Доктор сделал усталый жест. "Он спас жизнь моему мальчику".
— Да, — быстро сказал судья, — да, я знаю!
— И что мне делать? — сказал Трескотт, и его глаза внезапно загорелись, как вспышка тлеющего торфа. "Что мне делать? Он отдал себя ради... ради Джимми. Что мне сделать для него?"
Судья совершенно унижался перед этими словами. Он на мгновение опустил глаза. Он ковырял огурцы.
В настоящее время он приготовился прямо в своем кресле. — Он будет твоим творением, ты понимаешь. Он чисто ваше творение. Природа явно отказалась от него. Он мертв. Вы возвращаете его к жизни. Вы делаете его, и он будет монстром, и без ума.
— Он будет тем, кем вы хотите, судья, — воскликнул Трескотт с внезапной вежливой яростью. "Он будет кем угодно, но, ей-Богу! он спас моего мальчика".
Судья прервал его дрожащим от волнения голосом: "Трескотт! Трескотт! Разве я не знаю?
Трескотт впал в угрюмое настроение. — Да, вы знаете, — едко ответил он. — Но ты не знаешь всего о том, что твоего собственного мальчика спасли от смерти. Это был совершенно детский намек на холостяцкое положение судьи. Трескотт знал, что это замечание было инфантильным, но он, казалось, испытывал от него отчаянное удовольствие.
Но он прошел судью полностью. Это было не его место.
— Я озадачен, — сказал он в глубокой задумчивости. "Я не знаю, что сказать."
Трескотт раскаялся. — Не думайте, что я не ценю то, что вы говорите, судья. Но-"
"Конечно!" — быстро ответил судья. "Конечно."
— Это... — начал Трескотт.
"Конечно, — сказал судья.
В молчании они возобновили обед.
"Ну, — наконец сказал судья, — человеку трудно знать, что делать".
— Так и есть, — горячо сказал доктор.
Снова повисла тишина. Его нарушил судья:
— Послушайте, Трескотт. Я не хочу, чтобы вы думали...
— Нет, конечно, — серьезно ответил доктор.
— Ну, я не хочу, чтобы вы думали, что я что-то скажу... Просто я подумал, что могу предположить, что — возможно — дело было немного сомнительным.
С видом вдруг обнаружившего свое истинное душевное волнение, доктор сказал: "Ну, что бы вы сделали? Вы бы убили его? — резко и строго спросил он.
— Трескотт, ты дурак, — мягко сказал старик.
— О, ну, я знаю, судья, но потом... Он покраснел и заговорил с новой силой: — Дескать, он спас моего мальчика, понимаете? Он спас моего мальчика".
— Еще бы, — воскликнул судья с энтузиазмом. — Готов поспорить. И они еще какое-то время смотрели друг на друга, их лица были освещены воспоминаниями о каком-то поступке.
После очередного молчания судья сказал: "Человеку трудно знать, что делать".
XII
Однажды поздно вечером Трескотт, возвращаясь с профессиональной встречи, остановил свою коляску у ворот Хагенторпа. Он привязал кобылу к старому крытому жестяным столбом и вошел в дом. В конце концов он появился с компаньоном — человеком, который шел медленно и осторожно, как будто учился. Он был до пят закутан в старомодный пуловер. Они сели в багги и уехали.
После тишины, нарушаемой лишь быстрым и музыкальным жужжанием колес на гладкой дороге, Трескотт заговорил. — Генри, — сказал он, — у меня есть для тебя дом со старым Алеком Уильямсом. У вас будет все, что вы хотите поесть, и хорошее место для сна, и я надеюсь, что вы там хорошо проживете. Я оплачу все ваши расходы и буду приходить к вам так часто, как только смогу. Если вы не поладите, я хочу, чтобы вы сообщили мне об этом как можно скорее, и тогда мы сделаем все возможное, чтобы исправить ситуацию".
Темная фигура рядом с доктором ответила веселым смехом. "Эти колёса не выглядят так, будто я их вчера мыл, доктех, — сказал он.
Трескотт на мгновение заколебался, а затем настойчиво продолжил: — Генри, я веду вас к Алеку Уильямсу, и я...
Фигура снова усмехнулась. "Нет, дело! Нет, се! Алек Уильямс не знает хозяина! "Дело он не делает. Он не отличит лошадку от свиньи. Последовавший за этим смех был подобен грохоту камешков.
Трескотт повернулся и сурово и холодно посмотрел на смутную фигуру во мраке из-под крыши двуколки. — Генри, — сказал он, — я ничего не говорил о лошадях. Я говорил...
"Хосс? Хосс? сказал дрожащий голос из этих близких теней. "Хосс? "Дело в том, что я ничего не знаю о боссе! "Конечно, нет". Раздался сатирический смешок.
По прошествии трех миль кобыла ослабла, и доктор наклонился вперед, всматриваясь, натянув поводья. Колеса багги часто натыкались на выступающие валуны. Сияло окно, простой квадрат топаза на большом черном склоне холма. Четыре собаки яростно атаковали повозку и, когда она не успела отступить, мужественно кружили по бокам с лаем. Рядом с окном на склоне холма открылась дверь, и вошел человек и остановился на пляже желтого света.
"Да! да! Ты Ровех! Ты Сьюзи! Давай! Давай, этот минит!"
Трескотт крикнул через темное море травы: "Привет, Алек!"
"Привет!"
— Иди сюда и покажи мне, куда ехать.
Человек нырнул с пляжа в прибой, и Трескотт мог проследить его путь только по пылким и вежливым восклицаниям хозяина, который где-то приближался. Вскоре Вильямс взял кобылу за голову и, издавая приветственные крики и браня роящихся собак, повел экипаж к огням. Когда они остановились у двери и Трескотт уже вылезал наружу, Вильямс закричал: "Она встанет, доктор?"
— Она устоит, но ты лучше подержи ее минутку. Теперь, Генри. Доктор повернулся и протянул обе руки к темной фигуре. Оно болезненно ползло к нему, как человек, спускающийся по лестнице. Вильямс отвел кобылу, чтобы ее привязали к маленькому деревцу, и, вернувшись, обнаружил, что они ждут его во мраке за дверью.
Затем он вырвался наружу, как сифон, нажатый нервным пальцем. "Генри! Хеннери, мой старый друг. Ну, если я поляна. Если я поляна!
Трескотт взял безмолвную фигуру за руку и повел ее вперед, к полному раскрытию света. — Ну, теперь, Алек, ты можешь взять Генри и уложить его в постель, а утром я...
Ближе к концу этой фразы старый Уильямс выступил вперед с Джонсоном. Он задохнулся на секунду, а затем завопил так, как будто его ударили ножом в сердце.
На долю секунды Трескотт, казалось, искал эпитетов. Затем он зарычал: "Ты старый черный болван! Ты старый черный — заткнись! Замолчи! Ты слышишь?"
Уильямс немедленно повиновался, несмотря на его крики, но продолжал, понизив голос: "Ма Лоде, амасси! Кто бы мог подумать? Ма Лоде собирайся!"
Трескотт снова заговорил в манере командира батальона. — Алек!
Старый негр снова сдался, но про себя повторил шепотом: "Ma Lode!" Он был ошеломлен и дрожал.
Когда эти три точки расширяющихся теней приблизились к золотому дверному проему, там появилась здоровенная старая негритянка, кланяясь. — Добрый вечер, доктор! Добрый вечер'! Заходи! Войдите!" Она, очевидно, только что удалилась от бурной борьбы за порядок в комнате, но теперь быстро кланялась. Она сделала усилие человека, плавающего.
— Не беспокойтесь, Мэри, — сказал Трескотт, входя. — Я привел Генри, чтобы ты позаботился о нем, и все, что тебе нужно сделать, — это выполнить то, что я тебе скажу. Узнав, что за ним никто не следит, он повернулся к двери и сказал: "Входи, Генри".
Джонсон вошел. "Вау!" — взвизгнула миссис Уильямс. Она почти сделала сальто назад. Шестеро молодых членов племени Вильямов одновременно нырнули за печку и образовали плачущую кучу.
XIII
— Вы прекрасно знаете, что обычно вы и ваша семья жили менее чем на три доллара в неделю, а теперь, когда доктор Трескотт платит вам пять долларов в неделю за стол Джонсона, вы живете как миллионеры. Вы не сделали ни единого штриха с тех пор, как Джонсон начал с вами работать, — все это знают, — так чего же вы дурачитесь?
Судья сидел в своем кресле на крыльце, поглаживая трость и глядя на старого Уильямса, стоявшего под кустами сирени. — Да, я знаю, джедж, — сказал негр, озадаченно покачав головой. — Не то чтобы я не оценил того, что сделал доктор, но... но... ну, понимаете, джэдж, — добавил он, обретая новый импульс, — это... это тяжело. Этот старик никогда так сильно не вкалывал. Лоде, нет.
— Не говори таких глупостей, Алек, — резко сказал судья. — Ты никогда в жизни по-настоящему не работал — во всяком случае, достаточно, чтобы прокормить семью воробьев, а теперь, когда ты в более процветающем состоянии, чем когда-либо прежде, ты ходишь и болтаешь, как старый дурак.
Негр начал чесать затылок. — Видишь ли, джедж, — сказал он наконец, — старина моя, она все равно не может принять леди Каллах.
"Повесьте звонивших", — раздраженно сказал судья. "Если у вас есть мука в бочке и мясо в кастрюле, ваша жена может обойтись без визитеров, не так ли?"
— Но они все равно не придут, джедж, — ответил Вильямс с видом еще более глубокого изумления. "Ни один друг моей жены, ни один друг моей жены не приблизится к месту жительства".
"Ну, пусть сидят дома, если они такие глупые люди".
Старый негр, казалось, искал способ уклониться от этого аргумента, но, очевидно, не найдя его, собирался смиренно уйти. Однако он остановился. "Джедж, — сказал он, — мой старый человек почти абстрагирован".
"Ваша старушка — дура", — ответил судья.
Уильямс подошел очень близко и торжественно посмотрел сквозь ветку сирени. — Судья, — прошептал он, — холодцы.
"Что насчет них?"
Понизив голос до похоронной глубины, Уильямс сказал: "Они... они не могут есть".
"Не могу есть!" — громко усмехнулся судья. "Не могу есть! Вы, должно быть, думаете, что я такой же старый дурак, как и вы. Не могут есть — маленькие негодяи! Что мешает им есть?"
В ответ Уильямс сказал с грустным акцентом: "Хеннери". Тронутый своего рода удовлетворением от трагического употребления имени, он продолжал смотреть на судью, ожидая, что это произведет впечатление.
Судья сделал раздраженный жест. — Ну же, старый негодяй, не ходите больше вокруг да около. Что ты задумал? Что ты хочешь? Говори по-мужски и не надо мне больше этой утомительной чепухи.
— Я не гонюсь за наффинами, джедж, — с негодованием ответил Уильямс. "Нет, сэх; Я говорю то, что должен сказать прямо. — Да, да.
— Ну, так скажи.
— Джедж, — начал негр, снимая шляпу и подставляя ей колено, — Лод знает, что я отдал бы за пять долларов в неделю столько же, сколько и любой порядочный человек, но... ужасно, Джедж. Я, райкон, не спал в... в моем доме, потому что доктор его забрал.
— Ну, что ты предлагаешь с этим делать?
Уильямс оторвал глаза от земли и посмотрел сквозь деревья. — Райкон. У меня хороший аппетит, и я сплю, как собака, но он... он меня совсем сломал. — Ничего хорошего. Я просыпаюсь ночью; Я слышу, как он, может быть, э-э-хнычет и э-э-хныкает, и я крадусь и крадусь, пока не попытаюсь посмотреть, не заперся ли он. 'э-э-трясти всю ночь. Не знаю, как поведут себя зимой. Нельзя выпускать его туда, где чиллен. Он замерзнет там, где сейчас находится. Уильямс произносил эти предложения так, как будто разговаривал сам с собой. После глубокого размышления он продолжил: "Люди говорят, что он вовсе не Хеннери Джонсон. Говорят, он черт!
"Какая?" — воскликнул судья.
— Да, — повторил Уильямс обиженным тоном, как будто его правдивость была подвергнута сомнению. "Ессе. Я э-э-э-э-э, говорю тебе прямо, джедж. Многие дураки, живущие рядом со мной, говорят, что это дьявол.
— Ну, ты же сам так не думаешь?
"Нет. — Это не дьявол. Это Хеннери Джонсон.
"Ну, так что же с тобой? Тебе все равно, что говорят глупцы. Продолжай заниматься своими делами и не обращай внимания на эту праздную чепуху.
"Это вздор, джедж; но он похож на черта.
— Какое вам дело до того, как он выглядит? — спросил судья.
— Плата за аренду составляет два доллара с половиной в месяц, — медленно сказал Вильямс.
"С тем же успехом это может быть десять тысяч долларов в месяц", — ответил судья. — Ты все равно никогда не платишь.
— Тогда еще кое-что, — продолжал Уильямс своим задумчивым тоном. — Если бы он был в порядке с шевелюрой, я бы выдержал; но, джедж, он сумасшедший, чем псих. Потом, когда он будет похож на черта, и покончит с тем, что все мои друзья ушли, а мама не может есть, а ma ole oman jes raisin' Cain все время, в месяц, а прическа у него не в порядке, кажется, пять долларов в неделю...
Палка судьи резко и внезапно опустилась на пол крыльца. "Вот, — сказал он, — я думал, вы к этому клоните".
Уильямс начал мотать головой из стороны в сторону в странном расовом стиле. — А теперь держи рыбку, джедж, — сказал он, защищаясь. "Не похоже, чтобы я не оценил то, что сделал доктор. 'Не то. Докте Трескотт очень добрый человек, и я не могу сказать, что я не оценил того, что он сделал; но но-"
"Но что? Тебе становится больно, Алек. А теперь скажи мне вот что: у тебя когда-нибудь в жизни было регулярно пять долларов в неделю?"
Вильямс сразу же выпрямился с большим достоинством, но в паузе после этого вопроса постепенно перешел в другую позу. В конце концов он героически ответил: "Нет, джедж, я не такой. И не то чтобы я э-э-э-э-э-э-э-э, сказал, что пять долларов — это не очень-то большие деньги для такого человека, как я. Но, черт возьми, то, что человек должен давать за этот добрый вук, это его зарплата. Yesseh, jedge, — повторил он с большим внушительным жестом. "Этот добрый человек должен получать зарплату". Он сделал ужасное ударение на последнем слове.
Судья рассмеялся. — Я знаю мнение доктора Трескотта об этом деле, Алек; и если вы недовольны своим пансионером, он вполне готов переселить его в другое место; так что, если вы хотите сообщить мне, что вы устали от договоренности и хотите, чтобы она изменилась, он придет и заберет Джонсона.
Уильямс снова почесал затылок в глубоком недоумении. — Пять долларов — это немалая цена за тело, но не такая уж и большая цена за тело сумасшедшего, — наконец сказал он.
— Как вы думаете, что вам следует взять? — спросил судья.
— Ну, — ответил Алек с манерой человека, глубоко балансирующего на весах, — он похож на черта, и всех огрызает, и ma chillens не может есть, и я не могу спи, а он в прическе не в порядке, и...
— Ты рассказал мне все эти вещи.
Почесав шерсть, ударив себя шляпой по колену и глядя вдаль сквозь деревья и вниз, на землю, Уильямс сказал, нервно пиная гравий: "Ну, сударь, я думаю, что это..." Он заикался. .
"Стоит чего?"
— Шесть долларов, — ответил Вильямс в порыве отчаяния.
Судья откинулся на спинку своего большого кресла и сделал все движения человека, от души хохотавшего, но не издал ни звука, кроме легкого кашля. Уильямс с опаской наблюдал за ним.
"Ну, — сказал судья, — вы называете шесть долларов зарплатой?"
"Нет, се", — тут же ответил Уильямс. "Нет зарплаты. Нет, дело! "Нет зарплаты". Он посмотрел с некоторым гневом на человека, который поставил под сомнение его ум таким образом.
— А что, если твои дети не могут есть?
"Я-"
— А если он похож на дьявола? А если все это продолжится? Удовлетворились бы вы шестью долларами в неделю?"
Воспоминания, казалось, роились в голове Уильямса во время этих допросов, и он отвечал с сомнением. — Конечно, это человек, у которого неправильная прическа и он похож на дьявола... Но шесть кукол... После этих двух попыток произнести фразу Вильямс внезапно появился в образе оратора, размахивая большой блестящей ладонью в воздухе. воздуха. — Говорю тебе, джедж, шесть долларов — это шесть долларов, но если я получу шесть долларов за убийство Хеннери Джонсона, я это увижу! Я это понимаю!
