Зверь лютый. Книга 3. Пейзанизм

Тропа пошла под уклон, в низину. Лес стал ещё гуще, темнота ещё темнее. Если это возможно. Я несколько раз приседал на корточки, ощупывая дорогу уже руками. Помогало то, что с дрючком я, всё-таки, не расстался. Вот и тыкал впереди себя как слепой — палочкой. Собственно, при таком уровне освещённости я и был как слепой: люменов и люксов совершенно не хватало. Так и получилось, что последующее стало следствием моей "дрючковизны". Или — "дрючковатости"?

В очередной раз я уселся на корточки и пытался вспомнить: а были ли здесь такие заросли папоротников, когда я тут проходил. Чётко чувствую руками их узорчатые листья. А вспомнить не могу. Заблудился, что ли? Так нет же — вон сбоку пустое ровное место, тропа. От неудобного положения колени устали, я начал тяжело, как старый дед с ревматизмом-радикулитом-остеохондрозом, подниматься.

* * *

Ещё одно анти-попаданское наблюдение.

В своё время исследователи индейцев Амазонии были весьма поражены способностью туземцев длительное время проводить на корточках. Вести долгие беседы, просто отдыхать, перекуры перекуривать. А для европейцев-исследователей такая поза очень быстро становилась мучительной. Из чего был сделан вывод о принципиально ином, генетически обусловленном, строении икроножных мышц аборигенов. Потом оказалось, что очень многие не-городские жители спокойно часами могут сидеть на корточках. Во всех частях света, включая и мою Россию. А горожане — нет.

Просто воспитываемый жизнью навык. В лесу, да и в деревне — не в кабинете за столом. Специальные места для сидения не предусмотрены. А сесть прямо на землю — очень вредно. И для здоровья, и для одежды.

Теперь представьте себе попаданца, который даже просто посидеть рядом с нормальным человеком не может. Ну и чего он может? Вывод: чужак-слабак. Или больной.

* * *

Я опёрся на вытянутый вперёд посошок, впереди сбоку что-то стукнуло, потом шикнуло. Вверху что-то зашелестело. И мимо моего лица что-то... мягко пролетело. Только ветерок качнулся.

Я беззвучно ахнул, заглотнул воздуха, собираясь одновременно... убежать во всех направлениях сразу, обделаться всеми известными и неизвестными науке способами, и умереть, не сходя с места, от инфаркта, инсульта и почечной недостаточности.

Как хорошо, что у меня нет волос — они бы встали дыбом и увеличивали трение о воздух.

Тут в темноте впереди что-то рявкнуло. И я — стартовал. Быстро и вопя от страха. Я думал...

Какого черта! В тот момент я вообще ничего не думал! Даже не дышал — просто орал. Страх — лучший погонщик. Ужас... ещё погоняльщее. Но не долго.

На третьем шаге я влетел головой во что-то мягкое. Оно тоже вякнуло. И мы рухнули на землю.

Отвратительное ощущение. Как в кошмаре. Молотишь кулаками, ногами и никакого результата. Меня что-то держит за одежду, хватает за руки, за ноги. Всякие страшные сказки о деревьях-людоедах, росянке-переростке, гигантских пауках, сухопутных восьминогах... А потом они все высасывают из живой ещё жертвы соки...

Я рвался, пинался, толкался. В какой-то момент удалось оторваться от этого... ужаса. Наступить куда-то коленкой. Во что-то мягкое. Бр... Хорошо хоть не жидкое. Наверное. Восьминог подо мной взвыл, отпуская захваты своих щупалец, по левому плечу вскользь ударило что-то жёсткое. И врубилось в восьминога. Там что-то... ахнуло.

Я снова рванул вперёд, даже не задумываясь о возникшей из ниоткуда, из ночной темноты, помощи. Не ждал я никакой помощи в этом лесу. И был прав. Следующий удар пришёлся по моей, уже распрямившейся и удаляющейся от место лежания, спине. Удаляющейся недостаточно быстро. Меня швырнуло через голову восьминога лицом в траву.

Я уже говорил, что на тропе трава невысокая? Была бы выше — было бы мягче. Два раза. Потому что, приложившись рёбрами о землю, я не успел даже вдохнуть, как на мою спину рухнуло следующее порождение ужасов ночного леса. И стало отрывать мне только что разбитую левую руку.

Сработало старое правило. Этому в айкидо не учат, это уже мой собственный метод выработался. Как результат столкновений с мастерами.

"Если тебя делают — не мешай. Наоборот, иди туда, куда ведут. Тогда мастер инстинктивно ослабляет хватку. Есть надежда обогнать его в движении и найти время и место для контратаки".

Так что, когда чудовище завернуло мне левую руку за спину, я уже сам лежал на спине. И освободившейся правой рукой ударил в нависшую надо мной мохнатую чёрную морду. Чуть выше близкой к моему лицу зловонной пасти. Двумя пальцами прямо в поблёскивающие глазки. Или что там у них блестит.

Последующий вой доказал мою правоту и эффективность приёма. Тварь вздёрнула конечности к глазам, а я коленки к груди. А потом пятками в эту морду. Пятки вверх — это не "руки вверх", это хорошо и эффективно. Оно полетело назад. В смысле: на свой зад. Там тоже что-то упало и взматерилось.

Русский мат я узнаю в любой ситуации. И фонетически, и семантически, и интонационно. Момент узнавания оказался для меня роковым, ибо задержка в собственном движении от "осознания и просветления", завершилось падением на мою голову чего-то матерчатого, вонючего, душного. Я и так-то ничего не видел. А теперь... серия мощных, но не сильно болезненных ударов сделали невозможным мои усилия в любой форме. Хоть — физкультурной, хоть — интеллектуальной.

Удары по голове сбивают с мысли очень сильно. Но не больно, поскольку голова замотана этим тряпьём. Довольно толстым. Аналогично плечи, живот и ребра. А вот когда мне приложили по ногам...

Но их же у меня две! Пока всё ещё — две. Я взвыл от боли в одной, но сумел очень неплохо приложить другой. "Лягнул не глядя". Куда попал — не знаю. Судя по звуку и посыпавшемуся на все части моего многострадального... граду ударов, попал правильно.

Ни слышать толком, ни видеть хоть что-нибудь — я не мог. Однако по возникшей паузе предположил гипотетическую перемену в своём ближайшем будущем. Меня перестали использовать в качестве груши для битья. Некоторое время ещё покрутили, небрежно роняя и стягивая какими-то... узами. Явно — не брачными. Потом подняли и понесли.

Сразу же возникло недоумение — и кому это я нужен в качестве груза? Потом полезли всякие страхи.

"Ирокезы-людоеды отлавливают прохожих и приносят в свои питекантропные пещеры для употребления после вымачивания".

* * *

Рецепт известный, называется: "европеоид по-полинезийски".

Берётся "белокурая бестия" — одна штука. Перебивают ей все значимые кости. Примерно триста штук. Инструмент кухонный, подручный и повседневный — дубинка пальмового дерева. Хорошо отбитый полуфабрикат опускается в проточную пресную прохладную воду. Например, в ручеёк. Примерно на сутки. Меньше нельзя — в европейцах дерьма много, в среднем — около четырёх килограммов. Меньше чем за сутки — не промоется.

За время отмокания можно приготовить гарнир и десерт. Принято также подавать лёгкие алкогольные напитки типа пальмового пива. Затем приготовленное мясо вынимают из воды и, после потрошения, запекают в земляной печи по вкусу.

* * *

Однако я уже сталкивался здесь с питекантропами. В самом начале, на торжествах по случаю публичного отрубания голов. Оказались просто аборигены. Нормальные люди. Только — предки. Рубят друг другу головы на раз.

И ирокезов я недавно вспоминал. Когда "пауки" ворвались в наш неустрашимый форт имени отставного сотника Акима Рябины. У них тогда явно было желание снять с меня скальп. И острое сожаление о собственной необученности в этой части кожевенно-скорняжной деятельности.

Очевидная мысль о том, что я просто попался команде "пауков", вызвала сначала приступ облегчения. Не людоеды же!

С немедленно последующим приступом стыда: я — полный идиот. Они устроили засаду на меня. Но не там, где я планировал, а по дороге к указанному месту. Конечно, "пауки" — смерды, крестьяне, ткачи. Не охотники. Но в охоте, в ловушках, в засадах тут любой и каждый понимает больше придурка-попаданца. И я попался. Как стыдно...

Я начал дёргаться. Пара пинков в область копчика выразили сильно негативную реакцию носильщиков. Потом меня бросили на землю и, после некоторой возни, стащили с головы тряпье. Пришлось зажмурить глаза от яркого света.

Мы были на полянке, вокруг стеной стоял мрачный лес. Когда сидишь в лесу возле огня — всё окружающее кажется мрачным, страшным, непроходимым и стоящим стеной. А перед моим лицом качалась горящая ветка.

— Ты, выблядок поганый, мне за всё заплатишь.

Как приятно слышать родной русский язык. Пусть и не русский, за неимением здесь такового. И не родной, поскольку до моего родного ещё восемьсот лет "и всё рачки". Но это-то туземное наречие я понимаю.

— Гнида лысая, ты моему сыну глаза испортил. Ежели он видеть будет худо — я твои зеницы сам выну и тебе в горло вобью. Гадёныш.

О, и декламатор мне знаком — Кудря Паук. С дочкой которого, Пригодой, я так резко и публично недавно пошутил. Значит, деза прошла. Хоть и не так, как я думал. Предполагалось-то прямая передача самому старосте, Хохряку. Надо уточнить.

Прокашлялся и обозначился. Акустически.

— А Хохряк что скажет? Он-то тебя для этого посылал?

— Да плевал я на Хохряка! А то так и сделаем: я перед истуканом очи твои выну. А дальше уж Хохряк... выпотрошит. Змеёныша. Кричать будешь долго — порадуешь старика. Голядина давно не веселился. Давненько мы медведю нашему деревянному добрых жертв не давали. Мелковат ты. Но — сойдёшь. Падла.

Новый удар в лицо был естественным завершением тирады. Её апофигеем. Или, правильнее — апофеозом?

Я сумел чуть повернуться и принять часть удара на выставленное плечо. А вот последовавшее за этим появление странно слушающего выражения на лице Кудри — несколько выпадало из стилистики.

Кудря с мечтательно-задумчиво-прислушивающимся выражением медленно повалился на меня. По дороге вздохнул, словно что-то сказать хотел. Но поперхнулся, и из левого уголка его рта неожиданно хлынула струйка крови. Всё быстрее, мощнее и пульсируя.

Он свалился на меня, воткнувшись головой в землю за моим плечом. Его тело раз за разом дёргалось на мне. Он пытался поднять голову, шевелил руками и ногами. Пытался ползти или что-то сказать.

Довольно долго. Пытался. И вдруг обмяк, тело его сразу потяжелело, навалилось мне на грудь. Дышать стало совсем невозможно. Горевшая прежде ветка упала, и теперь только несколько тлеющих угольков изображали из себя источник света. Дальше двух шагов ничего не было видно.

Я попытался выбраться из-под... внезапно сдохшего собеседника, пытался встать на мостик, подцепить мертвеца ногами, чтобы скинуть с себя, начал крутить головой. Где-то недалеко вдруг раздался вскрик-стон: "Ой!". Затем плеск воды. Неужели мы уже у реки? Какая-то возня, звук удара. Вскрик и снова звук удара.

Я задыхался под навалившейся на меня тяжестью покойника. Снова попытался вывернуться. Но замотанному от плеч до колен...

Вдруг тело Кудри отвалилось в сторону, а надо мной появилось лицо. В свете последних угольков я увидел знакомое, в этой ситуации — уже родное и любимое, лицо Чарджи. Он пару мгновений рассматривал меня. Потом мерзко ухмыльнулся. Смесь презрения, высокомерия, цинизма, полного превосходства с долей весьма обидного сочувствия к... к недоделанному персонажу.

Мне бы полагалось ощутить глубокую радость от избавления. И благодарность к спасителю. Просто за возможность вздохнуть. Но глядя в эту ухмыляющуюся физиономию, я немедленно разозлился. Я тут... в этом во всём. А он — лыбится. Так бы и убил гада. Если б мог.

Чарджи и в самом деле происходил из царского рода. Эта усмешечка была одним из немногих сокровищ, доставшихся ему от предков. Полагаю, что именно из-за этой гримасы невыразимого превосходства над собеседником, он и был изгнан из родных становищ. Не один раз сия гримаса ставила его на край гибели, приводила к ссорам и неприязням лютым. И мне от того немало забот и бед было. Однако и пользы от неё немало случалось.

Через тринадцать лет именно эта усмешка торкского принца, как доносили мне верные люди, взбесила обычно осторожного половецкого хана Тургая Тазовича и погнала его с ордой через Дунай. Трёх дней бешенства хана хватило для того, чтобы переправить в Паннонию восемь тысяч кибиток, встретить лучшую мадьярскую армию — армию молодого короля Белы. И погибнуть самому, вырезая королевских рыцарей, завязших в месиве из табунов, отар, кибиток, женщин, детей.

Можно сказать, что именно с родовой усмешки торкского инала (принца) Чарджи началась новая жизнь извечных врагов торков - кыпчаков. Начался Дунай-ы-Кыпчак.

Справа раздалась возня. Чарджи легко, текуче приподнялся и исчез. Снова неясные звуки. Снова надо мной его голова.

— Что, боярыч, обделался?

— Развяжешь — покажу.

Он вытащил кинжал и перерезал путы вокруг моего тела. Дальше я развязывался сам. Он что-то делал на другой стороне поляны. Потом появился, волоча какой-то куль.