Всё не так

  Этот счет обрадовал зрителей еще больше. Хотя гол забил Вася, но болельщики по-прежнему скандировали именно мою фамилию:

  — Мо-ро-зов! Мо-ро-зов!

  А некоторые — и мое имя:

  — Са-ша! Са-ша!

  Теперь общий счет как бы сравнялся, но два гола, забитые японцами во Владивостоке, все же "стоили" больше, нежели наш гол в Сеуле. А посему нам следовало забить еще один раз.

  Теперь уж о контратаках сеульцы даже не думали. Мы же бросились в наступление с еще большим рвением, чем раньше. Как говорят в таких случаях, гол назревал. Однако времени оставалось все меньше и меньше, а в ворота мяч никак не попадал.

  Десять минут до конца... пять.. три... Теперь уже о том, чтобы покинуть японскую половину поля, мяч даже и не помышлял. На нашей половине поля остался только вратарь Митя Рощин — все остальные "Гладиаторы" принимали участие в атаке.

  Разумеется, нас шумно подбадривали зрители. Некоторые из них пытались скандировать название нашей команды, что было сделать не так-то легко, ибо это название состояло из пяти слогов. Поэтому многие болельщики по-прежнему выкрикивали все те же фамилию и имя, что и раньше:

  — Мо-ро-зов, Мо-ро-зов! Са-ша, Са-ша!

  — Саша!

  Нет, это не было моральной поддержкой со стороны неизвестного мне болельщика. Это был до боли знакомый голос.

  — Саша!

  Я повернул голову направо. На одной из трибун — совсем рядом с корейцами и их плакатами — я увидел Катю.

 

* * *

 

В первый момент я обрадовался так, как не радовался уже давно.

Но во второй момент я вспомнил слова своей мамы.

  "Как только она примет то или иное решение, так непременно тебе о нем сообщит."

  То есть решение Кати могло быть как тем, которого я ждал и жаждал — так и иным...

  А еще я вспомнил английское слово "closure". Буквально его можно перевести как "закрытие", но в романтическом контексте оно скорее означает "подведение итогов". Чуть ли не в каждой американской мыльной опере один из героев пытается незаметно улизнуть от надоевшей любимой девушки, а она тем не менее требует — нет, мол, ты мне в глаза посмотри и скажи, что не любишь. Чтоб хоть какое-то closure было. Будет closure — и я подведу себе итоги и начну жизнь сызнова.

  А что, подумал я, если Катя пришла на стадион лишь для того, чтобы дать мне это ужасное closure?

  И моя радость сразу же испарилась.

  — Сашка, ты что, заснул? — вернул меня к футбольной реальности крик Гоши Федорчука.

  Надо сказать, вернулся к реальности я вовремя, ибо ко мне как раз подкатился мяч. До ворот еще было далековато, и я дал пас Васе. Понадеявшись на силу ног, Вася нанес дальний удар — но вратарь был начеку, и мяч ушел на угловой.

  Воспользовавшись этой небольшой паузой, я снова посмотрел на трибуну — и увидел несколько странную сцену: Катя спорила о чем-то с "протестантами", зачем-то пытаясь вырвать у одного из корейцев плакат.

  Но тут Петя Миронов подал угловой, и мяч попал к Васе, который отдал его мне. Я подбежал поближе к штрафной и попытался направить мяч в "девятку" — но один из японских защитников вовремя подставил голову. Снова угловой.

  И снова я посмотрел на трибуну. Теперь Катя предлагала одному из корейцев деньги, а он махал в ее сторону руками — причем эти жесты явно означали не "пошла вон отсюда", а "ладно, ладно, будь по-твоему".

  На этот раз угловой подал Гоша Федорчук — и мяч оказался у меня. Быстро оценив ситуацию, я ринулся в штрафную, обыграв по пути одного из японцев. Войдя же в штрафную и сумев тем самым привлечь к себе внимание вратаря и трех защитников, я отпасовал Васе, который также находился в штрафной — и притом был полностью открыт.

  Но до Васи мяч не долетел. На пути мяча встала... рука.

  Нет, это не была рука вратаря. Это была рука японского защитника, который совершил тем самым страшное футбольное преступление — игру рукой в своей штрафной площадке. Преступление, которое карается высшей мерой наказания — 11-метровым штрафным ударом. Пенальти.

  Конечно же, японцы наперебой принялись доказывать судье, что никакого нарушения правил не произошло, и что рука японца коснулась мяча совершенно случайно — да и вообще никакой руки не было. Но судья был непреклонен — отмахнувшись от сеульцев, он указал на 11-метровую отметку. При этом он выразительно показал на секундомер и заявил, что время матча как раз истекло, и что после пенальти игра немедленно закончится.

  Естественно, сомнений в том, что и это пенальти должен бить я, ни у кого из "Гладиаторов" не было.

  — Ну, Сашка, давай, — хлопнул меня по плечу Вася Трифонов. — Сам понимаешь, какое дело. Забьешь — едем в Бангкок, а не забьешь — туши свет, game over...

  — Да забьет он, — сказал Гоша Федорчук. — Чтоб Сашка да не забил...

  — Конечно, забьет, — согласился Вася.

  Я подошел к 11-метровой отметке и положил на нее мяч, после чего отошел на несколько шагов и задумался над тем, как именно следует ударить.

  — Саша!

  Это был голос Кати. И никакая сила на свете не помешала бы мне в очередной раз повернуть голову направо.

  И я увидел в руках у Кати большой лист бумаги. Это был один из четырех корейских плакатов, повернутый другой стороной. А на этой другой стороне я прочел следуюшие слова, торопливо написанные черным фломастером:

 

"САША! Я УШЛА ИЗ ДОМА!

Я БУДУ ТВОЕЙ ЖЕНОЙ!"

 

И тут засвистел судья, призывая меня наконец пробить назначенный пенальти.

  Я подошел к мячу и нанес удар.

 

* * *

 

Пролетев на десять метров выше перекладины, мяч улетел куда-то вдаль.

  Но мне было уже не до него. Я бежал к трибуне. А навстречу мне вниз по ступенькам бежала Катя, отбросив в сторону уже не нужный плакат.

  Вокруг раздавались всевозможные звуки. Радостные крики японцев, попавших в финал Кубка. Разочарованные вздохи и грязные проклятия зрителей. Похабная ругань в мой адрес со стороны товарищей по команде. Крик Леонида Ивановича: "...и чтоб больше я тебя, козла, никогда не видел!"

  Но я ничего этого не слышал. Я бежал к Кате, чтобы обнять ее, поцеловать и нежно прижать к себе — с тем, чтобы уже никогда с ней не расставаться.

  Я был счастлив. 

Рассказ пятый

 

Былое и думы Фиделя Кастро

 

1 января 1959 года

 

Над побережьем Атлантического океана взошло утреннее солнце. Его первые лучи осветили по-своему великолепное зрелище — большой отряд вооруженных людей. Это шла на запад Повстанческая армия. До Гаваны оставалось километров двадцать.

  — К полудню дойдем, — уверенным тоном сказал Фидель Кастро.

  — И уж в этот-то раз революция победит непременно! — воскликнул Че Гевара.

  — Давно пора, — заметил Рауль Кастро, младший брат Фиделя. — Сколько раз уже пытались, и все без толку. Когда-то нам должно было повезти.

  — Да, сейчас ситуация наиболее благоприятна, — кивнул Фидель. — У Батисты почти не осталось солдат.

  — Более того, не осталось и Батисты! — радостно закричал Камило Сьенфуэгос, прижимающий к уху плохо работающий радиоприемник. — Только что передали, что он покинул Кубу!

  — Отлично! — потер руки Фидель. — Теперь в Гаване полное безвластие. И нам никто не помешает.

  — Даже как-то обидно... — разочарованно протянул Гевара. — Столько готовились к этому походу, а в итоге войдем в столицу без единого выстрела.

  Но тут раздался звук, после которого всю обиду Че Гевары как рукой сняло. Звук выстрела.

  Потом еще один. И еще.

  Поскольку выстрелы раздавались с запада, разглядеть неведомых стрелков во тьме революционерам пока не удавалось.

 

* * *

 

15 февраля 1979 года

 

Фидель Кастро отвлекся от героических воспоминаний и открыл коробку с сигарами. Гаванские, подумал он с некоторой гордостью. Лучшие в мире. Это признают даже ненавистные янки.

  — Товарищ президент! — раздался знакомый голос.

  — Да, товарищ Эрнандес? — повернулся Фидель к незаметно вошедшему в кабинет секретарю. Конечно, можно было бы назвать этото молодого парня и просто "Мигелем" — он бы не обиделся — но Кастро всегда старался бороться с чинопочитанием, и поэтому обращался к любому собеседнику как равный к равному.

  — К вам посетитель, товарищ президент, — произнес Мигель тоном, в котором сквозила явная неприязнь. Нет, неприязнь не к Фиделю. К посетителю.

  — Ну так зовите его сюда, — пожал плечами Кастро.

  — Но ведь это... — несколько замялся секретарь, — профессор Хосе Родригес.

  — Опять? — увидился Фидель. — Как же он мне надоел! Каждую неделю приходит, если не чаще.

  — Вот я и подумал, товарищ президент... может быть, сослаться на вашу занятость и отказать? В конце концов, завтра же юбилей...

  — Нет, товарищ Эрнандес, так не пойдет, — покачал головой Кастро. — Раз уж он пришел — придется принять. А юбилей... да что юбилей? В конце концов, это ведь даже не государственный праздник.

  — Но ведь это годовщина вашего первого избрания на высший государственный пост! — благоговейным тоном воскликнул Мигель.

  — И что же? — скромно улыбнулся Фидель. — Конечно, я несказанно горд оказанным мне доверием — но почему эту дату должна праздновать вся страна?

  — Потому что народ вас искренне любит, товарищ президент, — ответил секретарь.

  Кастро хотел возразить, но тут же передумал. Что ни говори, а народ его действительно любил. Иначе не переизбирал бы снова и снова.

  — И все же, товарищ Эрнандес, — строго сказал Фидель, — нехорошо заставлять посетителя ждать. Он такой же гражданин, как и мы с вами. Зовите.

  Профессор Хосе Родригес ждать себя не заставил, буквально ворвавшись в кабинет через пять секунд после ухода Мигеля. Несмотря на внешнее спокойствие, его явно сотрясала клокочущая ярость.

  — Здравствуйте, господин президент, — сухо поздоровался Родригес с Фиделем.

  — Я вам не "господин", — покачал головой Кастро. — "Господин" — это обращение слуги к хозяину. А я вам не хозяин.

  — "Господин" — это уважительное обращение равного к равному, — возразил профессор, по-прежнему с трудом подавляя свои бурлящие чувства.

  — Для уважительного обращения равного к равному, — не согласился Фидель, — существует слово "товарищ". Называйте меня "товарищ президент". Или "товарищ Кастро".

  — Вы мне не товарищ, — презрительно фыркнул Родригес. — Называйте так своих лакеев.

  — Хорошо, — примирительным тоном произнес президент, — давайте использовать слово "гражданин". Итак, гражданин Родригес, в чем состоит цель вашего сегодняшнего визита?

  — Я полагаю, гражданин Кастро, вы и сами это прекрасно знаете, — с ненавистью в голосе сказал профессор. — Речь идет о вчерашней демонстрации Народного Союза на восточной окраине столицы, разогнанной силами полиции. И не вздумайте утверждать, что вам об этом ничего не известно!

  — Отчего же, известно, — усмехнулся Фидель. — Собственно говоря, именно я и приказал ее разогнать.

  — А на каком основании?! — завопил Родригес.

  — На очень простом, — спокойно ответил президент. — Демонстрация не была санкционирована, демонстранты мешали дорожному движению, общественный порядок был нарушен. Вот и пришлось задействовать полицию.

  — А почему демонстрация не была санкционирована? — с некоторым ехидством спросил профессор. — Ведь Народный Союз обратился в органы внутренних дел за разрешением еще две недели назад.

  — Потому что Народный Союз, — по-прежнему спокойно ответил Фидель, — не является легитимной политической организацией. Вам же известно, гражданин Родригес, что правые партии у нас в стране запрещены.

  — Но ведь это совершенно недемократично! — воздел руки к небу Родригес. — Это возмутительно! Это несовместимо со свободой и правами человека!

  — Запрет правых партий, — пожал плечами Кастро, — возник не на пустом месте. Вспомните хотя бы фалангистов...

 

* * *

 

— Да, это точно фалангисты, — сказал Рауль Кастро, опустив бинокль.

  Действительно, неведомым врагом, вставшим на пути триумфального шествия Повстанческой армии, были именно ветераны испанской Гражданской войны.

  — Черт побери, — вздохнул Фидель. — Я-то думал, они все давно умерли от старости...

  Конечно же, командующий повстанцев несколько преувеличивал — в конце концов, отряды испанских фалангистов под командованием генерала Франсиско Франко появились на Кубе только двадцать лет назад, когда их окончательно разбили республиканцы. Не в силах смириться с поражением, франкисты пересекли океан и приехали сюда по приглашению диктатора Батисты, который оказался весьма гостеприимным хозяином.

  — Я знал, что они и до сих пор продолжают регулярно встречаться в своих клубах ветеранов, — задумчиво сказал Че Гевара. — Но я и подумать не мог, что они сохранили некое подобие воинской организации с достаточно жесткой дисциплиной.

  — Как видишь, сохранили, — снова вздохнул Фидель.

  Бой только начался, но уже было ясно, что легкой победы революционерам не видать.

 

* * *

 

— Фалангисты, гражданин Кастро, — гневно отмахнулся от президента Родригес, — давно уже отправились на свалку истории! Почему нынешние партии правого толка должны расплачиваться за грехи политических деятелей прошлого?

  — Вас не волнует прошлое? — нисколько не смутился Фидель. — Хорошо же, гражданин Родригес, ограничимся настоящим. Посмотрите-ка на Аргентину, на Сальвадор, на Гаити! Или на Заир с Угандой! Кто находится у власти во всех этих странах? Правые диктаторы! И как обстоят дела в Буэнос-Айресе или Киншасе с вашей любимой демократией? со свободой? с правами человека? Вот то-то же! Нет уж, гражданин Родригес, не нужны нам правые партии! Обойдется и без них наше общество!

  — Я все равно с вами не категорически согласен! — затряс головой профессор. — Я утверждаю это не как частное лицо, а как лидер оппозиции! И я немедленно подниму этот вопрос на ближайшем же заседании парламента!

  — Поднимайте, — спокойно кивнул Кастро. — Сколько там депутатов насчитывает ваша оппозиция? Если считать не только вашу Христианско-Демократическую Партию, но и ее союзников?

  — В центристкую парламентскую оппозицию, — с гордым видом произнес Родригес, — входит шесть с половиной депутатов... то есть шесть с половиной процентов депутатов.

  — А сколько депутатов входит в правящую коалицию, гражданин Родригес?

  — Восемьдесят два процента, — упавшим голосом сказал профессор.