Квест Империя

"Бред какойто!" — сказал он себе, отбрасывая в раздражении колун.

Все время выходило одно и то же. Ничего не выходило, вот в чем беда. Они крутили эти чертовы вопросы и так и эдак уже целую неделю. Три совсем не глупых — хочется верить — человека. Но так ни к чему и не пришли. Понятно, что на Земле им пока делать нечего. Тут их противник располагает нешуточными возможностями — и откуда что берется?— а вот в империи... Если исходить из того, что хотя бы в этом вопросе Ходящий сказал правду, в империи их не ждут. А все ниточки из этого гребаного клубка вопросов без ответов опять же тянутся в империю.

"Значит, нам туда дорога..." — пропел Виктор, подражая голосу Ледика Утесова, и пошел в дом.

В доме было тихо. Ну, относительно тихо, конечно. Изза закрытой двери кухни доносилось позвякивание кухонного инвентаря — там Макс священнодействовал над обедом; со второго этажа доносились едва слышные гитарные переборы — это Вика мучила пролежавшую в доме в полном забвении и небрежении почти полстолетия гитару. Понастоящему тихо было только за плотно закрытой дверью в спальню Лики. Девочка, вероятно, спала. Она вообще спала большую часть времени, но уже то, что, очнувшись всего два дня назад, она могла уже сидеть с ними за столом, произнести слово, посмотреть и увидеть, это было чудом. Чудо, сотворенное руками — или чем там она творит свои чудеса?— Вики.

Виктор сел в кресло и закурил. Маска, израсходовавшая себя полностью, умирает. Ну, не умирает, это както иначе следует называть. Погибает? Дезинтегрирует? Неважно. Но Вика сумела этому помешать. Как? Говорит, что сама не знает. Не может объяснить. Но ведь сделала! А организм Лики? Если бы Виктор не читал когдато справочник, не видел записи; если бы однажды не видел сам вживую, что происходит с человеком, который себя сжег, которого сожгла Маска; он бы еще мог поверить в такое. Но он знал доподлинно, что Маска сжигает нервную систему, а сердце, почки, печень, да легкие, наконец, не выдерживают запредельной нагрузки и разрушаются. Человек умирает, иногда быстрее, иногда медленнее, но всегда мучительно. А Лика жива! Это, между прочим, неоспоримый факт. Факт, что она сидела сегодня с ними за столом, говорила, ела... Ну, положим, ела она только бульон из куропатки, который с травами и корешками, разысканными им специально для этого в лесу, сварил Макс. Но ела. И говорила. Мало, тихо, но говорила. Что же такое сделала Вика?

Виктор затушил сигарету. Встал, постоял секунду, раздумывая над тем, чем бы еще убить время, и пошел чистить оружие. Чистка оружия занятие правильное, и заняла она его на целых два часа. Потом, в поисках ветоши, он забрался на чердак и наткнулся на коробки с книгами, оставшимися от былых былинных времен, от другого координатора, может быть даже и не от того, у которого принял дела он сам.

На глаза попалась книжка дяди Гиляя "Москва и москвичи", и Виктор стал ее неторопливо перелистывать, но вскоре увлекся. Не столько даже самой книгой увлекся, сколько поводом вспомнить свое детство в старой Москве и юность в старом Петербурге, в городах, которые, подобно сказочному граду Китежу, давно уже исчезли в водах забвения вместе со страной, которую они олицетворяли. И неважно, что Москва попрежнему стоит на своих семи холмах, и не только на них уже; и называется, как и прежде, Москвой. Это другой город. А той Москвы, которая ассоциировалась у него почемуто с Масленицей, той Москвы уже нет. И никогда больше не будет, как не будет никогда уже того мальчика, которого звали Витя Дмитриев и который катался на санках с огромной деревянной горки. "Где? Когда? Но это случилось в Москве!" И Петербурга, того Петербурга, в который приехал подростком Виктор Викентьевич Дмитриев, нет и не будет, хотя и город есть, и дома многие в нем сохранились, как сохранился на Каменноостровском особняк тети Лизы; и называется этот город снова Петербургом, и тонет, как прежде, в тех же гнилых болотах, что и тот, старый, его, Виктора, Петербург.

Воспоминания не были ни мучительными, ни сентиментальными. Они походили на воспоминания о давно прочитанной книге или виденном невесть когда фильме. Они были подернуты легкой дымкой грусти, сродни запаху осени. В них была толика ностальгии, не по месту или времени, а по себе родном, но другом, давнем, навсегда утраченном, изжитом.

Из страны грез, из русского смутного Зазеркалья его вернул голос Вики, требовательно призывавшей его немедленно "найтись" и отозваться. Взглянув на часы, он обнаружил, что, пока грезил, наступил вечер. Было четверть шестого, и народ, вероятно, собирался к обеду.

-Ну и что мы имеем с гуся?— громко спросил он, спускаясь в зал.

-С гуся, Федя, мы имеем шкварки,— откликнулся басом Макс, подчеркнув многозначительной интонацией это свое "мы".

"Ну и что конкретно он имеет в виду на этот раз?" — усмехнулся Виктор.

-Кстати, а почему ты не в смокинге?

Виктор, спустившийся, наконец, в зал, ошалело смотрел на представшее его глазам чудо. Круглый стол был выдвинут ближе к середине зала и сервирован к праздничному обеду ("Икебана!" — восхищенно присвистнул Виктор). Белоснежные салфетки ("Их ведь еще стирать и гладить надо было"), кузнецовский фарфор, богемский хрусталь, серебро... И друзья его приоделись, насколько это было возможно в их положении.

-Я чтото пропустил?— спросил он, подходя к столу и беря в руки водочную бутылку с сургучной головкой.

-Еще нет, но обязательно пропустишь,— ответила ему Вика.— А ну, марш одеваться!

Все еще не пришедший в себя Виктор продолжал крутить в руках бутылку ("Надо же, хлебное вино нумер...").

-Где ты нашел?— спросил он, наконец, поднимая взгляд на Макса.

-В этом доме, если поискать, и не такое сыщется, я так понимаю.

-Да!— только и смог выговорить ошеломленный Виктор.— Подожди!— встрепенулся он.— А что всетаки случилось?

-С Новым годом тебя, Федя,— улыбнулся Макс.

-С каким Новым годом?— снова опешил Виктор. Женщины, прежде лишь улыбавшиеся загадочно, веселились уже вовсю.

-С пять тысяч семьсот шестидесятым,— серьезно ответил Макс.

-Ой, вейз мир! Ой, мой бог! (идиш .)

Я сейчас!— вскричал Виктор и рванул наверх.

Взлетев по лестнице и ворвавшись в их с Викой спальню, он первым делом достал из шкафа свои памятные боем в "Невском Паласе" костюм, рубашку и галстук и быстро переоделся. Затем достал с верхней полки белую картонную коробку и, держа ее на вытянутых руках, пошел обратно.

-С праздничком!— объявил он, входя.— Макс, вам Деды Морозы положены или как?

-Нам нет, но поскольку у нас тут интернационал...

-Да уж!— хмыкнул Виктор.— Интернационал три с половиной! Ладно, объявляю себя еврейским Дедом Морозом и предъявляю подарок.

Он поставил коробку на стол, и все увидели, что сверху к ней приклеен скотчем листок бумаги, на котором фломастером написано:

"Дорогому товарищу Хрусталеву от благодарных авиастроителей Союза ССР".

Дав присутствующим прочесть надпись, Виктор движением волшебника открыл коробку, и взглядам его друзей предстало весьма впечатляющее зрелище. Впрочем, интересны, как всегда, были детали, оценить которые, к сожалению, мог лишь Макс. Поэтому Виктор взял на себя функцию глашатая, когда Макс начал извлекать дары волхвов ("Или, лучше сказать, данайцев?— мимолетно подумал он) на свет божий и передавать Виктории, которая вместе с Ликой встречала каждый новый предмет счастливым смехом.

-Je demande de l'attention, les dames et messieurs! Champenois Dom Perignon! Прошу внимания, дамы и господа! Шампанское Дом Периньон (фр .).

— возвестил он, когда из коробки появилась пузатая бутылка.— Папиросы "Беломор" (две пачки). Обратите внимание, дамы и господа, что это не просто так "Беломор", а "Голубой Беломор" фабрики Урицкого. Шоколад бельгийский (только две плитки, к сожалению), курага тегеранской расфасовки (один пакет), чай цейлонский (одна пачка), сыр камамбер австрийского производства (одна коробочка). Все!

Утес не обманул. В тюках оказалось все, о чем просил Виктор, и даже немного сверх того, что неизвестный ему Утес счел правильным добавить к списку Виктора. И среди всего этого добра Вика нашла вот эту коробку, и сразу сообразив, кому она предназначена, передала ее Виктору. Сохранив посылочку в секрете, Виктор предполагал предъявить ее накануне прорыва. А что касается ее содержимого, то циничный Утес был в своем репертуаре. Виктор понимал, что вкусности подобраны впопыхах, на бегу, но все равно со смыслом.

"Да,— усмехнулся он про себя.— Широка страна моя родная..."

-Ну, за работу!— объявил Виктор, беря в руки бутылку шампанского.— Все ли готовы? Все ли готово? Тогда прошу приготовить бокалы!

-Не торопись, Федя.— Макс встал и, обведя взглядом собравшихся, остановил его на Лике, хотя говорить он продолжал, обращаясь вроде бы к Виктору: — Сегодня еврейский Новый год, поэтому, Федя, я тебя прошу, побудь пять минут евреем, пожалуйста. Я скажу браху — это благословение на пищу, если кто не знает,— и можно будет разливать и пить. Идет?

-Как скажешь! Мы, коммунисты, кем только не были, можем и евреями, если партия прикажет.

-Барух ата адонай ...— начал читать Макс молитву.

"Благословен ты Господь...— автоматически перевел Виктор и вспомнил, как много лет назад, в Иерусалиме, они сидели в маленькой кофейне и Макс рассказывал о своем детстве в Праге. Когда это было? Кажется, в тридцать первом. Да, точно, в тридцать первом. А кофейня принадлежала армянину, сын которого, Ашот, был коммунистом. От воспоминаний его оторвал дружный вопль собравшихся: "Разливай!" — и Виктор стремительно переключился на шампанское.

Обед удался. Макс сделал невозможное. На столе были тушенные с сублимированным луком грибы, запеченная в углях утка и, наконец, как апофеоз, стейки из медвежатины.

-Поумному,— благодушно рокотал басом Макс,— медвежатину надо есть с яблочным соусом, но яблок я не нашел. Поэтому решил поэкспериментировать с медом.

-С медом?— Виктор отвлекся от созерцания великолепного куска мяса, лежащего перед ним на тарелке, и, потянувшись к заветной сургучной головке, спросил:

-А где ты мед тут умудрился достать?

-Пчелы, Федя,— наставительно поднял вверх указательный палец Макс,— бывают домашними и дикими. Как порусски называются эти люди, которые собирают дикий мед?

-Так ты что, бортничал, что ли?

-Как ты сказал?

-Бортник,— старательно проартикулировал Виктор.— Бортничать.

-О да!— согласился Макс.— Я бортничал. Я был бортник. Я собирал дикий мед.

Виктор усмехнулся. Русский язык Макса качался, как маятник. Макс то говорил порусски совершенно гладко, даже акцент смягчался, то его стопорило, и он начинал, как казалось, переводить с немецкого.

Стейки оказались выше всяческих похвал. Закончив со вторым и опрокинув очередную стопочку ("Слеза, ну, чисто, слеза. "Поповка" — она и через сто лет "Поповка"!), Виктор оглядел повеселевших друзей (даже Лика раскраснелась, и ее усталые больные глаза засветились прежней живой зеленью) и сказал:

-А знаете что, ледиз энд джентльмен, давайтека сваливать с этой дачки!

-Что ты сказал, любимый?— подняла бровь Вика.

-Что отпуск закончился.

-Побежим сегодня?— поанглийски спросила Вика. Она не была удивлена.

-А почему бы и нет? Выпили, закусили... Кураж есть?

-Есть!

-Ну так вперед! А скажи, Макс, мазаль еврейский гоям Мазаль — удача, счастье; гой — не еврей (иврит, идиш ).

тоже положен или как?

-Обязательно,— серьезно ответил ему Макс.— Я же вас всех в евреи, властью данной мне императором, уже произвел.

-Да,— сказал вдруг с грустинкой в голосе Виктор.— Жалко мне Саргона нашего. Старик был не без дури в башке, но личность. Ладно, выпьем на посошок, и в дорогу!

МАЛЕНЬКАЯ НОЧНАЯ СЕРЕНАДА

Они расположились на полу за прилавком слабо освещенного (ночь на дворе, темная октябрьская ночь) обширного торгового зала. Молодая высокая женщина быстро работает с крошечным прибором (возможно, это какойто компьютер), а рядом с ней в вольной позе расположился высокий крепкий мужчина, в обеих руках которого зажаты какието то ли большие пистолеты, то ли маленькие автоматы.

-Ну?— спрашивает тихо мужчина.

-Они блокируют порт и стягивают силы к фиорду,— отвечает женщина ровным голосом.

-Смешные люди! Ладно, пусть померзнут, а мы с крыши сиганем. Что там, кстати, с небом?

-Метель. Они отозвали геликоптеры.

-Вот и славно. Значит, танцуют все! Слушай, а что нам мешает, пока суд да дело, немного прибарахлиться? А то чисто оборванцы, прости господи. А тут вон сколько добра буржуины припасли.

-Давай,— сразу соглашается женщина.— Я там внизу видела шубку из русского соболя. Сказка!

-А я о чем?

Крыша большого торгового центра. Переплетение труб и какихто машин. Все это, однако, едва просматривается в тусклом свете ночной подсветки. Ночь, порывы ветра несут снежные заряды. Тишина. Распахивается дверь лифтовой башенки, и в полосу хлынувшего в ночь света выходят двое: женщина в манто из соболей и меховой шапке, с которой ей на спину свешиваются звериные хвосты (Куницы? Чернобурки? Соболя?), и высокий стройный мужчина, кажется, пришедший из мира "Матрицы". Он одет в длинное черное пальто и высокие ботинки. Голова его не покрыта. В руках оба держат оружие.

-Ну вот и все,— говорит мужчина, прислушиваясь к чемуто, слышному, однако, только ему.

И в это мгновение тяжелая бесшумная тень выплывает из забеленной метелью мглы. Огромное тело замирает, бесшумно распахивается овальный люк, и из подсвеченного фиолетовым полумрака за люком падает к ногам людей короткая гибкая лестница. Не задерживаясь на крыше ни одной лишней секунды, женщина и мужчина стремительно взлетают по лестнице и исчезают внутри летающей тарелки. Люк закрывается, и огромный диск, маленький кусочек которого мы только что видели, растворяется в ночной тьме и метели...

Пустынная и маловразумительная (особенно в предрассветный час и под проливным дождем) местность. Можно различить лишь небольшой кусок грунтовой дороги. Такую возможность дает горящая в кювете милицейская машина. Чуть поодаль, на самой границе света и тьмы, видна еще одна машина, осевшая на пробитых выстрелами колесах. Гдето далеко слышны завывания милицейских сирен.

Неожиданно из мрака и дождя появляется уже знакомая нам летающая тарелка. Замирает, распахивает люк, одновременно сбрасывая слабосветящийся трап, и освещает прожектором (или чемто, что заменяет прожектора на летающих тарелках) участок земли прямо под трапом. И в это пятно света входит огромный мужчина, одетый как американский рокер, неведомо как попавший на Север России, с большим рюкзаком за плечами и с женщиной на руках. Пока он пробегает расстояние, отделяющее его от трапа, взбирается по нему и исчезает внутри летательного аппарата, мы можем с удивлением обнаружить, что женщина одета в длинную комсоставскую шинель и буденовку, изпод которой выбиваются рыжие пряди. Рассмотреть подробности мы не успеваем, потому что люк закрывается и тарелка уже взлетает.