За поворотом, за углом (Поверь мне)

— Я хоть чем-нибудь похож на маму? — голос его дрогнул.

— Похож. Улыбкой. И характером: неуступчивым, но добрым — таких жизнь бьет тяжелей...

Владимир помолчал. Глянул в окно.

— Слушай, вот тут такое дело... — собравшись с духом, он перешел к главному, — письмо нам с тобой пришло. От маминых родителей — твоих деда с бабкой.

Олег отшатнулся:

— Ты что?! Мама же была сиротой!

— Сиротой, верно, — будто клещами вытягивал из себя Владимир, — при живых родителях. Эти люди отреклись от нее. Из-за того, что наперекор их воле она была со мной и дала тебе жизнь. Из принципа.

Качнувшись, Олег зашептал:

— Зачем?! Вы обманывали меня столько лет! Зачем? Я имел право знать! Вы что, были из враждующих семейств, как Ромео c Джульеттой?

"Господи, парень, тебя и сейчас, не оттоптав душу, не вразумить, что реальность жестче любого Шекспира", — подумал Владимир.

— Нет, — вслух продолжил он, — но маме готовили другую пару, иную судьбу. И в их понимании она ослушалась, опозорила семью, традиции. Они даже не приехали на похороны и ни разу не взглянули на тебя... И с тех пор мы больше не слышали и не видели их. Пока не пришло это письмо. Наверное, они разыскали нас через твоих друзей в Алексине.

— И что им теперь нужно? — холодно спросил Олег.

"Опору одинокой старости", — висело на языке Владимира.

— Реши сам, — он вручил Олегу злополучное письмо, согнутое тубусом в свиток, — что им нужно и заслуживают ли они этого.

Владимир вышел в кухню, оставив сына наедине с шестью листами ровных, как солдатики, букв с завитушками — точно с древней книги или открытки. "Буга Элеонора Кирилловна и Ренат Рудольфович", — вновь и вновь складывали губы Олега узорчатую подпись перед тем, как, совладав с собой, он взялся читать письмо с начала.

В кружке бесновался, норовя выплеснуться, чай. Владимир мутил ложкой шальной водоворот, размешивая пухнущие в глазах строчки письма — он помнил их почти дословно — и доказывал себе, что план так называемых тещи и тестя обречен: Олег не захочет с ними общаться. Как бы те не чернили Владимира за якобы совращение, развращение Дины, легкомыслие, эгоизм, грех — зачатие ребенка в блуде, без любви, не оправдывались обидой, горем и обычаем — их нельзя извинить.

Пускай в словах их есть доля правды. Он, Владимир, с пеленок не был паинькой (счастье, что сыну не в полной мере передались его былые отчаянность и бесшабашность), и заблуждаться на этот счет не приходилось. Но, философски получая должное за лихачество и хулиганство, в подсознании он помнил: родные примут его любым. И так должно быть в семье. Грозиться, за грудки отпрыска встряхнуть для острастки — законно, но отлучать, изводить, отвергать — нет. Потому что родная плоть и кровь. Навечно.

А тесть и теща... Ну, забеременела дочь по неосторожности. Так Владимир же не упирался, признал, женился. Посудачили тетерки-соседки да угомонились. Житейское, что называется. А эти до трагедии довели. И ведь не раскаиваются. Снисходят, полагая осчастливить. Имеют наглость осуждать, что он мало дал сыну, пренебрегал им. Они-де обеспечат внуку достойное будущее: частный дом, огород в Алексине, бизнес, который тот когда-нибудь унаследует. "Пусть едет скорей — застать дедушку, тот плох совсем, после инфаркта, а захочет — насовсем остается. И тебе, Володя, лучше будет. Знаем, и так жить нелегко, а какой жене с чужим ребенком нянчиться охота? Да и несподручно: не до него тебе, как и в прежние времена".

"Не верь им, не верь!" — заклинал Владимир, а на щеке его колыхалась жилка, словно Олег стоял напротив и повторял мучительный упрек: "Я столько ждал, а ты не приезжал. Тебе было не до этого. Я тебе не нужен".

— Батя, — услышал Владимир сквозь туман в голове. Осознал, что сын обращается к нему так впервые. Отчего бросило поочередно в жар и холод.

— Батя, — снова сказал Олег, — я должен ехать.

— Ты поверил им? — во рту Владимира пересохло. — Посторонним людям?

Олег выдержал его взгляд:

— Мне кажется, мама бы их простила. Я должен... Поеду в пятницу после школы. Ты позаботишься о Черныше, пока я не вернусь?

Закусив губу, Владимир кивнул.

II

В окрашенном под коричневый известняк бюро пропусков прокуратуры Катя всерьез ощутила, что стоит на пороге тюрьмы: по отношению охранников. И представила, как, если ее отсюда не выпустят, сообщит об этом в институт и родителям. Оробела и Ксюша: прекратила распекать Катю, что положилась на Владимира, не удостоверившись, что конфликт с парнями улажен, и не взяв ничьих координат, втянула ее в соучастницы. И съежилась, словно стены и своды здания сдавили ей плечи.

К четвертому этажу, куда направили девушек, их волнение достигло предела. Здесь на удивление светлые коридоры и двери комнат не вязались с мрачным духом заведения и ледяной синей формой его сотрудников — но никакие яркие краски не развеяли девичьих подозрений о подземелье с казематами и камерами для преступников.

Подругам велели подождать. Вскоре к ним вышел статный шатен в штатском, светло-песочном костюме:

— Екатерина Алексеевна, проходите. Ксения Сергеевна, вам в кабинет напротив.

Подруги в панике переглянулись, но подчинились и расстались.

— Садитесь, — сказал Катерине шатен.

Грохотнув выдвижным ящиком, он шлепнул на стол ворох чистой бумаги и штук шесть шариковых ручек. Затем испестрил каракулями перекидной календарь в поисках той, что пишет без скрипа и перебоев. Потом сверился с часами и начал записывать. Проделывал он все неторопливо, привычно, раскованно, будто в полном одиночестве.

Не отрываясь от бумаг, попросил у Катерины паспорт, списывая данные, осведомился о семейном положении, образовании, месте работы и учебы. Причем казалось, что ответы заносятся в лист быстрее, чем она их озвучивает.

— Судимости не имела, — выделил шатен и, наконец, взглянул на Катю.

Благодаря сухощавости и молодежной стрижке — по-мальчишечьи прямой, прореженной челке и удлиненным волосам на шее, он казался моложе, чем на самом деле. Судя по складкам на лбу и у рта, ему перевалило далеко за тридцать.

— Геннадий Антоныч Старыгов. Старший следователь прокуратуры. Наша беседа носит официальный характер, в связи с чем обязан предупредить, что отказ, уклонение от дачи показаний, а также заведомо ложные показания наказуемы — статьи 181, 182 Уголовного кодекса РСФСР.

В Кате хаотично встрепыхнулась логика: как может действовать кодекс страны, которой уже нет, и шевельнулось потустороннее знание о праве хранить молчание, однако все тут же смыли нахлынувшие откуда-то из-под лопаток мурашки. Меньше сорока восьми часов отделяли вполне нормальную, суетливую, но законопослушную жизнь Кати от этого кошмара. Тогда Ксюше позвонили и, объяснив, что повестку почта доставит с опозданием, назначили обеим подругам дату явки на допрос по делу номер шестнадцать пятьдесят шесть. И сейчас, меньше пяти минут назад, тревога и удивление Кати, как дурацкое недоразумение стало "делом", переродились в неуверенность в собственной безопасности и благополучии и в убеждение, что штрафом теперь не отделаться.

Неужели Ксюша близка к истине, и Владимир оказался болтуном, наобещал, а сам слинял в кусты, не мороча себе голову или просто-напросто забыв о Кате и ее проблеме? Нет! Он, конечно, циничный тип, но не подлец. Значит, что-то вышло не так? Они получили свое, но потребовали еще, не забрали заявление? Тогда Владимир тоже взят в оборот? Бред! Не так уж сильно они виноваты. Собаки разодрали вещи, но никого не поранили — исключено! И за это не судят! За что же с ними сейчас так обходятся?!

Ей пригрезился Владимир, с растрепанными волосами, в темно-сером свитере, тут же захотелось прильнуть к нему, броситься под его защиту, и стало больно от того, что это невозможно.

А вдруг с ним случилось что-то нехорошее?! Тот тип, похожий на грызуна, угрожал ему... А она, вместо того, чтобы выяснить, все ли в порядке и поблагодарить человека, пряталась от него, увиливая даже от прогулок с Олегом.

— Я спрашиваю, как давно вы знаете Марка Телешева и как могли бы его охарактеризовать? Екатерина Алексеевна, сосредоточьтесь, пожалуйста. Я третий раз повторяю вопрос, — возмущенный голос Геннадия Антоныча рассеял ее иллюзии.

— Причем тут Марк? — спросила она с внезапной агрессией. — Может, вам еще про одноклассников и детский сад рассказать?

— Была бы нужда, рассказали, — урезонил следователь. — Не зарывайтесь. Мы многое знаем и сами. Включая детали вашей личной жизни. Например, что вы и ваша подруга недавно расстались со своими друзьями-сожителями.

Катя вспыхнула и испепелила собеседника брезгливым взглядом.

— Благодарите за бдительность соседку по площадке, — просветил следователь. — Если бы не ее помощь участковому, допрашивали бы вас не как свидетеля, а члена банды, которая, помимо прочего, убивала людей, чтобы завладеть их жилплощадью. Приятель ваш Марк Телешев, устроивший вам квартиру, подозревается в тесной связи с бандой, кроме того, в распространении наркотиков в клубе, где работал. Кстати, небезызвестный вам Падкин был одним из его клиентов. На махинации Рожина с районным ЖЭКом, — продолжал, не давая Кате опомниться, следователь, — мы вышли давно. Не удавалось найти непосредственных исполнителей, убийц, чтобы доказать их связь с заказчиком. Действовали они довольно аккуратно, без свидетелей. За исключением одного раза. Тогда они не сообразили, что их могут выдать. Догадываетесь, о ком я?

— Обо мне? — упавшим голосом осведомилась Катя.

— В какой-то мере. Вообще, о собаках. Эти типы были настолько убеждены в своей безнаказанности, что заявились с жалобой на вас в милицию, "подарив" нам тем самым отпечатки своих пальцев. Ну, остальное — дело техники. Так что теперь ваши обидчики в камере и дают признательные показания.

В голове у Кати прояснялось, чего не скажешь о душе. Вроде бы все нормально: бандиты в тюрьме, она на свободе, но ощущение, что извалялась в мерзости, наоборот, усилилось. Марик — сообщник бандитов, наркоделец?! Она с Ксюшей столько времени общалась с убийцами?!

Плохое, даже уходя, напоследок отнимает что-то хорошее: начинаешь хуже думать о ком-то и вселяешь недоброе в себя. И без привычки сопротивляешься, отказываясь верить в зло рядом с собой.

Ошибки быть не может, выгораживать бывшего сокурсника не стоит, разбил робкие надежды следователь, когда Катя описала Марка, каким запомнила его со студенческой скамьи. Она пожала плечами и повторила, что плохого за тем не замечала.

— Ладно, — отстал, наконец, прокурорский работник, — подпишите протокол. Здесь: "с моих слов все записано верно". На суде, я думаю, ваше присутствие не потребуется. Что еще? Пока длится следствие, квартира будет опечатана. В недельный срок вы должны ее освободить. Да! Дмитрий Ильич, ваш участковый, просил передать вам этот номер телефона. Он сказал, там надежные руки для Магды. Все. Давайте повестку, я поставлю отметку на выход.

Вот так. Росчерк фиолетовой пасты обозначил реальность нового этапа в жизни Кати.

Она и Ксюша очутились в коридоре почти одновременно. И обнялись, уткнувшись носами в плечи друг другу.

— Кошмар, — шепнула ей Ксюша. — С другой стороны, с квартиры так и так пришлось бы съезжать: она нам больше не по карману.

III

Владимир ощущал одиночество и что-то близкое к безысходности. Мысль, что тесть и теща, богатые и влиятельные, способны щедрыми подарками и посулами переманить сына, легко оформив опекунство, и неизвестность — что там в Алексине? — разъедали, как ржа. Чтобы не удариться в запой, он занимал себя мелким домашним ремонтом. Смазал и подтянул дверные петли, сменил перегоревшие лампочки в светильниках, завинтил ножки в табуретах, во время отгула разобрал барахлящий видеомагнитофон.

Сгорел резистор, требовался и паяльник. За ними Владимир зашел в комнату Олега, где в стенном шкафу хранил микросхемы, электроприборы и старые готовальни и где совершенно некстати наткнулся на банку зубного порошка "Семейный". Ее брякнувшие внутренности заставили Владимира открыть крышку.

В банке лежали замусоленные игрой в перевертыши жвачные фантики, вырезанный из дерева копьеносец, на щите которого спереди было выбито "DК", а сзади — "Д. Копьёв", стеклянная пирамидка, брелок-головоломка с цветными шариками и танк — из спичечных коробков и спичек.

Когда же, по просьбе сына, Владимир клеил и красил этот танк для напольных баталий? Как давно первый раз, полуторамесячного, взял Олега на руки, и тот расплылся в улыбке и чмокнул губами, с тех пор до восторженного визга полюбив те минуты, когда отец поднимал его высоко вверх и крутил вертолетиком. Помнит ли сын это? Случалось ведь нечасто...

"Я столько ждал тебя, а ты никак не ехал!" — снова взорвало виски.

Они все уходят от него... Все, кто когда-то его любил. Очередь Олега.

Ну и что? Собственно, пара-тройка лет, и, так или иначе, это случится. Парень повзрослеет, отец, как и прочие родственники, ему перестанут быть интересны: их навсегда потеснят закадычные друзья и первые подружки — закономерный процесс. И какая разница, произойдет это на глазах Владимира или тещи с тестем?

И что страшного? Жизнь Владимира всего лишь станет такой, что была полгода назад. Те же возвращения по вечерам с работы в пустую квартиру, готовка для себя одного, без хлопот, без собак. Снова отыщется и приходящая женщина, чужая, чуждая, но ласковая...

Нет, врешь, понял Владимир. Как было, быть не может. Потому что бессмысленно: ради чего дальше тянуть эту канитель — коптить небо?

"Собаки и дети не ошибаются с выбором", — снова запульсировали в мозгу Владимира слова Катерины.

Как же она тогда смотрела на него, как дрогнула! Он живо представил развитие их встречи, что он хотел бы делать с ней, но еще одно воспоминание об Олеге его остудило: "Катя — не такая! У нее есть жених".

Хватит! Размазня! Не юноша — мечтать о недоступном!

Скверно, скверно... Он поскорей сунул игрушки в коробку, запихнул ее в дальний угол шкафа и захлопнул дверцы.

По крайней мере, пока Черныш здесь, Олег душою тоже с ним.

Поел этот пес хоть что-нибудь? Третий день выпендривается, не притрагивается к стряпне Владимира. Он заглянул в кухню: гречневая каша с тушенкой лежала в блюдце тем же ровным слоем. Рядом на полу стояли еще две тарелки и миска: с кашей, мясом, сосиской и костями.

Черныш лежал в закутке в коридоре, скукожившись и, как показалось Владимиру, обмякнув.

IV

Сессия впервые предвестила Кате начало отдыха: вместо занятий — краткие консультации-наставления студентам перед экзаменами. Освободившись рано, она отправилась не домой, а в центр. Прошла по Тверскому, Гоголевскому бульварам, узкими переулками с высокими домами, булгаковскими местами, выбралась к Патриаршим прудам и бродила там. На обратном пути повеселела.

В квартире, которую им со дня на день следовало освободить, она застала Ксюшу, выкладывающую из чемодана уже собранные вещи.

— Мы с Костей помирились, — расцвела подруга. — Он приходил, мы долго говорили. Он уволился из конторы, выкупил в доле с Генкой списанный грузовичок. Теперь работает на себя, по удобному графику. С Романом не общается.