Заблудшие

О работе не могло быть и речи — усыпанный бисером горького пота, Игорь лежал в своей каморке, дышал жаром, любое движение отзывалось сведенными суставами и ноющей надкостницей, а в голове царствовал противный туман. Иной раз с растрескавшихся губ его слетали непонятные слова и фразы, лишенные смысла. Он бредил, изредка приходя в сознание, а все оставшееся время проводил в необъяснимых глубинах беспамятства.

Когда Игорь слег, Алина ощутила тупой клевок возродившегося ужаса. Его надо было лечить, состояние Игоря ухудшалось день за днем и грозило тем, о чем она и подумать не смела. Но что это значило — вызвать врача? В ее цитадель, монастырь или камеру, чем угодно можно было назвать и не ошибиться, должен был попасть чужой. Не прокрасться, не обхитрить, как это сделал Игорь, а явиться открыто, на ее собственное приглашение. Кому-то, может, и все равно, Алину же колотила нервная дрожь.

Невозможно, ни Игорю дать постепенно умереть, ни звать посторонних людей. В любом случае грозила смерть — ворваться в приоткрытую форточку или внестись на подошвах врача. Вдруг он ее узнает? Вдруг, вдруг, вдруг? Ее столь тяжело построенный мир и без того трещал и лопался после появления Игоря. Что бы стало с ним, если обрушиться еще один удар? Конец, всему и сразу.

А по-другому, она потеряет Игоря. Алина станет убийцей, не случайной, а намеренной. Она ведь знает, черт, побери, чем грозит ее бездеятельность. Уйдет не просто человек, от ее рук падет и друг, и брат. Умрет что-то, что дороже ее собственной жизни.

— Ты должна вызвать врача, — настаивала баба Валя, вталкивая в еле приоткрытый рот Игоря какие-то раздробленные таблетки, — я не смогу снова поставить его на ноги, я не Бог. Если бы только у него были силы, но ты ж глянь, Алин, он же слабее котенка. Нет, нет, нет, тут не обойтись без специалиста.

Алина вяло смотрела на бабу Валю, все еще надеясь на ее умения. Медсестра в прошлом, она и так из кожи вон лезла, чтобы самой спасти Игоря, едва ли не вырывала его каждый раз из потемок бессознательности, заставляя пить лекарства, настои и мед с молоком. Он давился, глотал, его тошнило, но, когда он все-таки мог мыслить, благодарил про себя эту сердобольную женщину. И Алину тоже.

Игорь не мог знать, сколько времени он провел в постели, то забываясь, то просыпаясь, в каморке было темно, а слезившиеся глаза не разбирали ни дня, ни ночи. Жар пек макушку, мешая думать. Возвращаться не хотелось, пребывать в непознанных дебрях памяти ему даже нравилось. Но однажды все изменилось, когда среди стального мрака он услышал рыдающий знакомый голос.

— Игорь, миленький, пожалуйста, не надо.

Что-то холодное скользнуло в его раскаленную ладонь, по коже покатились мокрые горошины. "Надо же, я чувствую, — раздражая, побежала мысль, — это же Алина пришла".

— Господи, — шептал между тем голос, — если ты есть, ты меня слышишь. Я не знаю молитв, но прошу, слышишь ты меня, прошу, спаси его. Мне не нужно от тебя ничего и тебе это тоже известно. Игоря спаси, слышишь, пожалуйста, спаси. Если тебе нужна чья-то жизнь — возьми мою. Ведь я же не нужна никому, а Игорь, Игорь. Да слышишь ты меня?!

И задавилась рыданиями. Игорь почувствовал, как что-то мягкое упало и присосалось к его рукам. Алина их целовала. Захотелось подняться и закричать — перекрытье горе: "Я слышу!", но не хватало мочи. Он ощущал, он жил, он понимал. Он оставался таким же человеком, каким был всегда. Только сдавшимся, отступившим. Он позволил хвори превратить его в выжатый апельсин. Он трус, как справедливо окрестила Алина, легкая добыча, дешевая крыска для домашнего удава.

Да, он такой. Но, осознав свой позор, желает ли он оставаться с ним, мириться и сжиться? Нет уж, ни за что. Может, когда-то, ему и было все равно, может, он и глядел на себя сквозь серо-белую унылую пленку. Не замечая царапин радости, ныл, не думая, что раздражает этим окружающих, но не сейчас. Хватит, наскулился.

Пусть веки тяжелы, как ледяные лепестки и нет возможности поднять их, пусть ломает и скрючивает тело. Не важно, все равно. Он победит, он преодолеет, но не позволит Алине плакать и терзаться. Он не сдастся больше никогда — он не слабак.

Игорь больше не наблюдал безграничных пустот, ему начали являться сны. Не скромные, пепельные и угрюмые, как осенний дождь, а чистые, как капли колодезной воды. Иногда снилась бездыханная, задушенная газом Москва, но она не могла, как раньше, подломить Игорев настрой. Он глядел на сотнеглазые башни многоэтажек с равнодушием сытого кота, не чувствуя более ни грусти, ни отвращения. Все стало простым и невозмутимым.

"Я не поддамся больше искушению, — думал он, когда убегали сны, — не сбросить ему меня, не обезоружить, не подчинить. Древний сказал: "Я мыслю, значит существую". Ну вот, я мыслю. Значит... Значит все! Я выберусь, я открою глаза и увижу свет. Не в конце тоннеля, а солнечный, живой. Земной. Да-да, именно так и никак иначе!

И я не позволю Алине больше изнурять себя тревогой. Какой бы нудной она, иной раз, не была, как бы нарочно не грубила, не злорадствовала, она не заслужила мучиться по моему поводу. Добрая она, душа за всякого болит. Вот и я теперь причина ее страданий. Не дам ей больше плакать. Не будет такого! Клянусь!".

Алина... Как это он не думал о ней прежде с этой стороны. Ей ведь не легче, чем ему, может, даже и тяжелее. Тащить на себе мешок человеческих жизней — такого никому не пожелаешь. А она тянет, без жалоб и криков. Какой же он дурак, бессердечный кусок угля. Ему бы не гадать просто так, а помочь ей выбраться, оживиться, а вместо того он подбросил в ее ношу горсть своих проблем, завыл о чудовищах жизни. Глупец!

Но ничего, ничего, теперь то глаза открылись, теперь он понял, что к чему и как быть. Как помочь себе и Алине. Как выбраться и вытащить ее.

Главное — быть нужным. Если некому — значит самому себе, и помнить, что если сегодня так, то завтра уже может быть совсем по-другому. Появиться обязательно кто-то, кому тяжелее и мучительнее, и тогда ты, который уже утратил всякий интерес к жизни, станешь для него всем — и опорой, и поддержкой. Никто не знает, когда это будет, судьбу нельзя предугадать, как не пытайся. Но ты должен, обязан жить! Чтобы радовать, чтобы светить, и права была старушка у храма. Будь благим, даже если вокруг плохо, и люди, получив не камень в лицо, а дружескую помощь, сами станут добрее, уверуют, что не так все и плохо, как казалось раньше. Они воспрянут, размножаться, как клетки, и мир уже не станет так жесток. Если все зло не искоренить, то хотя бы бороться, противостоять надо. И побеждать. И Игорь не сдастся, не отвернется, у него есть опыт стойкости. Он встанет, обязательно, чтобы жить, чтобы дышать, чтобы наслаждаться. Он сможет!!!!

Кожаные створки век медленно, нехотя поползли вверх, обнажая мутные, усталые глазные яблоки с глубоко запавшими, атрофированными зрачками. Игорь не видел ничего кроме белесой пленки и каких-то расплывчатых силуэтов за ней. Пришлось поморгать. Не без труда — под кожей словно множились кактусы. Суставы сводила судорога, но все же, не смотря на боль, он приподнялся, пробуждаясь, тряхнул головой. В ней все растекалось расплавленным воском, убийственно перестукивала кровь.

Игорь заставил себя разглядеть силуэты в проеме открытой двери: на кухне стояла баба Валя, подпирая тучные бока массивными руками. Перед ней, мученически изогнувшись, прятала лицо в ладонях Алина.

— Ты что хочешь делай! — кричала баба Валя с укором. — Я больше ждать не намерена. Чего? Смерти. Парень молодой, ему еще жить и жить. Не позволю. Сейчас же иду за доктором, сию же минуту! Хватит, наждались!

Алина дернулась, было, руки упали с лица, и Игорь увидел, как искривилось оно, как поползли вниз уголки ее губ и глаз. Алина горевала. Из-за него. Она могла бы радоваться, а вместо этого надрывает себя невозможным выбором. И все по вине Игоря, благодаря его слабости.

— Не надо врачей! — крикнул он, что было силы. Голос его скрипел карканьем осипшей вороной, заставил обернуться и бабу Валю, и Алину.

На обеих не было лица. Баба Валя глядела с удивлением, переплетенным с недоверием и еле уловимой радостью. Алину же будто оглушили. В момент Игорева зова она развернулась с реакцией пантеры, ухватилась за край стола, губы приоткрылись, глаза округлились и невменяемо уставились перед собой.

— Не надо врачей, — уже спокойнее повторил Игорь, пытаясь подняться, — со мной все хорошо, я сам справлюсь...

Он не успел договорить — прервал оглушительный грохот. Алина упала в обморок.

VII

Может, природа в предвкушении зимнего окоченения и прекрасна. Может, кто-то и находит неописуемые красоты в лысых деревьях и жмущихся друг к другу, замерзающих под шубкой кристального инея. В полях, разоренных буйными северными ветрами и припорошенных снежной пудрой. В неподъемных, отяжелевших небесах, неудерживающих иной раз белые ажурные слезы. Может быть, но Пете было все равно. Его даже раздражали тоскливые пустоты поздней осени и нахохлившиеся, приседающие поближе к земле скромные деревенские домишки.

Он не думал, что окажется здесь снова. Тогда, в мае, он дал себе слово, что никогда больше не сунет свой искушенный, избалованный нос в эти забытые и отстраненные варварские места. Похоже, никогда не говори никогда. Обязательно подставишься, и будешь чувствовать себя обманутым. Что самое страшное — самим собой.

А виной всему была блондинка, сидевшая возле. Это из-за ее капризов и истерик, выводивших Петю из себя, он оказался здесь. Опять.

Когда колесо иномарки в очередной раз угодило в закостеневшую от холода колдобину, а машина испуганно подпрыгнула, встряхнув седоков, Петя не выдержал:

— Если мы тут застрянем, — нервно выкрикнул он, — сама будешь выбираться. Я и пальцем не пошевелю.

— Уймись, — почти равнодушно бросила в его сторону женщина, — что ты как баба разорался. Мы вообще-то за твоей сестрой едем. Об этом подумай, прежде чем голосить.

— За твоей дочерью! Только что-то поздновато у тебя материнский инстинкт проснулся. Мамочка.

Женщина проигнорировала его язвительный тон, прикурила и, задумчиво покручивая в увенчанных качественным маникюром пальцах тонкую сигарету, выдохнула в приоткрытое окно витиеватый дым. Как давно она была здесь в последний раз? Лет десять или пятнадцать назад? Не вспомнить сразу, счет утерян. Помниться, еще родители были живы, Петя и Алина еще малыши совсем, забавлялись в стогах сена, воображая себя какими-то героями. И было им потом от бабушки с дедушкой.

А как все изменилось с тех пор. Увяла, поникла деревня, дети выросли, огрубели, зазнались. Что им теперь мама? Только слово, отдающее ароматом забытой нежности и человеческого тепла. Одна, не предупредив, из дома бежит, бросается письмами, после которых и жить то не хочется, другой разговаривает не лучше, чем с продажной девкой. После слез, подпитанных потом, после всех тревог и забот. Нет, были дети, да сплыли, а ей только борись за уважение. Как боролась всегда.

— Приехали, — гаркнул Петя и вывернул баранку, направляя замедлившийся автомобиль с насыпи.

Зашуршал, гравий под шинами, сделал попытку забиться в затейливый узор дорогих шин, машина скатилась, мягко поигрывая вытянутой, узкоглазой мордой, вильнула угловатым багажником и направилась к дому.

— Так, — недовольно бросила женщина, сощурившись, выглядывая кого-то за тонированным лобовым стеклом иномарки, — а это еще что за негаданные сюрпризы?

Прямо перед капотом машины, всего в нескольких метрах, у полукруглого навеса, под которым плотно уложенные аккуратной горкой, грели друг другу шершавые бочка наколотые поленья, стоял мужчина. В желтом тулупе с вывороченным воротником, теплых рейтузах, заправленных в массивные сапоги, он перетирал замерзшие руки, обдавал их горячим дыханием, оборачивающимся недолговечным, невесомым паром. Услышав предупреждающий перешелест шин, он заинтересованно оглянулся, склонил голову на бок, готовый к разговору, интригующе улыбнулся и упер руки в бока.

— Вот видишь, мать, а ты переживала, — ухмыльнулся Петя, глуша мотор, — она и мужика себе нашла уже. Ты за ней, как за ребенком, а она давно все сама знает. Поехали обратно, что она нам далась?

— Погоди, — остановила Татьяна, — я за дочерью приехала и не уеду, пока не разберусь со всем до конца.

Она открыла дверь, не забыв мимолетно поправить прическу, полная достоинства вышла из машины и направилась к мужчине.

Тот не опешил, увидев городскую красавицу, и вперил в нее такой острый взгляд, что у Татьяны мурашки пробежали по спине. А ведь на вид он был ровесник ее сыну.

— Добрый день,— промолвила она, стараясь держаться в прочных рамках женской независимости и разбавить приветственные теплые нотки холодной сдержанностью, — Татьяна Алексеевна, хозяйка...

— Этого дома, — нескромно закончил за нее молодой человек, — это не трудно угадать, ваша дочь очень похожа на вас.

— Вот как? Странно, обычно в ней находят отцовские черты, — Татьяна подозрительно обвела молодого человека глазами, еще раз отметив про себя его красоту, которую не могла спрятать даже неуклюжая деревенская одежда, — а, вы, позвольте, кто такой и откуда знаете мою дочь?

— Хахаль, — грубо вставил Петр, закрывая свое блистающее черное сокровище.

Молодой человек сычом повернулся к Пете, соскреб почти гневным взглядом и громко, достойно ответил:

— А вы, похоже, ее брат, хотя сразу не скажешь. Гонора много.

— Что ты сказал? — Петя яростно шагнул на обидчика, но остановился, задерживаемый ладонью матери.

— Извольте ответить, — требовательно обратилась она к молодому человеку.

— Меня зовут Игорь, — снова мягко ответил тот, — здесь я живу с разрешения вашей дочери. Я ее друг. А здесь что-то вроде завхоза.

— А где же она сама? — нахмурилась Татьяна.

Ответ Игоря, не смотря на все ее симпатии к нему, сильно насторожил женщину. Неужели ради этого красавца Алина бросила дом, семью, всю свою прежнюю жизнь? Если так, то как же плохо она знает собственных детей.

— В доме, — спокойно отвечал Игорь, — проходите, сами увидите. Алина на улицу и носа не сует.

— Что же так? Вы посадили ее под замок?

— Я? — Игорь наигранно изобразил шок. — Да как я мог? Алина сама этого не хочет. И вас, может, впустит, по памяти семейной, а остальным — проход закрыт.

— Я же говорил тебе, что у нее совсем мозги поехали, — небрежно фыркнул Петр, зыркнув на недовольного Игоря, — если и увезем обратно — тут же в дурку сдам. Мне лично больные в доме не нужны.

— Замолчи, — рявкнула Татьяна на сына и ровнее обратилась к Игорю, — будьте любезны, проводите меня к дочери. И пока расскажите, давно ли вы знакомы и как оказались здесь? Вы, извините, на деревенского не похожи.

— Я и не деревенский, — без обид отозвался Игорь и в приветственном жесте отступил в сторону, пропуская гостей вперед.

Он не знал, радоваться ему или горевать. Увидев издали машину Алининой родни, Игорь понял, как греет надежда. В этом черном красивом напоминании он увидел знамение — его Алина не слушала, может ей суждено внимать родным, может, слезы матери, капающие одна за другой, раздолбят камень возведенных бастионов и дадут лазейку другой Алине, веселой, свободной, счастливой. Может, память пробудит в ней что-то, чего сам Игорь не смог, хотя, видит Бог, стремился изо всех сил. Семья — это все — таки семья, родная кровь, плоть от плоти.