Джим уронил язык тележки. Он посмотрел на отца и на сломанный цветок. Наконец он подошел к пиону и попытался поставить его на иголки, оживил, но колючка у него была повреждена, и он только безвольно свисал с руки. Джим не мог возместить ущерб. Он снова посмотрел на отца.
Он пошел на лужайку, очень медленно, жалко пиная дерн. Вскоре появился его отец с жужжащей машиной, а ножи крутили сладкие новые травинки. Низким голосом Джим сказал: "Па!"
Доктор брил эту лужайку, как подбородок священника. Весь сезон он работал над ним в прохладе и покое вечеров после ужина. Даже в тени вишневых деревьев трава была крепкой и здоровой. Джим немного повысил голос. "Па!"
Доктор сделал паузу, и, когда вой машины перестал занимать смысл, стало слышно, как малиновки в вишнях устраивают свои дела. Руки Джима были за спиной, и иногда его пальцы сцеплялись и разжимались. Он снова сказал: "Па!" Свежая и розовая губа ребенка была опущена.
Доктор уставился на сына, наклонив голову вперед и внимательно нахмурившись. — Что такое, Джимми?
"Па!" повторил ребенок в длину. Затем он поднял палец и указал на клумбу. "Там!"
"Какая?" — сказал доктор, еще больше нахмурившись. — Что такое, Джим?
После периода молчания, во время которого ребенок, возможно, испытал сильное умственное потрясение, он поднял палец и повторил свое прежнее слово: "Вот!" Отец уважал это молчание с полной вежливостью. После этого взгляд его внимательно следовал за направлением, указываемым пальчиком ребенка, но ничего объясняющего ему не видел. — Я не понимаю, что ты имеешь в виду, Джимми, — сказал он.
Казалось, важность всего этого лишила мальчика словарного запаса. Он мог только повторить: "Вот!"
Доктор размышлял над ситуацией, но ничего не мог поделать. Наконец он сказал: "Подойди, покажи мне".
Вместе они пересекли лужайку к клумбе. Через несколько ярдов от сломанного пиона Джимми стал отставать. "Там!" Слово пришло почти без дыхания.
"Где?" — сказал доктор.
Джимми пнул траву. "Там!" он ответил.
Доктор был вынужден идти вперед один. После некоторых хлопот он нашел предмет инцидента, сломанный цветок. Обернувшись, он увидел ребенка, притаившегося сзади и изучающего его лицо.
Отец задумался. Через некоторое время он сказал: "Джимми, иди сюда". С бесконечно скромным поведением ребенок выступил вперед. — Джимми, как это случилось?
Ребенок ответил: "Теперь — я играл в поезд — и — теперь — я переехал его".
— Что ты делал?
— Я играл в поезд.
Отец снова задумался. — Что ж, Джимми, — медленно сказал он, — я думаю, тебе лучше не играть сегодня в поезд. Думаешь, тебе было лучше?"
— Нет, сэр, — сказал Джимми.
Во время вынесения приговора ребенок не стоял лицом к отцу, а потом ушел, опустив голову, шаркая ногами.
II
По поведению Джимми было видно, что он испытывает некое желание стереться. Он спустился в конюшню. Генри Джонсон, негр, ухаживавший за лошадьми доктора, чистил двуколку. Он по-братски усмехнулся, увидев приближающегося Джимми. Эти двое были приятелями. В отношении почти всего в жизни у них, казалось, были совершенно одинаковые умы. Конечно, были точки резкого расхождения. Например, из разговоров Генри было ясно, что он был очень красивым негром, и он был известен как легковес, вес и известность в пригороде города, где проживало большее количество негров, и, очевидно, эта слава была за горизонтом Джимми; но он смутно оценил это и выразил почтение Генри за это главным образом потому, что Генри ценил это и подчинялся себе. Однако по всем пунктам поведения в отношении доктора, который был Луной, у них было полное, но невыраженное понимание. Всякий раз, когда Джимми становился жертвой затмения, он шел в конюшню, чтобы утешиться преступлениями Генри. Генри, с гибкостью его расы, обычно мог предоставить грех, чтобы поставить себя в один ряд с опальным. Может быть, он вспомнит, что недавно забыл вставить стропу в багажник коляски и получил выговор от доктора. Потом эти двое тихо и без слов причащались о своей луне, держась сочувственно, как люди, совершившие подобные измены. С другой стороны, Генри иногда предпочитал полностью отвергать эту идею, а когда Джимми появлялся в своем позоре, самым добродетельным образом издевался над ним, уверенно проповедуя предписания докторской веры и указывая Джимми на все его мерзости. Джимми не обнаружил, что это было одиозно в его товарище. Он принял его и жил в его тени со смирением, просто пытаясь умилостивить святого Генриха актами почтения. Побежденный таким отношением, Генри иногда позволял ребенку наслаждаться счастьем сжимать губку над колесом детской коляски, даже когда Джимми был еще окровавлен от невыразимых поступков.
Всякий раз, когда Генри какое-то время жил во мешковине, Джимми совсем не покровительствовал ему. Это был судья его возраста, его состояния. Он не знал. Кроме того, Генри умел водить лошадь, и Джимми прекрасно чувствовал это величие. Генри лично сопровождал луну во время великолепных путешествий по проселочным дорогам, где со всех сторон раскинулись фермы с овцами, коровами и другими чудесами.
— Привет, Джим! — сказал Генри, поднимая губку. Из багги капала вода. Иногда лошади в стойлах грохотали по сосновому полу. Была атмосфера сена и сбруи.
В течение минуты Джимми отказывался интересоваться чем-либо. Он был очень подавлен. Он даже не чувствовал чудес мытья вагонов. Генри, находясь за работой, пристально наблюдал за ним.
— Твой папа тебя избил, не так ли? — сказал он наконец.
— Нет, — сказал Джимми, защищаясь. "Он не сделал".
После этого небрежного замечания Генри продолжил свою работу, нахмурившись. Вскоре он сказал: "Я уже много раз делал, чтобы не дурачиться и не баловаться с этими цветами. Твоему папе это все равно не нравится. На самом деле Генри никогда не говорил мальчику о цветах.
Джимми хранил мрачное молчание, поэтому Генри начал использовать соблазнительные уловки в этом деле мытья фургона. Только когда он начал крутить колесо на дереве, и брызги воды полились повсюду, мальчик заметно тронулся. Он сидел на подоконнике двери вагона, но в начале этой церемонии он встал и направился к коляске с интересом, который медленно поглощал воспоминание о недавнем позоре.
Тогда Джонсон мог проявить все достоинство человека, чьей обязанностью было защитить Джимми от брызг. "Осторожно, мальчик! высматривать! Ты испортил штаны. Я райкон, твоя мамочка, не думай об этой ерунде, она это знает. Я не хочу, чтобы вы сыпали штаны, а мисс Трескотт настойчиво засвечивала меня. "Конечно, нет". Он говорил с видом сильно раздраженным, но вовсе не раздраженным. Этот тон был лишь частью его важности. На самом деле он всегда был в восторге от того, что ребенок был свидетелем того, что происходит в конюшне. Во-первых, Джимми неизменно охватывал благоговение, когда ему говорили, как красиво начищена сбруя или вычищена лошадь. Генри объяснял каждую деталь такого рода с помазанием, доставляя огромную радость от восхищения ребенка.
III
Поужинав на кухне, Джонсон отправился на свой чердак в сарае и тщательно оделся. Ни одна красавица из придворного круга не могла уделить туалету больше внимания, чем Джонсон. Если подумать, он больше походил на священника, готовящегося к церковному параду. Когда он вышел из своей комнаты и не спеша побрел по подъездной дорожке, никто бы не заподозрил, что он когда-либо мыл коляску.
Это ва Дело вовсе не в лиловых брюках и даже не в соломенной шляпе с яркой шелковой тесьмой. Изменение было где-то, далеко внутри Генри. Но в нем не было гиперболы. Он был просто тихий благовоспитанный господин с положением, богатством и прочими необходимыми достижениями, вышедший на вечернюю прогулку, и ни разу в жизни не мыл телеги.
Утром, в рабочем костюме, он встретил друга. "Здравствуй, Пит!" — Привет, Генри! Теперь, в своем сиянии, он встретил того же друга. Его лук вовсе не был надменным. Если оно что-то и выражало, так это непревзойденную щедрость: "Добрый вечер, Мистэ Вашингтон". Пит, который был очень грязным, работая на картофельной грядке, ответил смесью унижения и признательности: "Добрый вечер, Мистэ Джонсинг".
Мерцающая синева дуговых электрических ламп была ярко освещена на главной улице города. Во многих местах его покоряло оранжевое сияние бесчисленных газовых фонарей в витринах магазинов. По этому ярко освещенному переулку двигалась толпа, которая завершилась толпой перед почтовым отделением, ожидая раздачи вечерней почты. Время от времени в него въезжал пронзительный электрический трамвай, мотор которого гудел, как клетка, полная кузнечиков, и издавал громадный гонг, издававший как предупреждения, так и простой шум. В маленьком театре, представлявшем собой лакированную и красную плюшевую миниатюру одного из знаменитых нью-йоркских театров, компания бродяг должна была играть "Ист Линн". Молодежь города собиралась в основном по углам, в своеобразные группы, выражавшие различные оттенки и черты дружбы и мало связанные с какими-либо социальными градациями. Там они обсуждали все с критической проницательностью, осматривая весь город, кишащий на улицах. Когда гонги электромобилей на мгновение перестали беспокоить уши, послышался топот ног неторопливой толпы на голубом мостовой, и это было похоже на мирный вечер, хлещущий по берегу озера. У подножия холма, где дорогу охраняли два ряда кленовых деревьев, высоко среди опьяняющих ветвей горела электрическая лампа, оставляя на дороге под ней удивительные тени.
Когда Джонсон появился среди толпы, член одной из нечестивых группировок на углу немедленно телеграфировал новость об этом необычном прибытии своим товарищам. Они приветствовали его. "Привет, Генри! Пойдешь сегодня вечером за тортом?
— Разве он не гладкий?
— Да у тебя же этот торт прямо в кармане, Генри!
"Выпячивай еще немного грудь".
Эти тихие увещевания и комплименты ничуть не смутили Генриха. В ответ он рассмеялся в высшей степени добродушным смехом, который, тем не менее, выражал подпольное самодовольство превосходного металла.
Молодой Гриском, адвокат, как раз выходил из парикмахерской Рейфснайдера, удовлетворенно потирая подбородок. На ступеньках он опустил руку и широко раскрытыми глазами посмотрел в толпу. Внезапно он бросился обратно в магазин. "Ух ты!" он кричал в парламент; "Вы бы видели енота, который идет!"
Рейфснайдер и его помощник тут же подняли свои бритвы и повернулись к окну. Две измученные головы поднялись со стульев. Электрический свет на улице производил эффект воды на тех, кто смотрел сквозь стекло с желтого гламура магазина Рейфснайдера. В самом деле, люди снаружи напоминали обитателей большого аквариума с квадратным стеклом. Вскоре в эту рамку вплыла изящная фигура Генри Джонсона.
"Чи!" — сказал Рейфснайдер. Он и его помощник единодушно бросили свои обязательства на ветер и, оставив своих намыленных жертв беспомощными, подошли к окну. — Разве он не таиси? — удивился Рейфснайдер.
Но человек на первом стуле, с недовольством в уме, нашел оружие. — Да ведь это только Генри Джонсон, вы винили идиотов! Давай, Рейф, побрей меня. Я что, по-твоему, мумия?
Райфснайдер обернулся в сильном волнении. "Я выманю у вас любые деньги, если вы не Генри Джонсон! Генри Джонсон! Крысы!" Презрение, вложенное в это последнее слово, произвело взрыв. — Этот человек был носильщиком пульмановского вагона или кем-то в этом роде. Как это мог быть Генри Джонсон? — спросил он бурно. — Ты сошел с ума.
Мужчина в первом кресле в гневе посмотрел на парикмахера. — Разве я не подарил ему эти лиловые брюки? — взревел он.
А юный Гриском, все так же внимательно остававшийся у окна, сказал: — Да, я думаю, это был Генри. Он был похож на него".
— О, велл, — сказал Рейфснайдер, возвращаясь к своим делам, — если вы так думаете! О, велл! Он намекал, что подчиняется ради любезности.
Наконец человек на втором стуле, бормоча робким ртом соседней пены, сказал: "Это был Генри Джонсон, все в порядке. Ведь он всегда так одевается, когда хочет показать себя! Он самый большой чувак в городе — это всем известно".
"Чингер!" — сказал Рейфснайдер.
Генри нисколько не забыл о волне удивленного восклицания, которая хлынула позади него. В других случаях он пожинал эту же радость, и он всегда следил за демонстрацией. С сияющим от счастья лицом он отвернулся от сцены своих побед в узкий переулок, где еще высоко висело электрическое освещение, но только для того, чтобы показать ряд полуразрушенных домов, прислоненных друг к другу, как парализованные.
Шафрановая мисс Белла Фаррагут в ситцевом платье сидела на крыльце, болтая издалека, но заметила приближающуюся гостью издалека. Она мчалась за угол дома, галопом, как лошадь. Генри все это видел, но сохранил вежливую манеру поведения гостя, когда официант проливает кларет ему в манжету. В этой неловкой ситуации он был просто идеален.
Обязанность принять мистера Джонсона легла на миссис Фаррагут, потому что Белла в другой комнате лихорадочно натягивала свое лучшее платье. Толстая старуха встретила его широкой улыбкой цвета слоновой кости, махнула дверью и низко поклонилась. — Заходите, Мисте Джонсон, входите. Как дела, Мисте Джонсон, как поживаете?
Лицо Генри было похоже на рефлектор, когда он кланялся и кланялся, сгибаясь почти от головы до лодыжек: "Добрый вечер, мисс Фа'гут; Добрый вечер'. Как дела? С вами все в порядке, мисс Фа'гут?
После долгих поклонов их посадили на два стула друг напротив друга в гостиной. Здесь они обменялись величайшими любезностями, пока мисс Белла не ворвалась в комнату, когда со всех сторон раздались новые низкопоклонства и улыбающееся оскаливание зубов, которое было похоже на озарение.
Кухонная плита была, конечно, в этой гостиной, а на огне варилась какая-то тухлая похлебка. Миссис Фаррагут была вынуждена время от времени вставать и заниматься им. Также вошел молодой Сим и лег спать на своем тюфяке в углу. Но ко всем этим домашним делам трое сохраняли абсолютную немоту. Они кланялись и улыбались, игнорировали и подражали до позднего часа, и если бы они были обитателями самого великолепного салона в мире, они не могли бы больше походить на трех обезьян.
Когда Генри ушел, Белла, поощрявшая себя в использовании фраз, сказала: "О, ма, разве он не божественен?"
IV
Субботний вечер всегда был признаком того, что большая толпа должна была пройтись по улице. Летом оркестр играл до десяти часов в маленьком парке. Большинство молодых людей города делали вид, что превосходят эту банду, даже презирают ее; но в тихие и благоухающие вечера они неизменно оказывались в силе, потому что девушки обязательно присутствовали на этом концерте, медленно прогуливаясь по траве, тесно сцепившись парами или, лучше, тройками, в любопытной публичной зависимости друг от друга, которая была их наследство. В этом собрании не было особого социального аспекта, за исключением того, что группа смотрела на группу с интересом, но в основном молча. Возможно, одна девушка подтолкнет другую девушку и вдруг скажет: "Смотри! вот идут Герти Ходжсон и ее сестра!" И они, казалось бы, рассматривали это как важное событие.
