Редкие падающие снежинки сменяются крупными хлопьями, будто там, наверху, кто-то неаккуратно вспорол подушку. Гарри ловит их на рукав и долго смотрит, иногда касаясь пальцами, отчего белые клочья снега превращаются в мокрые пятна на ткани. Но против моего ожидания это не вызывает у мальчишки протеста.

-Невидимкой быть не страшно, только очень-очень больно. Страшно быть никем. Мантия-невидимка, что ты принёс мне, Северус, — что делать, если она скрыла под собою весь мир? Как пережить это холодное белое одиночество? Я мог бы вывернуть её наизнанку и открыть дорогу меди и пламени, но вот беда: не вижу её.

-Ты хозяин. Вели ей, — говорю я, не успев задуматься, что говорю и кому. Традиции волшебного мира слишком глубоко въелись в мою кровь: я оперирую магическими аксиомами, по которым артефакты всецело подчинены воле хозяина, но стоящий передо мной ребёнок далёк от этих постулатов.

-В силе нет гармонии, Северус. В силе есть боль и страсть. Я не хочу боли. Покажи мне запах твоих трав. Твою гармонию созидания. Я хочу понять, каково это: быть творцом, являясь не частью процесса, но лишь средством его осуществления.

Всё то время, что требуется нам, чтобы вернуться в дом и снять запорошенную снегом верхнюю одежду, в моём сознании бьётся только одна мысль: если это — прорыв, то каким будет откат?

Стоило нам переступить порог гостиной, как в Гарри словно повернули невидимый выключатель. Без сил опустившись на мат, он вцепился в скрипку, едва тронул струны смычком, но тут же отложил его и принялся бережно, еле заметно, по одной трогать струны, чутко вслушиваясь в каждый звук.

-Если каждый из нас одинок, то я одинок в степени. Если голос громок, а слух чуток, расстояние — то немногое, что позволяет сохранить остроту восприятия, не утрачивая себя в чрезмерности ощущений.

Доктор на мгновение прижала ладонь ко рту; в глазах её — тень глубоко спрятанной боли. Гарри не может видеть её — она стоит спиной к нему и лицом ко мне и лишь потому позволяет себе на долю секунды проявить эмоции. Но её самообладание и профессионализм безупречны: миг — и она, справившись с нахлынувшими чувствами, повернулась к подопечному с приветливой улыбкой.

-Когда ты будешь готов разделить своё одиночество, мы будем рядом, — очень серьёзно сказала мисс Рипли. Гарри качнул головой. Скрипка поддержала его нежной трелью.

-Я хочу услышать себя. Когда мир слишком близко, я теряюсь в нём. Перестаю быть.

-Ты хотел посмотреть, как я работаю, — напомнил я, желая переключить его, отвлечь от слишком глубокого погружения в собственные переживания. — Моя лаборатория в подвале. Пойдём?

-Подземное царство, — прошептал Гарри. — Мог ли я прежде надеяться войти в него, алкая знаний, бестрепетно, бесстрашно, и выйти беспрепятственно?

Как будто в его голове странным образом перемешались обрывки мифов, цитаты из услышанных или прочитанных самостоятельно книг (помнится, Петуния говорила, что он читает довольно сложные для своего возраста произведения), смутные образы, рождённые собственными фантазиями, и всё это вылилось в певучий, выспренний слог, который Гарри непонятно где мог подцепить, но который был явно в новинку не только мне, но и мисс доктору.

Странный разговор, в котором один из участников говорит скорее с внутренними образами, чем с собеседниками, и знакомые слова никак не желают складываться в полноценные фразы и обретать смысл.

Так непохоже на Поттера, которого я знал все эти нескончаемые месяцы.

Мы плохо понимаем механизм мгновенного перемещения, пусть и пользуемся им невообразимо долго. Могло ли в процессе что-то сдвинуться в перекособоченном мозге Гарри, отчего он выдал нам настолько нетипичное поведение? Не сдвинется ли оно обратно, когда мы будем возвращаться? И чем аукнется ему и нам в будущем такая реакция?

Подвал — слишком сильное слово, не совсем подходящее для этой каморки. Три ступеньки вниз, а потом ещё пять, длинный стол, вытяжка, кое-какое оборудование и бесконечные полки с ингредиентами. Я спускаюсь первым и зажигаю свет: мы хорошо потрудились, наводя порядок, и теперь тут можно сварить что-нибудь несложное, не опасаясь, что в котёл попадёт неучтённый ингредиент вроде паутины десятилетней давности.

Гарри присел на верхнюю ступеньку лестницы, не выпуская из рук скрипки. В его взгляде сквозит что-то такое, чему я не могу подобрать названия: он как будто силится разом понять, осознать происходящее, вписать в свою картину мира, встроить в систему координат и принять эту новизну как данность.

Или... вспомнить?..

Могла ли Лили что-нибудь варить в те далёкие годы? Мог ли полуторагодовалый ребёнок присутствовать при этом и даже что-то запомнить? У меня нет ответов, нет даже предположений: всё слишком зыбко, слишком неопределённо, слишком...

Слишком неправильно.

Найдя нужное слово, я на миг останавливаюсь, прекращая отточенную до автоматизма подготовку рабочего места.

Что-то не так с Гарри. Слишком не так, чтобы эту неправильность можно было бы списать на его болезнь и последствия стресса от перемещения.

Но он ждёт, и мисс Рипли ждёт, вооружившись неизменным своим рабочим блокнотом, застыв у стены под самой лестницей, и мне не остаётся ничего другого, кроме как продолжать.

Умиротворяющий бальзам — не самое простое зелье, но я питаю некоторую слабость к этому рецепту. В своё время мне пришлось варить его так часто и такими объёмами, что с тех пор я остался в твёрдой уверенности, что смогу изготовить его в любом месте и в любом состоянии.

Есть что-то завораживающее в мерных движениях ложки, которой я помешиваю зелье то по часовой стрелке, то против. Один за другим летят в котёл ингредиенты, сопровождаемые моими негромкими комментариями. Почти как на уроке, только сейчас я — не наблюдатель, а единственный участник, которому дозволено действовать. Есть для кого постараться: у меня целых два зрителя, пришедших насладиться моим искусством. Веский повод проявить мастерство высочайшего класса: мне не чуждо тщеславие, хоть я и стараюсь сдерживать свои самодовольные порывы.

Не так уж часто мне удаётся демонстрировать свои способности ради настолько благодарной публики.

Зелье варилось долго, но мои зрители не проявляли нетерпения. Я ожидал, что Гарри может наскучить долгое ожидание, но он оставался всё таким же сосредоточенным — и в то же время отстранённым. Будто бы мои простые движения всколыхнули в нём пласт забытых воспоминаний, которые он силится — и никак не может ассоциировать с привычной ему действительностью.

Я спохватился, что автоматически разливаю зелье по фиалам, тогда как мы с мисс Рипли собирались показать его Гарри. Ничего страшного, в котле его ещё осталось порядочно, а хороший умиротворяющий бальзам всегда в цене. Но нехорошо, что я позволил себе так задуматься. Зельеварение — не та область, в которой можно позволить себе предаваться отвлечённым размышлениям во время процесса. Мечтательные зельевары долго не живут.

Только убедившись, что огонь под котлом погашен, на рабочей поверхности не осталось ни следа от разложенных ранее ингредиентов, а сам котёл не утратил свойств и по-прежнему снаружи едва тёплый, я разрешил моим гостям посмотреть на плоды моих трудов поближе. Очень сомневаюсь, что Гарри сумел бы перебороть себя и прикоснуться к чему-либо из оборудования, но лучше перестараться с техникой безопасности, чем потом ликвидировать последствия.

Мисс доктор заглянула в котёл вместе с подопечным — и не удержалась от удивлённого восклицания:

-Ой! Я думала, тут будет плавать варёная трава!

Я зачерпнул зелье и нарочито медленно вылил обратно в котёл, демонстрируя, что никакой варёной травой тут и не пахнет. Не с моим опытом так бездарно запарывать зелье, тут мисс Рипли хватанула лишку... Впрочем, откуда бы ей знать о таких тонкостях?

-Это новое целое? — взволнованно спросил Гарри. — Ты сделал его из разного?

-Да это зелье, которое получилось из всех тех ингредиентов, которые я в него положил.

-Оно совсем другое, — прошептал мальчишка. — Оно звучит по-другому. Не так. Не хором. Оно само по себе.

-Во время варки зелья компоненты взаимопроникаются и видоизменяются, — привычно откликнулся я, не подумав, насколько такое объяснение будет понятно мальчишке.

-Свойства системы не сводятся к совокупности свойств её частей! — Гарри часто задышал. — Я понял! Я увидел это! Твоё искусство — как музыка. Как мелодия складывается из нот, так зелье рождается из травы и камней, желчи и крови. Твой аккорд совершенен. Он гармоничен и самодостаточен, послушай, Северус!

Он едва прикоснулся пальцем к струне на грифе, рождая высокий, чистый и ясный звук.

-Так звучит лунный камень; я помню, ты показал мне его, Северус. Он прозрачен и ярок, в его белизне скрыта целая радуга, он — как шкатулка с секретом, весь наяву и в то же время скрытен и обманчив.

Гарри коснулся другой струны. Звук, рождённый ею, был более низким и тягучим, как сахарный сироп.

-Сироп чемерицы, — эхом моим мыслям озвучил мальчик свою очередную фантазию. — Я вижу его густым и сладким, но в этой сладости — горечь, как во всякой радости таится зерно будущего отчаяния.

Один за другим, ни разу не сбившись, Гарри называл ингредиенты — все до единого, словно успевающий ученик, хорошо подготовившийся к уроку по зельям. Но сейчас, в эти минуты, я — не лектор, не строгий экзаменатор, принимающий домашнее задание, я — зритель, чьему восприятию приготовлено пиршество звуков и образов. Он сейчас — весь чистая, вдохновенная радость, которую так редко встретишь среди студентов, и в этой радости — и счастье понимания, и не меньшее счастье интерпретации и успешной коммуникации. Не сумев обрести полной власти над словом, Гарри обратился к миру музыкальных гармоний, обретя среди них опору, которой ему так отчаянно не хватало, и сейчас будто бы переводил невесомый флёр своих впечатлений на косный, ограниченный человеческий язык.

-Каждая нота суть звук, но не каждый звук — нота, — еле слышно проговорил мальчик, опуская скрипку. Точно невидимый источник, питавший его силы, внезапно иссяк, и внутренняя опора, державшая ребёнка, растаяла куском льда на раскалённой жаровне. Но Гарри, вцепившись свободной рукой в лабораторный стол — до боли, до побелевших от напряжения пальцев, — упрямо продолжал:

-Свойства системы не равны сумме свойств её компонентов. Как горькие травы, и ключевая вода, и чистые камни стали глотком покоя, так страх, и тревога, и жажда, и боль станут волей и силой.

Мисс доктор скользнула к нему, подхватила осторожно, не давая упасть. Гарри запрокинул голову, его глаза были прикрыты, а пересохшие губы всё шептали:

-Я — тоже система. Я — не есть сумма свойств, я — синтез. Весь мир в моих ладонях, отныне и впредь, неизменно, неотменяемо... ненаказуемо.

С последним словом, скорее угаданным нами, чем услышанным, он окончательно обмяк, из пугающего незнакомца став опять худеньким мальчишкой в истёртой до ветхости рубашке, с грузом прошлого за спиной и искалеченным сознанием.

-Пора возвращаться, — констатировал я. Мисс Рипли согласно кивнула. — Мне нужно четверть часа, чтобы закупорить зелье и прибрать лабораторию. Выдержите?

-Думаю, да, — с сомнением сказала она. — Помоги только добраться до гостиной, нужно уложить Гарри. Слишком много впечатлений, но, уверена, всё к лучшему. Никогда не видела его таким! Доктор Робертсон будет ошеломлён!

Ровно через тринадцать с половиной минут я поднялся в гостиную. Мисс Рипли должна была быть довольна, что я поторопился: некоторые дела не терпят суеты, но и промедления они тоже не терпят. Всё нужно делать вовремя, и лишь дисциплина ума и тела позволит достичь успеха во всяком деле, за которое предстоит взяться, пусть даже оно будет вовсе не знакомым!

Гарри спал, свернувшись калачиком на мате и обнимая скрипку. Во сне его черты лица разгладились и словно бы утратили чёткость; я невольно отметил, что ранее, днём, мальчик выглядел во сне гораздо более напряжённым, словно бы и в мире сновидений не утрачивал болезненной хрупкости разума. Уязвимость логических и причинно-следственных связей делала его беззащитным перед окружающей средой, но всё же не отменяла полностью возможности взаимодействия с нею. Почувствовав вкус к новой информации, прежде доставлявшей одни только страдания, Гарри понемногу учился держать границу между внутренним миром, царством своего разума, и внешним, изучал его, такой пугающий, непредсказуемый, опасный, но такой завлекательный, от которого мальчику уже не хотелось отказываться.

При виде меня девушка отложила в сторону пухлый блокнот, в котором делала пометки, и размяла пальцы.

-Ну что ж, мистер маг, я считаю, эксперимент удался, — сказала она негромко. — Признаюсь честно, мне самой было очень любопытно, как вы, колдуны, варите свои травки и косточки, и я получила даже больше, чем ожидала. Думаю, нам всем не помешает передышка. Гарри сегодня получил колоссальный объём информации, ничуть не удивлена, что он опять уснул, и не возьмусь предугадать, в каком настроении он проснётся.

-Мы можем отправляться, — кивнул я. — Мои дела здесь окончены, лабораторию можно безопасно оставить, а над домом закроются защитные чары, как только мы его покинем. Вы уверены, что ребёнка не следует разбудить? Как он перенесёт резкую смену обстановки, проснувшись не в том месте, в котором уснул?

-Да его сейчас из пушки не разбудишь! — мисс Рипли покачала головой. — Не думаю, что имеет смысл ждать несколько часов. Да и в своей постели Гарри будет куда комфортнее.

Я не стал спорить. В конце концов, она опекала Гарри чуть ли не с младенчества, была хорошим специалистом в своём деле, и ей явно виднее, что для её подопечного будет лучше.

Зимний день короток — снаружи уже сгущались ранние сумерки. Следы наши замело снегом, а он всё сыпался и сыпался, крупные хлопья летели с небес, чтобы навеки упокоиться в сугробах на дорогах и крышах, а в оттепель вновь возродиться — талой водой, капелью — и звонкими ручьями утечь к морю.

Если лорд хотел жить вечно, ему следовало бы стать снежинкой.

Белое безмолвие царило вокруг; краски дня выцвели, сменившись тысячами оттенков чёрного и серого, и лишь падавшее из приоткрытой двери пятно рассеянного света резко выделялось в этом царстве монохромных градиентов.

-Так красиво... — мисс Рипли неслышно подошла ко мне, застывшему на пороге в нерешительности перед первым шагом. — Даже жаль тревожить всё это великолепие.

Я кивнул, хотя красота пейзажа мало волновала меня. Но что-то внутри заставляло медлить, прежде чем решиться нарушить безупречность снежного покрова своими следами, и, поколебавшись, я всё же вернулся в дом.

Приготовленную еду пришлось упаковать с собой. Ребёнок весь день ничего не ел, если не считать привычного для него очень раннего завтрака: по словам мисс Рипли, сложно было бы ожидать интереса к еде в том состоянии, в каком Поттер провёл сегодняшний день, несмотря на его болезненную склонность к постоянству и расписанию. Он и раньше имел обыкновение отказываться от еды в случае чрезмерной перегрузки нервной системы: должно быть, пища духовная настолько занимала его разум, что на пищу телесную просто не хватало внимания. Меня беспокоила отчётливо проявившаяся привычка мальчика засыпать после сколь-нибудь сильных душевных переживаний: уж не симптом ли она каких-либо органических поражений мозга? Я не был уверен в своей медицинской компетенции, хоть и накладывал уже на Гарри диагностические чары, но ничего предосудительного не увидел.