Два цветка на букет

Пальцы потёрли виски, смиряя воспалённую кожу под волосами. Брат Падхи? Определённо, их порода опасна для скальпа. По телу крались надоедливые мурашки: колени пробрало холодом грязной воды в луже.

— Ладно, ученик, иди. — Ньяр хотел задать моему телу толчок в нужном направлении, но я и сам поспешил убраться. — Резвись, пока старики чешут языками. — Чёрный вновь улыбнулся в тридцать два зуба и закончил: — Пребывание в серых меняет нас так же, как и половое созревание, поверь.

В тёмных глазах, пронзительных, как дуло, на миг полыхнуло отражение Пирры — теперь в главе ясно угадывалось родство с огненноокой дивой. Никогда бы не подумал, что брат младше: чёткие носогубные складки, чёрточки у нижних век и поперечная морщина на лбу выдавали в мужчине зрелую личность, в противоположность почти детским линиям правильного личика его сестры. К тому же, Ньяр почему-то называет себя 'старик'...

'Старый... флёр'? Слово-то знакомое, а вот смысла не помню. Но, каков бы тот ни оказался, новый знакомец не выразил ни малейшего намерения сожрать меня. Вдобавок, он ни жестом не похож на зловещего светоча, что явился к Катиону в первую дугу моих воспоминаний. Так что 'обед' предвкушал именно Вигитт, и первый вызов к нему, очевидно, и сыграл решающую роль в дилемме, казнить или помиловать. Спасительная швабра — нелепо, и тем не менее...

Как в полусне я проследовал к туалету, присел на голубую скамью и вздрогнул — в чистилище оказался ещё один посетитель.

— Прошла любовь, завяли помидоры? — разглядывая синюшные ногти, вскинул бровь Катион. — Не оправдывайся, по тебе всё прочиталось тогда, в комнате.

— Не... не... — Ну вот и как тут не оправдываться, если даже перед собой стыдно? Разве человек виноват в болезни, пусть даже и отвратительной на вид?

— Виноват. — Чернокровый провёл острым пальцем по мху на сидении. — Те, чьё сознание цельно, спекаются в алмаз, а не уголь. И не носят отметины порока на лице и конечностях. Так что имеешь полное право избегать меня — до тех пор, разумеется, пока я не применю власть, чтобы заставить тебя себе подчиниться. — Подняв взор на поющий фонтанчик, Катион вдруг улыбнулся. — Древним в этом смысле везло больше. Нет сердца — как ни старайся, не загоришься, лишь зачадишь, а от этого не спекаются.

Я со вздохом склонил голову: видимо, болезнь симбионта во многом спасла жизнь беспамятному. Если врач не лукавит, у могущества 'современников' есть страшный минус — отсутствие верхней предохранительной планки. Если перегреться... переусердствовать (а чего проще сделать это с непривычки!), тело перестанет справляться с нагрузкой, и цветок примет в себя излишки силы. И тёмные пятна на теле у Катиона — следствие не болезни, но всего лишь чрезмерной жадности в общении с двойственным миром.

— А... алмазы-то как? — ударила внезапная мысль. — Для их синтеза не хватит энергии горения жалких крох органики!

Мой опекун закивал.

— Умница, — похвалил он. — Именно поэтому те, кто носит алмаз под сердцем, поднимались до таких высот, которые нам, угольным, можно достичь лишь раз в жизни... последний. Они способны даже погасить собой струю Полудня. Но не навечно. Когда алмаз вырастает с тыквенное семя, биение мышцы встречает его острые грани, и твёрдый камень рассекает мышечный комок. Правда, — чернокровый сосед пожевал губу, — такой исход никогда не означает смерть... а вот отравление углем — это смерть всегда.

— Даже если потерять память и построиться заново?

Катион махнул рукой, словно отгоняя неприятную мысль.

— Это равно самоубийству для тех, кто прогорает в черноту, Изар. Быстрый и яркий успех или неприметная ясность сознания — ты бы что выбрал?

— Но если успех — лишь перед собой? — промолвили губы, словно опережая мысль их хозяина, и вдруг полегчало, будто из сознания вышел тугой сгусток хаоса. — Можно ли считать его быстрым и ярким?

'Ты — исключение...', 'Но тут-то синий есть, значит, он не пойдёт...', 'Мне — срыв эксперимента...' — обрывки прошлого сменяли друг друга на поверхности памяти, отдаваясь в глубине сознания цельным узором. И мыслечтец понял мой намёк. Застенчиво выдохнув 'ч-х-х-ха' в гнездо рук, он постучал по колонне.

— Закончил? Выходи, помогу смыть, — и, дождавшись, пока в святилище никого не осталось, приступил к вонючему ритуалу. — Ненавижу аннигиляцию... — Сухие ноздри впились в роскошный белый венчик, и мрачное выражение окончательно сошло с измождённого лица.

Мой удивлённый взгляд проводил тощий силуэт, едва не вприпрыжку проследовавший по направлению к пещере. На полянке уходящий, похоже, с кем-то столкнулся, но неразбериха быстро улеглась, и вскоре лязгнул дверной рычаг.

Смешно — и грустно. 'Быстро и ярко успешный' врач не получил признания даже в пристанище последних дикарей, так и оставшись для многих 'замухрышкой', чтобы только следовать зову души. Чтобы только дать людям без сердца второй шанс. Пусть он сколько угодно бросается колкими словами про 'лабораторную крысу' — никакая плохая мина теперь не сможет убедить меня, что Катион действовал не на благо своего 'подопытного до первого запаха'.

Я провёл рукой по волосам и понюхал пальцы: Ньяр оставил на прядях едва уловимое благоухание скошенной травы, которое в смеси со странным яблонево-морозным образовывало тонкое, вкусное сочетание. Теперь не только Марте, но даже мне по силам распознать в букете ноты пресловутого 'льда'. И это уже не страшно. Поведение главы доказало, что консервный этап моей жизни пройден, и потому собственный запах — не начало конца, а конец начала, первое свидетельство того, что 'сердце' выходит наружу.

'Ага, вот и попался'. Рука отдёрнулась, когда я вспомнил сегодняшний разговор с учителем о власти водоросли. Незаметно же втёрлась в сознание, паразитка! А главное, так хитро, что перебарывать её указы нет ни смысла, ни желания. Просто разделила людей на 'плохих' и 'хороших', и разум охотно подогнал их образы под намеченную 'сердцем' схему. Марта, Ка-Нон, Вигитт, Ньяр — все эти люди понравились мне по странному наитию, но каждый из них пахнет нежно, едва уловимо, и эти ароматы искушают к прикосновению. Чад, Альф, Дари, Падхи — у этих яркие, резкие запахи, которые легко учуять за десяток шагов и которые словно говорят: 'Держись от меня подальше!' Палец даю на отсечение, что эта разница — что-то большее, чем прихоть воображения.

Но какой толк паразиту заставлять хозяина млеть от ворчания помешанного на швабрах ассенизатора или пассов руками в исполнении неуклюжего главы? И почему в 'чёрный список' угодил Дари, который никогда в жизни не делал мне зла?

Расшитые голубым бисером дождинок, белые кусты приветливо покачивали венчиками. Ладонь бережно сжала самый крупный бутон, и упругие лепестки отдались плотным, как у Марты, живым касанием. У них с Ка-Ноном получился восхитительный цветник: крепкий, но чувственный. Вздохнув, я выпустил венчик из руки, и стебель боязливо спрятался в куст. Не дано обезьяне понять растение.

— Эй, швабрик! Айда знакомиться!

Оклик заставил обратить взгляд к пещере. Женолюб Чад, сияя ярким лицом, с гордостью приобнимал тонкие, почти невесомые плечи серебристой голубоглазой незнакомки. Её шею обвивало ожерелье, так похожее на Мартино: три полупрозрачных чёрных камня на бледной цепочке. Супруга Ньяра?..

Чад махнул рукой: мол, подходи — и по-хозяйски прижал к себе спутницу. Прямой, чернобровый, он являл бы собой образчик жгучей красоты, но ярко-алые, словно налитые ярой кровью, губы придавали лицу масочность, присталую более персонажу пьесы, чем живому человеку. Впечатление усиливала чрезмерная розовость кожи, словно подсвеченной изнутри красным фонариком.

Неприятный.

Поймав себя на излишней покорности навязанным оценкам, я резко оборвал восприятие: 'Заткнись, безмозглая деревяшка!' — но отторжение уходить не спешило, и разум в конце концов пошёл на ничью, согласившись 'приглядеться тщательнее, а уж потом судить'.

Рядом с красным кавалером хрупкая Ньярова жена выглядела блеклым чахлым стебельком. Милое, но неправильное лицо с высоко начёсанными на лоб ало-серыми волосами спасали от заурядности лишь огромные, выпуклые голубые глаза, раскрытые во всю мочь, будто бы от сильного удивления. В первый миг показавшись картинно дивными, на второй взгляд эти неподвижные глаза больше испугали, чем обаяли меня — застывшие в кукольной круглости, они не щурились даже при улыбке.

— Иза-а-ар! Помню, помню! — Дамочка протянула к моим волосам узкую руку с обкусанными ноготками, и нос заложило резко-пряным запахом грязи с перцем. — Такая милая шёрстка! Пушистики! Повезло же тебе... ой, то есть... ну... — опустила лазерный взор прелестница. — Так и чешется погладить.

Взгляд скользнул по фигуре женщины. Серебристая бахрома длинного платья не скрывала плоского живота, словно не знавшего беременности.

— Ламена? — Не обращая внимания на всплеск и восторженный выдох: 'Как ты догадался?!', я осведомился: — Тебе не надо в лазарет забежать? Всё-таки роды...

— Зачем? — удивилась прелестница. — Ларти в порядке, с ним Флоппи пока, а мне мой запрещает — говорит, пахну слишком для маленького. Бука!

— А оно тебе и не надо, — усмехнулся Чад, ещё нахальнее обняв свою спутницу. — Ты без этого... Ларта в тысячу раз лучше. — Протянув руку к махровому цветку, ближе всего склонившемуся к ступеням туалета, здоровяк чпокнул сочным стеблем и торжественно вознёс венчик к небу. — С разрешением от бремени тебя, наша прекрасная леди!

Развязное поведение красногубого ловеласа сорвало плотину мысленной сдержанности. Вот кому не повредила бы урна на голову — притязания остудить. Не меньше раздражала и Ламена: ведёт себя, как обезьяна, словно и не было у человечества тысячи лет в ноосфере. 'Опять поддаёшься?' — 'Вовсе не обязательно. Наши с симбионтом мнения могут иногда случайно совпасть!'

Усмехнувшись надуманному 'случайно', я прекратил сопротивление и, спустив ярость с цепи, рывком выдернул ветку из рук у розовощёкого кривляки:

— Передать презент Ньяру? Жене ведь приятнее, если муж её лично поздравит. Ведь приятнее, Ламена?

За спиной взревело медведем. Глухой удар отбросил даму с 'кавалером' на без того пострадавший куст.

— Кто там моей коханой что дарит? А?! — Огромная ладонь загребла из моих рук злополучный цветок.

Отряхиваясь от лепестков перезрелых венчиков, Чад невозмутимо парировал:

— Да вы обоняйте — он и вовсе женщиной не пахнет! — с такой довольной ухмылкой, что в душе защипало подозрение: не использовали ли меня в очередной раз?

Рассерженный Ньяр впился носом в лепестки. Скомкав в руке изнюханный венчик, резко шагнул к часовенке, на секунду замер, впитывая обрывки 'отбросов', и круто развернулся к нам.

— Ты! — Схватив здоровяка за руку, Ньяр дёрнул на себя так, что хвалёный 'силач' не удержал равновесия. — Идём, разговор есть. Остальные, — хмуро обвёл взглядом нас с Ламеной. — Жена со мной, а ты, ученик... живо в сад, скажи Марте устранить беспорядок, и чтобы в ближайшие два часа к домену не подходил!

Глаза обратились к помятому цветнику. Куст уныло обвис поломанными ветками; в лужах плавали умирающие лепестки. Вдалеке прокричала какая-то птица, словно оплакивая их гибель. Запах — приторный мёд, перец и грязь заглушили свежий букет клумбы, похоронив под собой тайну злополучного венчика.

А ведь Чад нарочно добивался именно того, чтобы глава 'прочитал' его подарок. Через волосы жены — очень удобно: ревнивец наверняка захотел бы выяснить, кто осчастливил его зазнобу. И мой 'справедливый гнев' лишь сыграл синему на руку — всё свершилось куда быстрее, чем предполагал изначальный замысел.

Осталось понять, какие цели стояли за интригой показного женолюба. Цветок. Занюхивающий Катион. Наверняка наш 'чернокровый' оставил что-то на лепестках... и именно оно привело Ньяра в столь мрачное расположение духа. 'В сад' — понятно, почему: уличённому не следует знать об осведомлённости главы, пока не будут приняты меры, а я — свидетель. Ну что ж, мы перечить приказу не станем. Сказано: 'в сад', а не 'не сообщать'. А Катион — любитель почитать последние новости.

Водная система оповещения домена точно связана, самое меньшее, с туалетом и запрудой. Но писать в фонтанчик смысл невелик — его постоянно очищают 'аннигиляцией'. На всякий случай побулькав лицом в музыкальной чаше, я отправился вдоль тропинки в сад, по пути помечая привычным способом 'записи' все подозрительные на проточность лужи. Миновав ручей, припомнил жалобные рожицы умирающих цветов и припустил рысью. На шаг перешёл, только добравшись до зарослей. Кряхтя, полез за стремянкой, но не нащупал её в обычном месте. Пошарил вокруг — пусто, и, вздохнув, отправился обходить сад по периметру в надежде отыскать лаз или докричаться до хозяйки.

Живая изгородь приветствовала своего слугу парадом шипов: после дождя они приобрели красную изнутри окраску, словно комары, которые напились молодой кровушки. Невольно вспомнив губы ловеласа-красавчика и багровые кружева, приросшие к человеческой коже, я дёрнулся от отвращения и на шаг отступил от кустов. Паразиты. Всюду паразиты — и не эфемерные, никому не известные 'мороки', а циничные растительные кукловоды, чуждые звериного страха и сочувствия. Слишком ярки, слишком статичны, слишком наиграны — все, все, совершенно все. Чрезмерно резкие движения Ньяра. Подчёркнутая истеричность его сестры. Механическое поведение Вигитта. Куда ни кинь — или 'слишком', или 'чересчур'... Как увериться, что, общаясь с людьми-симбионтами, ты имеешь дело именно с себе подобными, а не с древесными 'сердцами', что рулят чувствами своих безликих рабов, разыгрывая заранее продуманное и отрепетированное представление?

'Красная воронка'. Способ мысли не человека, но растения. И вырваться из неё уготовано лишь тем, кто сумеет отыскать одиннадцатый элемент базиса.

Задумавшись, я машинально сообщил о своей догадке соседней луже, что тянула длинное щупальце разлива прямо под изгородь, и медленно побрёл дальше в обход, то и дело останавливаясь, чтобы крикнуть в сторону сада:

— Марта!.. Марта!.. Ньяр ищет!..

— Здесь, — неожиданно быстро прошуршал грудной шёпот из-за ограды. — Цветник? Чад?

— Как всегда, — Я осторожно прильнул к кустам; нос обласкал терпко-свежий запах листвы и свежих побегов. — Но на сей раз букетом не обошлось. Весь куст переломали. — 'И Катиона подставили...' — живо представил себе картину я, тут же мысленно добавив: 'Молчу, молчу'.

На мгновение занялась тишина.

— Смешать запах... — тихо вздохнула Марта. — Значит, на сей раз не чисто...

— Что и требовалось доказать! И в первый раз не следовало верить. Если даже и 'без умысла' — то не факт, что не по дури. А здесь не Полдень, глупцы заживо не сгорают, пора бы и знать.

Я чуть не ухнул в заросли, узнав голосок огненноокой дивы. Не капризный, не смешливый, присталый скорее зрелой женщине, а не избалованной юнице — любимице брата.

— Падхи! — неожиданно повысила голос садовница. — Ты что, спрятала стремянку? — (в ответ девчонка досадливо фыркнула). — Надо вернуть на место, обязательно!