Драконьи грезы глазами маски

— Полетели! — скомандовала Роксолана, и Дирлин сев на задние лапы и взмахнув несколько раз крыльями, оттолкнулась и поднялась воздух, быстро набирая высоту. Веровек зажмурился и прижался к Рокси еще сильнее. Во дворце ему как-то удавалось скрывать то, что он боится высоты, наверное, только Шельм знал его маленький секрет, над чем периодически подшучивал, правда, тогда, когда никто не мог их ни видеть, ни слышать. Теперь, наверное, уже не скроешь. Роксолана же не дурочка, далеко не дурочка, она все поймет. Он еще раз тяжело вздохнул и уткнулся лицом ей в плечо. Роксолана замерла, а потом накрыла его руки, сцепленные у нее на животе, своей ладошкой и тихо произнесла:

— Не бойся, я не дам тебе упасть, — без насмешки, без бахвальства или высокомерия. Тепло и по-доброму. Но только сердце в груди у Веровека замерло, и он распахнул глаза, встречая ветер и высоту, но, даже не замечая их. Как же иногда спасительна бывает доброта.

Шельм проснулся резко, без перехода, просто распахнул глаза и замер, пытаясь осознать свое место во времени и пространстве.

Над головой был сводчатый потолок, с тянущимися к низу сталактитами, серый, пещерный. Но рассмотреть все как следует, ему не позволила неожиданно проснувшаяся боль. Шельм дернулся и застонал, попытался дотянуться до плеча, но не успел. Поверх магической молнии, застывшей ледяным осколком, легли чужие пальцы.

— Ставрас, — выдохнул Шельм хрипло, потянулся рукой к лицу склонившегося над ним мужчины, слабо улыбнулся. Скользнул окровавленными пальцами по щеке и без сил уронил руку.

Лекарь коротко вздохнул и склонился ниже.

— Потерпишь немного? — выдохнул он почти в лоб. В бирюзовых, измученных глазах шута появилось недоумение. Ставрас нахмурился. — Ты еще скажи, что теперь, раз уж ты у нас марионеточник, я тебя должен так и оставить.

— Не скажу. Но мои нити надежно защитят их, так что совсем не обязательно... — начал Шельм, но вовремя заткнулся, увидев ярость, мелькнувшую в желтых, драконьих глазах.

В этот раз у Ставраса даже зрачки были вертикальными, уже не человеческими, или еще. Только поежившись под этим взглядом, Шельм осознал, что лежит на плотном одеяле полуобнаженным до пояса. Прищурился и ехидно протянул, даже будучи не в лучшей форме, оставаясь шутом:

— Милый, да я смотрю, ты задумал нечто непристойное.

Но улыбка застыла на его лице, когда лекарь, все так же яростно смотря ему в глаза, припечатал:

— Ты прав, — а потом сполз ниже и склонился к животу.

Шельм дернулся. Попытался приподняться, несмотря на боль.

— Ставрас, ты что там... — пробормотал он, встретился с злым прищуром драконьих глаз и окончательно уверился, что сейчас его сожрут заживо, вгрызаясь друкоьими зубами в податливую, безвольную плоть, — Не надо... — прошептал он хрипло, еще не понимая, отчего на ресницах засверкали кристаллами слезы. Предательство надеж осознается не сразу, особенно, когда ты ранен и не откуда ждать помощи, кроме спутника, которому, казалось, почти поверил, доверился, открылся. Но он щурит на тебя нечеловеческие глаза и молчит.

— Потерпи. Совсем чуть-чуть, — отозвался вдург лекарь.

И что-то такое прозвучало в его словах, что Шельму сделалось еще страшнее, чем когда он думал, что его сейчас будут жрать за живо.

— Я... я не хочу... Ставрас... — еще не понимая, чего пытается избежать, взмолился масочник: — Пожалуйста...

— Не бойся. Больно будет только в начале. Но быстро пройдет, я надеюсь...

— Нет! — вцепившись в волосы здоровой рукой, попытался оттащить от себя его голову, Шельм. Кажется он понял. Только не это. Только не сейчас. Не так!

Но Ставрас не поддался, лишь прошептал:

— Я никогда не делал это для мага, никогда. Но, думаю, ты вытерпишь, — и вжался ему в живот лицом, и почти сразу же потянул за ледяную молнию, медленно вынимая её из кровоточащей плоти.

Шут стиснул зубы, трусливо понадеявшись, что все предыдущее, было лишь для того, чтобы отвлечь его от этой боли. Но замер, осознав, что вовсе не для того.

Боль от раны все еще расходилась по всему телу, все еще туманила разум, все еще вынуждала слезы беспрепятственно ползти по вискам на одеяло, но не она испугала его по-настоящему, вовсе не она. Он почувствовал, как нечто древнее, сильное, непонятное, проникает в него, в разум, в сердце, в плоть. Медленно вползает, словно струйка дыма во все еще неохваченную пожаром комнату. Проталкивается. Раздвигает сворки души и помещается между ними, завоевывая все новые и новые грани, уверенно проползая вперед, в самую суть.

— Нет! Не делай этого! — выгнувшись дугой подобно взведенному луку, простонал Шельм, готовый разреветься в голос.

Боль от раны была давно забыта, осталась лишь эта. Внутренняя, невыносимая, рожденная от проникновения двух чуждых сознаний друг в друга. И никакие мольбы и крики не могли бы её остановить, эту боль. Не могли.

— Ненавижу, — прошептал Шельм, обмякая, и услышал хриплое, сдавленное.

— Мне очень жаль. Но только Радужный Дракон имеет право выбирать.

— Не говори мне, что у тебя не было выбора, — с трудом разлепляя слипшиеся от слез ресницы, произнес шут, встречаясь с нечеловеческими глазами лекаря.

— Не скажу. Но я сделал свой выбор. Что тебя так оскорбляет?

— Ты не дал его сделать мне!

— Не дал. Потому что маленьким мальчикам следует слушаться старших, а не качать права и не играть во всесильность и самонаедянность, — отрезал лекарь, все еще нависающий над ним, и резко поднялся на ноги. — Если захочешь привести себя в порядок, то можешь искупаться, — кивнув куда-то в сторону, деловито произнес он, и пошел к выходу из пещеры.

— А ты? — приподнимаясь на локте излеченной в процессе запечатления руки, бросил Шельм ему в спину.

— А я подышу воздухом, — не оборачиваясь, откликнулся мужчина и исчез в пятне солнечного света.

Шут свернулся на одеяле калачиком и зажмурился. На самом деле хоть лекарь и ушел, оставив его одного, он все еще был здесь, все еще присутствовал, но не рядом, а внутри, внутри него, так глубоко, что не выцарапать никакими когтями. И это не просто пугало, это злило. Но Шельм прекрасно понимал, что бессильной злобой ничего не добьешься.

Заставив себя подняться на ноги, он осмотрелся. Пещера была прекрасна. Как он только не заметил сразу, что стены её поблескивают кристалликами неизвестного минерала, а чуть поодаль, в углублении сверкает в тонком столбе солнечного света, льющегося откуда-то сверху из разлома, маленькое озеро, а сбоку в него прямо из камня миниатюрным водопадом ниспадает родник, журча и искрясь. Но Шельм был так поглощен болью, очнувшись, что даже не услышал журчания кристально-чистой, горной воды.

Медленно подойдя к озеру, он замер, а потом, не задумываясь, заклинанием сбросил с себя всю одежду, что была на нем, и, не дав себе возможности передумать, прямо с берега ухнул в ледяную воду. Кожу обжег настоящий холод, до боли и скрипа зубов, но и прояснил мысли.

Теперь он запечатлен с Радужным Драконом. Как просто и как сложно. Вспомнился недавний разговор со Ставрасом и Дирлин. "Он нечто иное, чем человекообразное существо", сказала дракониха, и шут поверил. Под солнцем их мира Ставрас и не был Радужным, вовсе нет, его чешуя была насыщенного бронзового оттенка, но кто же тогда лжет? Ведь Шельм еще не настолько сошел с ума, чтобы не помнить, что он летал именно на драконе. Или же это была только видимость? Задаваясь этими вопросами, он загребал руками воду, но тело быстро начало неметь, поэтому он выбрался на берег, не дожидаясь, когда сведет ноги. И вынул из походного кулона сменный комплект одежды, чистый, едва уловимо пахнущий цветочным мылом. Переоделся. Хотел закрепить за спиной ножны с мечом, небрежно отброшенные Ставрасом вздумавшим проводить лечебные процедуры, но передумал и снова спрятал свое оружие в кулон. Постоял, прислушиваясь к себе. Но чужое сознание внутри него никуда не пропало, так и оставаясь где-то на самой периферии чувств и дара. Мелькнула мысль, что лекарь тем самым хотел лишь иметь возможность контролировать его. Но, поразмыслив над этим, Шельм отверг её как несостоятельную. И дело было вовсе не в том, что ему очень хотелось верить Ставрасу, вовсе не поэтому. А потому что шут неожиданно осознал, что не только он обнажен в чувствах и мыслях перед лекарем, но и тот перед ним. В сердце закрался ужас.

"Вместо того, чтобы накручивать себя, лучше бы вышел ко мне. Поговорим", раздался в голове наставительный голос лекаря.

Шут вздохнул. Да, теперь ему точно никогда уже не удастся остаться без присмотра. Интересно, а можно распечатлиться, а?

"Нельзя!", мысленно рыкнул Ставрас, на что шут фыркнул, поэтому лекарю пришлось добавить: "Выходи. Я жду".

Драконьи рыки Ригулти, окончательно развеселили Шельма. "Ну, раз ты так нетерпелив, дорогой, то я иду, милый!", пропел он в мыслях и вышел в свет. Кто сказал, что дружбу, как и любовь, нельзя превратить в сражение?

У входа в пещеру сидел бронзовый дракон, и бронза его чешуи завораживала радужными переливами. Стоило шуту появиться в расщелине, как он повернул к нему голову и внимательно всмотрелся в лицо. Шельм насмешливо фыркнул.

— Сделал гадость, теперь виниться вздумал?

Ставрас глубоко вздохнул и отвернулся. Они находились на небольшой площадке, заканчивающейся обрывом, где-то внизу под ладонями ветра колыхалось зеленое море тянущегося до горизонта леса. Красиво. Шут постоял, поразмыслил и все же решил начать разговор первым.

— Почему над Дабен-Дабеном твоя чешуя радужной не была?

— Потому что я, как Радужный Дракон, существую где угодно, но только не в мире, породившем меня.

— Даже в мире снов?

— Особенно в мире снов.

— А в нашем мире ты обычный бронзовый?

— Нет. В нашем, как ты слышал от Дирлин, я вообще не дракон.

— Да, как же так?! — возмутился Шельм. — Я ведь не только тебя видел, но и пощупать успел!

— Да уж, пощупал так пощупал, — отозвался тот, поднял лапу и неожиданно притянул шута к себе под бок. Тот дернулся, но дракон хвостом преградил ему путь к отступлению. Шельм возмущенно покосился на него. Ставрас же даже в драконьем обличии умудрился пожать плечами: — Это остаточные эффекты запечатления, — пояснил он в ответ на недовольный взгляд шута. — У меня физическая потребность чувствовать тебя рядом с собой. Особенно, когда я в этой форме.

— А то, что я и так рядом стоял, тебя не устраивает?

— Я же уже говорил тебе, что придется немного потерпеть.

— Я думал, ты имел в виду боль от ранения и от запечатления.

— Тебе все же было больно, — с грустью сказал Ставрас и опустился на камни, подложив под голову лапы.

Хвост он убрал в сторону, и теперь ничто не мешало шуту отойти от него, но он так и остался стоять, привалившись к удивительно теплому боку дракона.

— Мы не хладнокровные, — проворчал Ставрас, уловив его мысль про тепло. — Опять с ящерицами сравниваешь?

— Ну, извини, внешне же похожи.

— И где ты видел летающих ящериц?

— На ярмарке, — прижавшись к нему теперь и щекой, отозвался Шельм, вспоминая, как в четырнадцать сбежал из дома, шел к столице и на одной из деревенских ярмарок зарабатывал тем, что показывал селянам как маленькие ящерки, наловленные им на ближайшем лугу, отращивали крылья и взлетали. И ему было уже все равно, что Ставрас, скорей всего, тоже видел это воспоминание. Он устал злиться на него, устал притворяться. И даже маска масочника, которую он всегда скрытно носил на своем теле, больше не жгла душу. Казалось, душа выгорела дотла для того, чтобы когда-нибудь попробовать вновь возродиться из пепла.

— Красивый фокус, — произнес дракон, кося желтым глазом в его сторону. Конечно же, он все увидел. — Научишь?

— Может быть. Только... — Шельм замялся. Мысли метались в голове, как растревоженные сладкоежкой-медведем пчелы, но шут отвесил себе мысленную оплеуху и пришел к выводу, что раз уж они теперь связаны, говорить нужно на чистоту, пусть и не привычно, и пусть даже страшно. — Я не наколдовывал им крылья. Я, дергая за ниточки, заставлял их отрастить.

— Я никогда не встречал такого дара у марионеточников, — задумчиво произнес Ставрас, но не выглядел ни удивленным, ни тем более испуганным. Шельм постарался незаметно перевести дух, а дракон задал давно интересующий его вопрос: — Так какую маску тебе присудили?

— Полишенель. Он же Арлекин.

— Глупо. Ты вовсе не глуп, не циничен, и тем более, не жесток. Почему его?

— Со злости, хоть старейшины никогда и не признались бы в этом. Они просто не знали, какая маска выбрала меня.

— А ты знал?

— Да.

— Шельм?

— Я — Вольто, призрак. Но масочников с этой маской не рождалось уже очень давно.

— Маска масок?

— Да, — отозвался шут, а потом все же решил не развивать эту тему и вернуться к прежней. — Так что там с моей болью? Ты не знал, что запечатление причинит её?

— Я запечатлял человека на себя лишь однажды. И он не был магом.

— Ты об Августе, прародителе королевского рода и основателе Драконьего Королевства?

— Да, о нем.

— Ты сказал, что однажды был увлечен человеком. Это был он, да?

Дракон не ответил, но шут и так увидел ответ в его мыслях. Высокий, статный мужчина, с черными кудрями и аристократической, бледной кожей, и глаза, темно-карие, но, кажущиеся, почти черными. Ставрас помнил его разным: молодым, почти мальчишкой, взрослым, состоявшимся правителем, и стариком, с редкой сединой во все таких же черных кудрях. Но любил он его юным, порывистым и светлым, как лучик рассветного солнца, преломленный через слезинку утренней росы. И память о нем сопровождала грусть, глубокая и неизбывная, как бездна, по легендам породившая мир.

— Вы с ним были просто друзьями? — после долгого молчания, уточнил Шельм, хоть и так видел, что, да, только друзьями.

— Когда он начал осознавать, что уже не "просто", он успел стать королем молодого королевства и обзавестись юной королевой, в качестве приданного, принесшей в его копилку маркизат Рандевил. А королевству нужна стабильность, опора, будущее и... наследники.

— Ты отпустил его?

— Я сбежал. И долго не возвращался, увидевшись с ним в последний раз лишь на смертном одре.

— Но как же так, ведь ты запечатлил его на себя?

— Когда я ухожу в путешествие по другим мирам, меня не может почувствовать даже тот, с кем моя душа связана узами запечатления.

— То есть, когда из бронзового ты становишься Радужным?

— Да.

— Значит, сейчас это не наш мир?

— Нет.

— Ставрас...

— Да?

— Ты родился Радужным?

— Нет. Бронзовым. Но стал Радужным, когда ушел в вечное путешествие тот, кто был им до меня.

— То есть, теперь, ты не совсем дракон?

— Точнее, совсем не дракон.

— Почему?

— Ну, к примеру, бронзовые драконы могут быть людьми довольно ограниченное время, если же они не расправляют крылья слишком долго, то могут очень сильно заболеть и умереть. Я же, наоборот, веками могу не нуждаться с драконьей ипостаси.

— А в Радужной?

— А Радужную я принимаю каждую ночь.