном мире. И Юли гневно одернул себя — он должен быть выше всей этой мирской суеты.

Вдруг раздались удары тревожного гонга и крики надзирателей. Заключенные испуганно замерли. Всюду забегали фагоры, иногда перекидываясь друг с другом грубым словом. Они повсюду совали свои спиленные рога. Юли ощутил, как его сердце вновь наполнилось ненавистью к этим тупым и злобным существам. Тем не менее, он был вынужден признать их полезность. Он не раз наблюдал, как легко они усмиряли даже самых буйных заключенных.

Он внимательно пригляделся к происходящему, стараясь вспомнить, что послужило причиной переполоха. Инцидент оказался пустяковым. Четверо заключенных, как всегда, отлавливали очередную порцию рыбы в пруду под недремлющим оком одного из младших надзирателей. Они заводили сеть, стоя по пояс в ледяной воде. Только когда их сеть наполнялась трепещущим уловом, им позволяли выйти на берег и вытянуть свою добычу. Это была обычная сцена для Твинка.

К несчастью, как раз в этот миг мимо катилась тачка, тяжело груженная обломками скалы. Её, как всегда, с натугой толкали двое заключенных. Неожиданно единственное колесо тачки наехало на камень, она вильнула в сторону и с грохотом опрокинулась, вывалив груз. Заключенный, который налегал на левую ручку тачки, покачнулся от неожиданного толчка и тоже упал, потеряв равновесие. Падая, он налетел на ноги одного из рыбаков, молодого парня, который вытаскивал конец сети. Растерявшись от неожиданности, рыбак тоже потерял равновесие и упал в воду головой вниз.

Надзиратель заорал и начал размахивать палкой. Его фагор, который неотступно следовал за хозяином, рванулся вперед. Он схватил вынырнувшего заключенного, подняв его в воздух, словно крысу, и грубо вытащил на берег. Надзиратель между тем подскочил к другому упавшему, вскинув дубинку. Юли одобрительно кивнул. Если кто из участников этой сцены и был в чем-то виноват, то именно этот неловкий болван, не способный справиться с тачкой.

Но тут на шум прибежал Дравог и ещё один надзиратель. Не разобравшись, в чем дело, они принялись избивать несчастного молодого рыбака, не давая ему даже подняться. Младший надзиратель работал своей палкой без энтузиазма, но разошедшийся Дравог рьяно размахивал дубинкой, каждый раз стараясь попасть парню по голове. Поняв, что дело пахнет убийством, подбежавший Юли схватил его за руку.

— Оставь его в покое, — твердо сказал он. — Я видел, как всё произошло. Виновата упавшая тачка — она случайно столкнула его в воду и вышло недоразумение. Он не виноват.

— Заключенным запрещается входить в пруд без разрешения, — злобно бросил Дравог, оттолкнул Юли и продолжил избиение.

Юли пришлось грубо оттащить его за шиворот — он оказался намного сильнее толстяка-капитана. Дравог в бешенстве повернулся к нему, но поднять руку на святого отца всё же не решился, лишь его налитые кровью глаза злобно буравили юношу. Юли не отвел взгляда.

— Этот заключенный уже настолько избит, что не сможет работать в этот день, — твердо сказал он. — Я требую, чтобы его отвели в камеру и дали отдохнуть. Ты знаешь, что у меня есть право давать отдых ослабшим заключенным. В противном случае, я пожалуюсь верховному инквизитору, отцу Мллю. И, если он решит, что ты не уважаешь святых отцов... — Юли многозначительно оборвал фразу.

На самом деле, он отнюдь не был уверен, что ему, одному из самых молодых священников, вообще дадут возможность подать жалобу столь важному лицу. Но Дравог перетрусил. Как и у всех жителей Панновала, страх перед обвинением в ереси сидел у него в крови.

— Я немного погорячился, только и всего, — нехотя буркнул он, не глядя на Юли, и крикнул остальным: — Эй, живо гоните эту падаль в её нору!

Заключенный, всё тело которого было покрыто водой, смешанной с кровью из разбитой палкой лейтенанта головы, с трудом поднялся на ноги. Дравог вызвал надзирателя, заведовавшего камерами, и тот немедля примчался с шипящим на дожде факелом. За ним, поблескивая в темноте розоватыми глазами, бежал его фагор, завывая от радости в предчувствии очередного развлечения. Потом вся кампания погнала полумертвого от побоев заключенного в его камеру в соседней пещере, подгоняя его ударами тяжелых сапог. Юли с бессильной злобой следил за ними. Теперь он уже ничего не мог сделать — ведь надзиратели лишь выполняли его собственный приказ! Наконец, когда избитый рыбак оказался в камере, тюремщики удовлетворенно разошлись по своим постам. Суматоха улеглась.

— А мне понравилось давать отдых заключенным, — нагло заявил Дравог, уставившись в глаза Юли. — Это и впрямь веселей, чем наказывать. Почаще пользуйся своим правом! — и лейтенант глумливо усмехнулся в усы.

Юли не ответил ему, чудом сдержав охвативший его гнев. Опять он оказался так наивен!..

Терзаемый чувством вины, он осторожно пробрался к камере избитого заключенного. В конце концов, он был всё же священник и должен был следить за ними. В этот момент из-за дверцы соседней камеры донесся шепот:

— Усилк, как ты себя чувствуешь?

Усилк!.. Юли мгновенно вспомнил это имя и просьбу матери этого парня. Теперь у него был личный мотив поговорить с беднягой. Без дальнейших размышлений он пошел в контору Дравога и забрал ключи. Вернувшись в коридор тюрьмы, он отпер дверь в камеру, взял лампу из ниши в стене и вошел.

Заключенный лежал, растянувшись на покрытом нечистотами полу в луже воды, стекавшей с его одежды. Его разбитая голова и лицо всё ещё кровоточили, и вода в луже стала розовой от крови. Усилк с усилием приподнял голову, угрюмо, но без всякого выражения взглянул на вошедшего священника. После этого его голова бессильно опустилась на камень.

Юли ощутил вдруг неожиданно острое сострадание к этому парню, его ровеснику, ни в чем, как он знал, не виновному. Присев на корточки рядом с ним, он осторожно поставил лампу на покрытый нечистотами пол. Эта камера давно не убиралась, хотя человеческий кал был ценным удобрением. Дравог явно имел особый зуб на её обитателя.

Юли осмотрел разбитую голову Усилка, покрытую кровью. К счастью, на ней не было более серьёзных повреждений, чем обычные ссадины и синяки. Юли облегченно вздохнул.

— Пошел вон, монах, — прохрипел юноша. — Я не звал тебя.

— Я хочу помочь тебе, — сказал Юли.

— Конечно, ты мне поможешь, — зло прорычал парень. — Если уберешься!

— Я помогу тебе, если смогу, — повторил Юли.

Ответа на сей раз не последовало. Какое-то время они оставались в том же положении, не двигаясь и не говоря ни слова. Кровь медленно капала в лужу с разбитой головы заключенного.

— Тебя зовут Усилк, не так ли? — наконец нарушил молчание Юли.

Ответа не было. Исхудавшее, изможденное лицо было по-прежнему обращено к полу.

— Твоего отца зовут Киале, — продолжил Юли. — Он живет в Вакке.

— Оставь моих родителей в покое! — прорычал Усилк.

— Я хорошо его знал. И твою мать тоже. Она присматривала за мной. Они помогли мне в трудную минуту.

— Не трогай моих родителей, гадина!.. — крикнул Усилк.

Он напрягся и вдруг с неожиданной прытью и яростью набросился на Юли, сбив его с ног и прижав к полу. Тот не ожидал нападения и дело могло бы закончиться плохо. К счастью, Усилк ослабел от побоев и голода и его удары почти не ощущались, в то время как Юли был ловок и силен. Он покатился по полу, сбрасывая с себя парня, и вскочил, как поднявшийся со снега асокин. Усилк отлетел в угол камеры.

Обнаружив, что его новая одежда священника вся перемазана его нечистотами, Юли начал резко отряхиваться и спохватился, лишь перепачкав и руки. Ему захотелось самому накинуться на парня и он большим усилием воли сдержал себя. Не говоря ни слова, он забрал лампу и вышел, закрыв на ключ дверь камеры.

Дравог ухмыльнулся при виде перепачканного нечистотами Юли.

— Это опасный тип, бунтовщик, — важно заявил он. — Теперь ты убедился, что эти скоты не ценят милосердия? Их надо бить, бить и бить! — Дравог глумливо повел носом. — Но от вас сегодня исходит поистине божественный запах, святой отец!

Юли ничего не ответил. Он удалился в тюремную часовню и принялся молиться Акха, равнодушно взиравшего невидящими глазами на припавшего к его ногам ничтожного служителя.

* * *