Трое мужчин шли по Ниагара-авеню. Когда они подошли к дому судьи Хагенторпа, он прошел по дорожке, чтобы встретить их в манере того, кто ждал.
— Вы готовы, судья? сказал один.
— Все готово, — ответил он.
Затем четверо пошли к дому Трескотта. Он получил их в своем кабинете, где читал. Он казался удивленным этим визитом четырех очень деятельных и влиятельных граждан, но ему нечего было сказать об этом.
Когда все расселись, Трескотт выжидающе переводил взгляд с одного лица на другое. Повисла небольшая тишина. Его сломал Джон Твелв, оптовый бакалейщик, который стоил 400 000 долларов и, по сообщениям, стоил более миллиона.
— Что ж, доктор, — сказал он с коротким смешком, — я полагаю, мы могли бы сразу же признать, что пришли сюда, чтобы вмешиваться в то, что нас не касается.
— Что это? спросил Трескотт, снова переводя взгляд с одного лица на другое. Он, казалось, особенно обращался к судье Хагенторпу, но старик задумчиво опустил подбородок на трость и не смотрел на него.
— Это то, о чем никто не говорит — много, — сказал Двенадцатый. — Это о Генри Джонсоне.
Трескотт выпрямился в кресле. "Да?" он сказал.
Избавившись от титула, Двенадцатый вроде бы стал легче. — Да, — вежливо ответил он, — мы хотели поговорить с вами об этом.
"Да?" — сказал Трескотт.
Двенадцать резко двинулись в главную атаку. — Послушайте, Трескотт, вы нам нравитесь, и мы пришли прямо поговорить об этом деле. Может быть, это и не наше дело и все такое, а что до меня, то я не возражаю, если вы мне так скажете; но я не собираюсь молчать и смотреть, как ты губишь себя. И это то, что мы все чувствуем".
— Я не гублю себя, — ответил Трескотт.
— Нет, может быть, ты не то чтобы губишь себя, — медленно сказал Двенадцатый, — но ты причиняешь себе большой вред. Вы превратились из ведущего врача в городе в почти последнего. В основном потому, что всегда есть большое количество людей, которые, конечно, очень легкомысленные дураки, но ведь это не меняет положения".
Мужчина, который до сих пор ничего не говорил, торжественно сказал: "Это женщины".
— Ну, вот что я хочу сказать, — продолжал Двенадцатый, — даже если на свете и много дураков, мы не видим никакой причины, по которой вы должны губить себя, выступая против них. Вы же не можете их ничему научить.
"Я не пытаюсь их чему-то научить". Трескотт устало улыбнулся. — Я... это вопрос... ну...
— И многие из нас безмерно восхищаются вами за это, — перебил Двенадцатый. — Но это не изменит мнение всех этих дураков.
"Это женщины", — снова заявил сторонник этой точки зрения.
— Ну, вот что я хочу сказать, — сказал Двенадцатый. "Мы хотим, чтобы ты выбрался из этой неприятности и снова пошел своей старой походкой. Вы просто убиваете свою практику своим адским упрямством. Теперь это из ряда вон выходящее, но должны же быть способы как-то победить в игре, понимаете. Итак, мы обсудили это — человек с дюжину — и, как я уже сказал, если вы хотите сказать нам, чтобы мы не лезли не в свое дело, что ж, вперед; но мы все обсудили и пришли к выводу, что единственный способ сделать это — найти для Джонсона место где-нибудь в долине и...
Трескотт устало махнул рукой. — Ты не знаешь, мой друг. Все так его боятся, что даже не могут о нем позаботиться. Никто не может ухаживать за ним так, как я сам".
— Но у меня есть маленькая никчемная ферма за Кларенс-Маунтин, которую я собирался отдать Генриху, — воскликнул обиженно Двенадцатый. — А если ты... и если ты... если ты... из-за того, что твой дом сгорел дотла, или что-то в этом роде... ну, все мальчишки были готовы забрать его прямо у тебя из рук, и... и...
Трескотт встал и подошел к окну. Он повернулся к ним спиной. Они молча ждали. Когда он вернулся, он держал свое лицо в тени. "Нет, Джон Двенадцать, — сказал он, — это невозможно".
Была еще одна тишина. Внезапно на стуле зашевелился мужчина.
— Ну, тогда общественное учреждение... — начал он.
— Нет, — сказал Трескотт. "Общественные учреждения все очень хороши, но он не собирается ни в одно".
На заднем плане группы старый судья Хагенторп задумчиво разглаживал полированный набалдашник своей трости из слоновой кости.
XXIV
Трескотт громко стряхнул снег с ног и стряхнул снежинки с плеч. Войдя в дом, он сразу прошел в столовую, а потом в гостиную. Джимми был там и мучительно читал большую книгу о жирафах, тиграх и крокодилах.
— Где твоя мать, Джимми? — спросил Трескотт.
— Не знаю, па, — ответил мальчик. — Я думаю, она наверху.
Трескотт подошел к подножию лестницы и позвал, но ответа не последовало. Увидев, что дверь маленькой гостиной открыта, он вошел. Комната была залита полусветом, исходившим от четырех тусклых слюдяных стекол перед большой печью. Когда его глаза привыкли к теням, он увидел свою жену, свернувшись калачиком в кресле. Он пошел к ней. — Почему, Грейс? — сказал он. — Разве ты не слышал, как я звал тебя?
Она ничего не ответила, и, наклонившись над стулом, он услышал, как она пытается подавить всхлипы на подушке.
"Милость!" воскликнул он. — Ты плачешь!
Она подняла лицо. — У меня болит голова, ужасная головная боль, Нед.
"Головная боль?" — повторил он с удивлением и недоверием.
Он пододвинул к ней стул. Позже, когда он окинул взглядом полосу света, отбрасываемую тускло-красными стеклами, он увидел, что к печке был придвинут низкий столик, заставленный множеством маленьких чашечек и тарелок с неразрезанным чаем. Он вспомнил, что сегодня среда, а его жена получала по средам.
— Кто был здесь сегодня, Грейси? он спросил.
С его плеча донеслось бормотание: Двенадцать."
— Она... гм, — сказал он. — Почему... Анна Хагенторп не пришла?
Бормотание с его плеча продолжало: "Она была недостаточно здорова".
Взглянув на чашки, Трескотт машинально пересчитал их. Их было пятнадцать. — Вот, вот, — сказал он. — Не плачь, Грейс. Не плачь".
Ветер завывал вокруг дома, и снег бил наискось в окна. Иногда уголь в печи оседал с треском, и четыре слюдяных стекла внезапно вспыхивали новым алым. Сидя, держа ее голову на своем плече, Трескотт время от времени ловил себя на том, что пытается сосчитать чашки. Их было пятнадцать.
ГОЛУБОЙ ОТЕЛЬ
я
Палас Отель в форте Ромпер был окрашен в светло-голубой цвет, оттенок которого находится на ногах разновидности цапли, заставляющей птицу заявлять о своем положении на любом фоне. Таким образом, отель "Палас" всегда кричал и выл так, что ослепительный зимний пейзаж Небраски казался лишь серой болотной тишиной. Он стоял одиноко в прерии, и когда шел снег, города в двухстах ярдах не было видно. Но когда путешественник выходил на вокзале, ему приходилось миновать отель "Палас", прежде чем он мог наткнуться на группу низких дощатых домиков, составляющих форт Ромпер, и нельзя было подумать, что какой-либо путешественник может пройти мимо отеля "Палас", не взглянув на него. на него. Пэт Скалли, владелец, показал себя мастером стратегии, когда выбирал краски. Это правда, что в ясные дни, когда большие трансконтинентальные экспрессы, длинные вереницы покачивающихся пульманов, проносились через Форт-Ромпер, пассажиры были поражены этим видом, и культ, который знает коричнево-красные и подразделения темно-зеленых Востока выражали в смехе стыд, жалость, ужас. Но для жителей этого степного городка и для людей, которые, естественно, остановятся там, Пэт Скалли совершила подвиг. С этим богатством и великолепием, с этими верованиями, классами, эгоизмом, день за днем проносившимися через Ромпера по рельсам, они не имели ничего общего.
Как будто демонстрация прелестей такого синего отеля не была достаточно заманчивой, Скалли имел привычку каждое утро и вечер встречать неторопливые поезда, останавливающиеся в Ромпере, и соблазнять любого мужчину, которого он мог видеть колеблющимся, с рюкзаком в руке. .
Однажды утром, когда покрытый коркой снега паровоз тащил на станцию длинную вереницу товарных вагонов и единственный пассажирский вагон, Скалли совершила чудо, поймав троих мужчин. Один был дрожащим и зорким шведом с большим блестящим дешевым чемоданом; один был высоким загорелым ковбоем, направлявшимся на ранчо недалеко от линии Дакота; один был маленький молчаливый человек с Востока, который не смотрел на это и не объявлял об этом. Скалли практически сделала их пленниками. Он был таким проворным, веселым и добрым, что каждый, вероятно, чувствовал, что пытаться бежать было бы верхом жестокости. Они поплелись по скрипучим дощатым тротуарам вслед за нетерпеливым маленьким ирландцем. На голове у него была плотно надвинута тяжелая меховая шапка. Из-за этого два его красных уха торчали неподвижно, как будто они были сделаны из жести.
Наконец, Скалли искусно, с бурным гостеприимством провела их через порталы синего отеля. Комната, в которую они вошли, была маленькой. Казалось, это был просто храм для огромной печи, которая в центре гудела с богоподобной силой. В разных местах на его поверхности железо светилось и светилось желтым от жара. Рядом с печкой сын Скалли, Джонни, играл в "Дай пять" со старым фермером, у которого были седые и песочные усы. Они ссорились. Старый фермер часто поворачивал лицо к ящику с опилками, окрашенному в коричневый цвет от табачного сока, который стоял за печкой, и сплевывал с видом большого нетерпения и раздражения. Громким бормотанием Скалли уничтожил игру в карты и потащил сына наверх с частью багажа новых гостей. Он сам провел их к трем бассейнам с самой холодной водой в мире. Ковбой и житель Востока полировали себя этой водой до огненно-красного цвета, пока она не стала похожа на какую-то полироль для металла. Однако швед лишь осторожно и с трепетом опустил пальцы. Примечательно, что на протяжении всей этой серии небольших церемоний трое путешественников чувствовали, что Скалли очень доброжелательна. Он оказывал им великие милости. Он передал полотенце от одного к другому с видом филантропического порыва.
После этого они прошли в первую комнату и, сидя у плиты, слушали назойливый шум Скалли над его дочерьми, которые готовили обед. Они отражались в молчании опытных людей, осторожно ступающих среди новых людей. Тем не менее старый крестьянин, неподвижно, непобедимо сидевший в своем кресле у самой теплой части печки, часто отворачивался от ящика с опилками и обращался к незнакомцам с пылкой банальностью. Обычно ему отвечали короткие, но адекватные фразы либо ковбой, либо житель Востока. Швед ничего не сказал. Казалось, он был занят тем, что тайком оценивал каждого человека в комнате. Можно было бы подумать, что у него было чувство глупого подозрения, которое приходит к вине. Он напоминал сильно испуганного человека.
Позже, за ужином, он немного поговорил, полностью обращаясь к Скалли. Он сообщил, что приехал из Нью-Йорка, где десять лет работал портным. Эти факты, казалось, поразили Скалли своей очаровательностью, и впоследствии он добровольно заявил, что прожил в Ромпере четырнадцать лет. Швед спросил об урожае и цене труда. Казалось, он едва слушал развернутые ответы Скалли. Его глаза продолжали бродить от человека к человеку.
Наконец, смеясь и подмигивая, он сказал, что некоторые из этих западных общин очень опасны; и после своего заявления он выпрямил ноги под столом, запрокинул голову и снова громко захохотал. Было ясно, что демонстрация не имела никакого значения для остальных. Они смотрели на него удивленно и молча.
II
Когда мужчины толпой двинулись обратно в гостиную, из двух маленьких окон открывался вид на бурлящее море снега. Огромные рукава ветра пытались — могучие, круговые, тщетные — обнять летящие снежинки. Столб ворот, похожий на неподвижного человека с побледневшим лицом, стоял ошеломленный среди этой распутной ярости. Сердечным голосом Скалли объявила о приближении метели. Гости голубого отеля, раскуривая трубки, поддакивали ленивым мужским хрюканьем. Ни один морской остров не может быть исключением в этой маленькой комнате с гудящей печкой. Джонни, сын Скалли, тоном, который определял его мнение о своих способностях карточного игрока, вызвал старого фермера с седыми и рыжими усами на игру "Дай пять". Фермер согласился с презрительной и горькой усмешкой. Они сели возле печки и поджали колени под широкую доску. Ковбой и житель Востока с интересом наблюдали за игрой. Швед остался у окна, отчужденный, но с выражением лица, которое выражало признаки необъяснимого возбуждения.
Игра Джонни и седобородого вдруг закончилась очередной ссорой. Старик поднялся, бросив на своего противника горячий презрительный взгляд. Он медленно застегнул пальто и с невероятным достоинством вышел из комнаты. В сдержанном молчании всех остальных мужчин швед рассмеялся. Его смех звучал как-то по-детски. Мужчины к этому времени стали косо смотреть на него, как будто желая узнать, что с ним.
Новая игра сложилась шутливо. Ковбой вызвался стать партнером Джонни, и все они повернулись, чтобы попросить шведа связать свою судьбу с маленьким жителем Востока. Он задал несколько вопросов об игре и, узнав, что у нее много названий и что он играл в нее, когда она была под псевдонимом, принял приглашение. Он нервно направился к мужчинам, как будто ожидал нападения. Наконец, усевшись, он перевел взгляд с лица на лицо и пронзительно расхохотался. Этот смех был таким странным, что житель Востока быстро поднял глаза, ковбой сидел сосредоточенно и с открытым ртом, а Джонни остановился, держа карты неподвижными пальцами.
После этого наступило короткое молчание. Тогда Джонни сказал: "Ну, давайте приступим к делу. Давай же!" Они подвинули свои стулья вперед, пока их колени не оказались под доской. Они начали играть, и их интерес к игре заставил остальных забыть манеру шведа.
Ковбой был мастером по доске. Каждый раз, когда у него были лучшие карты, он с неимоверной силой швырял их одну за другой на импровизированный стол и брал взятки с сияющим видом доблести и гордости, которые вызывали трепет негодования в сердцах его противников. Игра с доской-взломщиком обязательно станет напряженной. Лица жителя Востока и шведа были несчастны всякий раз, когда ковбой громил своих тузов и королей, в то время как Джонни, его глаза сияли от радости, хихикал и хихикал.
Из-за захватывающей игры странные манеры шведа никто не рассматривал. Они внимательно следили за игрой. Наконец, во время затишья, вызванного новой сделкой, швед вдруг обратился к Джонни: "Я полагаю, что в этой комнате было убито довольно много людей". Челюсти остальных отвисли, и они посмотрели на него.
— О чем, черт возьми, ты говоришь? — сказал Джонни.
Швед снова рассмеялся своим откровенным смехом, полным какой-то фальшивой отваги и неповиновения. — О, вы прекрасно понимаете, что я имею в виду, — ответил он.
"Я лжец, если я это сделаю!" Джонни протестовал. Карта была остановлена, и мужчины уставились на шведа. Джонни, очевидно, чувствовал, что как сын владельца он должен навести справки. — Ну, к чему вы клоните, мистер? он спросил. Швед подмигнул ему. Это было хитрое подмигивание. Его пальцы дрожали на краю доски. "О, может быть, вы думаете, что я был в никуда. Может быть, вы думаете, что я неженка?
