Подкрепив силы, мужчины поднялись на ноги и вскинули на плечи косы, взяли серпы. Соколко спросил:
«Ну что, как теперь пойдём? Веди нас, бабуля. Сможешь?»
Бабушка задумчиво стояла, опираясь на свою клюку и подняв незрячее лицо к верхушкам деревьев, и как будто вслушивалась. Цветанка не представляла себе, как она, слепая, отыщет в лесу полянку с яснень-травой. Это и для зрячего человека непростая задача — вспомнить дорожку, по которой ходил много лет назад. Лес меняется, одни деревья умирают, растут новые... Но, как оказалось, бабушке не нужны были глаза.
«Пироги положите где-нибудь под деревом, — велела она. — Это — старичку-лесовичку подношение, чтоб он нас в свои владения пустил и благополучно выпустил».
Пироги нашлись у мальчишек: вечно голодные, те натолкали их себе за пазуху про запас, чтоб идти по лесу да пожёвывать. Они расстроились было, подумав, что лесовичку придётся отдать всё, но бабушка успокоила:
«Много не надо. В знак уважения и одного-двух пирожков довольно».
Мальчишки тут же повеселели, и Цветанка едва не рассмеялась, наблюдая со стороны за живым изменением выражений на их мордашках. Пирожки были оставлены на замшелом пеньке, а бабушка зашептала:
«Лес-батюшка, откройся, тропинки свои покажи... Яснень-траву найти помоги».
Шёпот растаял в вечернем шелесте, переплетённом с густо-рыжими закатными лучами солнца. Лес задышал, ожил, словно разбуженный великан, наполнил ветром грудь, закачал многочисленными руками-ветками и стряхнул с них стайку листьев, которая запорхала вокруг бабушки зелёными бабочками. Совсем рядом раздался отчётливый птичий щебет — говорливый, сложно сплетённый, как звонкое летнее кружево. Бабушка насторожилась с морщинистой полуулыбкой на лице, подняла палец.
«Слышите? Вот и наш провожатый!»
Щебет раздался вновь, и все одновременно устремили взгляды в его сторону. Цветанка разглядела на низко свесившейся ветке рябины серую пташку, с виду совсем невзрачную, не больше воробья, в черной «шапочке». То была лесная славка-черноголовка.
«Славка-славушка, покажи нам дорогу», — обратилась к птичке бабушка. Видно, она узнала её по песне.
Птичка чирикнула и перепорхнула на соседнее дерево, кося на людей глазом-бусинкой и вертя головкой.
«За славкой ступайте, — прошептала бабушка. — Она нас к яснень-траве отведёт».
Затаив дыхание и стараясь двигаться плавно и мягко, чтоб не испугать птичку, все направились за нею.
«Кудесница ты, бабуся», — с улыбкой шепнул Соколко, неслышно ступая по траве.
Долго ли, коротко ли шли они — а солнце между тем уж совсем село, темнеть стало в лесу. Бабушка снова пошептала, взмахнула рукой — и из-за деревьев к путникам начали слетаться светящиеся жучки. Их собралось так много, что и никакого огня не требовалось. Цветанка прекрасно видела лица ребят, улыбку Соколко под лихо подкрученными усами и каждую складку бабушкиной одежды. Трое мужиков вели под уздцы отпряжённых коней, взятых на случай, если травы окажется много.
«Под ноги глянь», — шепнул вдруг Первуша.
Цветанка глянула... Оказалось, что шли они по колено в серебристо мерцающей траве с зеленовато-серыми узкими листочками и знакомыми жёлтыми цветами, похожими на очень мелкие одуванчики. Стебли и листья густо переливались колдовскими искорками, будто схваченные инеем, а в нос Цветанке лился запах, который она не спутала бы ни с каким другим — запах горького мёда.
«Бабуся! — взволнованно воскликнула она. — Яснень-трава!»
Бабушка улыбалась.
«Есть, значит, травушка... Сколько её?»
Цветанка огляделась со сладостным замиранием души: чудо-трава росла всюду, куда только достигал взгляд. Много было её под деревьями, а впереди раскинулась обширная поляна, озарённая светом взошедшей луны. Она вся сплошь инеевато мерцала, а бледно-жёлтые цветки, по-видимому, ночные, лениво кивали головками в едва ощутимых струях сонного воздуха.
«Охо-хо, охохонюшки, — подивился Первушин отец, сдвинув шапку и почесав в затылке. — Да тут косить — не перекосить, жать — не пережать! Как же мы всё это до телег-то дотащим? Топать-то всё ж таки далеконько...»
«Разберёмся, — сказал Соколко, решительно вешая кафтан на куст и засучивая рукава рубашки. — А ну, ребята, дружно взялись за косы! Мелюзга, — обратился он к Цветанке и мальчишкам, — и вы не отставайте, серпами орудуйте!»
И началась работа... «Вжик, вжик!» — свистели косы, и мерцающая трава ложилась с каждым взмахом. Мужчины косили на поляне, а Цветанка с Олешко, Прядуном и Первушей управлялась под деревьями, где с косой не очень размахнёшься, а серп — самое то. Разогнув ноющую поясницу для краткого отдыха, Цветанка поискала глазами бабушку... И что же? Окружённая свитой светящихся жучков, возле тёмных лап раскидистой ели стояла стройная, молодая и светлоликая кудесница — в травянисто-зелёном плаще с наголовьем, в серёжках из ольховых шишечек и с толстой косой цвета тёмного золота, перевитой ромашками и васильками. Глаза её, прозрачные, как роса, лунно мерцали мудрой улыбкой, а в изящной и по-девичьи нежной ладони желтела горстка пшена. Славка-проводница клевала угощение, сидя на большом пальце прекрасной девы.
Что это было? Может, Цветанка надышалась густым, горьковато-медовым дурманом чудо-травы, от которой на ладонях оставалось переливчато-зимнее мерцание? Протерев кулаками глаза, она усиленно поморгала, и наваждение исчезло: вместо лесной кудесницы славку кормила бабушка. Цветанка охотно поверила бы в то, что ей всё померещилось, если бы не глаза бабули, которые несколько мгновений оставались такими же прозрачно-росистыми и лунно-мудрыми, как у той девы. Впрочем, скоро и это исчезло.
«Бабуля! — кинулась к ней потрясённая этой таинственной сказкой Цветанка. — Ба...»
Вспугнутая птичка вспорхнула на ветку, а бабушка отвесила Цветанке сердитый шлепок.
«Вот голова дубовая! Зачем так шуметь-то? Славушку мне напугала...»
«Бабусь, я...» — заморгала Цветанка растерянно.
«Чего — ты? — проворчала та. — Иди давай, травку собирай. Время не терпит!»
Ещё долго перед глазами Цветанки стояла лесная колдунья... Решив обязательно расспросить бабушку позже, воровка снова принялась за дело — забирала яснень-траву в пучок и подсекала серпом у корня. Её ладони, густо покрытые липковатым соком растения, диковинно переливались искорками.
Скошенную траву стянули верёвками в большие, увесистые вязанки. Каждый мужчина взвалил на плечи по одной, на коней навьючили по три — столько уместилось на их спинах, но всё равно добрая половина всех вязанок ещё осталась. Как быть? Возвращаться за ними — долго, а за один раз всё унести не получалось.
«Надо было всех коней взять, — посетовал Соколко. — Но кто ж знал, что травы будет такая прорва? Эге-ге... Придётся-таки возвращаться».
Цветанка и мальчишки тоже не шли порожняком: соорудив из длинных веток что-то вроде носилок, Олешко с Первушей тащили вдвоём одну вязанку, а Цветанка с Прядуном волокли две. Одна бабушка ничего не несла, но ей доверили вести коней. Мужики сомневались сперва: справится ли старая женщина? Но бабуля погладила животных, пошептала что-то, угостила хлебом с солью из потёртой котомки — и те стали шёлковыми. Их даже погонять и направлять не требовалось — сами шагали за Чернавой.
Так вышло, что на обратном пути им случилось проходить мимо того самого пня, на котором они оставили подарок лесовику. Соколко негромко рассмеялся:
«Гляди-ка... А пирожков-то — тю-тю! Выходит, принял наш дар лесовичок!»
Лес сонно прошелестел что-то, а у Цветанки пробежал по лопаткам холодок. Пенёк был пуст.
Когда траву сгрузили на телеги, Соколко предложил немного передохнуть и утолить жажду. Тяжело опустившись на землю и привалившись спиной к колесу, бабушка устало проговорила:
«Притомилась я, касатики мои... Старость — не в радость, плохой из меня ходок нынче... Скрипят мои косточки, ноги не шевелятся. За остальной травкой ступайте-ка вы сами, а я туточки вас подожду. Пташка-славка вам тропку укажет, не заплутаете».
Так и пришлось сделать. Бабушка протянула Соколко руку, на которой сидела славка, и тот с величайшей осторожностью принял у неё птичку. Славка перепорхнула ему на палец, а с пальца — на ветку, когда они двинулись в обратный путь за остатками травы.
Восточный край неба пожелтел в предчувствии зари, когда они вернулись к телегам снова. Бабушка похрапывала на вязанках яснень-травы, и её не стали будить. Отпустив птичку, Соколко низко поклонился:
«Благодарим тебя, пташка-славка, за помощь... И тебе, лес-батюшка, благодарность великая!»
Все пять телег были полны — вот как много яснень-травы уберёг лес от княжеских слуг, повсеместно истреблявших её. Вдыхая запах горького мёда, Цветанка измученно покачивалась на вязанках, а Соколко сидел рядом со Стояном, правившим лошадьми. Мальчишки снова дремали, а Цветанке не спалось — от счастья, что столько чудо-травы им удалось добыть.
А Соколко с отцом Первуши, думая, что все ребята уснули, шёпотом переговаривались.
«Как этого пострелёнка звать?» — спросил торговый гость.
«Которого?» — уточнил Стоян.
«Да вот этого, синеглазого...»
«Зайцем кличут... Он бабки Чернавы внук и ученик, ведьмачок юный. Может то парнем, то девкой становиться, ежели вздумает. А что?»
«Да так... Напоминает он мне кое-кого». — Из груди Соколко вырвался печальный вздох.
«Ежели груз тайный тебя гнетёт — поделись, облегчи сердце, — сочувственно предложил Стоян. — Клятвенно заверяю, что ни одна душа от меня ничего не узнает!.. В могилу с собою унесу».
Цветанка застыла, вжавшись животом и щекой в благоухающую вязанку травы. В рассветной тишине поскрипывали колёса, и сердце воровки сжалось от грусти: что за горе-кручину носит в себе этот удалой молодец, смелый и добрый, к чужой беде отзывчивый и богатством не испорченный?
«Давно это было, — промолвил Соколко тихо. — Приезжал я в ваш город по торговым делам, да случилось мне встретить молодку одну — красавицу, каких поискать... Приглянулась она мне так, что хоть завтра жениться был готов без раздумий. Пошёл я свататься, у родителей руки её просить, а мне — от ворот поворот: просватана уж! А по её глазам всё видно: без любви её замуж отдают, по расчёту. У меня аж в голове помутилось, мысли лихие закрутились... Выкрасть её надумал — так она мне в сердце запала. Да и она мне знаки подавала, что по нраву я ей пришёлся. Но родителей своих ослушаться она не смела и меня отвергла. Ну, я неволить её не стал, уехал... Через какое-то время опять выпало мне сюда приехать. И что ты будешь делать! Снова свела нас с нею судьба... Замужем была зазноба моя, но никак дитя зачать не могла: муж староват оказался. Хоть и мог ещё кое-что, да плодов те дела уж не приносили. Не простой человек, знатный, в этом городе известный... Имя называть не стану, не обессудь. Позвал он меня к себе на обед — желал послушать новостей из чужих краёв, дальних стран... Ну, как водится, за столом он меня со своей супругой познакомил — а того не знает, что мы с нею уж знакомы давно. Сидит моя зазнобушка ненаглядная ни жива ни мертва, но в руки себя взяла и виду не подала, что видит меня не в первый раз. Заночевал я в доме того человека, а за полночь слышу: тук-тук... Отворил я дверь, а на пороге — супруга хозяина. Палец — к губам: тише, мол. Да так на шее моей и повисла. Не удержался я... Познал её. А следующий день — уезжать мне. Пока хозяин по делам в город отлучался, я с зазнобой моей в укромном уголке переговорил, второй раз её позвал убежать со мной... И второй раз она мне отказала. Тогда родителям была покорна, теперь в мужнином доме подневольной пташкой жила, но упорхнуть со мной не решилась. «Вкусила я с тобою счастье, — говорит она мне, — хоть и короткое, да видно, столько мне судьбой отмерено, с тем и смирюсь. Езжай, а я вовек тебя помнить буду. Так я решила, не обессудь». Решила она всё... А мне-то каково? Осерчал, уехал, дал зарок больше сюда не возвращаться — ни себе, ни ей сердце не бередить».
Соколко умолк на некоторое время: видно, всколыхнувшиеся воспоминания пробудили боль в старых сердечных шрамах. Слушавший его Стоян сперва не перебивал — ждал, когда тот продолжит, но молчание что-то затянулось.
«Мда, — вымолвил тогда отец Первуши, перекладывая вожжи в одну руку, а освободившейся почёсывая затылок. — Угораздило же тебя, друг, с замужнею бабой связаться... Ничего хорошего в том нет, морока одна...»
Соколко встряхнул русыми кудрями, вскинул лицо к светлеющему небу.
«Эхма, да какая ж она баба? Осьмнадцать годков ей только и было, когда уехал я, думая, что в последний раз мы с ней виделись. Тоненькая, как берёзка, а глазищи синие, будто плошки с водой, бирюзой толчёной посыпанные... Но я не до конца ещё рассказал. Слушай дальше. Зарёкся я сюда возвращаться, да только на два года меня хватило. Веришь ли — сердце не на месте, ноет и ноет... Не стерпел, приехал. Окольными путями разузнал, что нет уж в живых моей ненаглядной. Не ошиблось сердце — как чувствовало, что беда стряслась... — Соколко опять вздохнул, помолчал. — А случилось вот что. Ровно через девять месяцев после моего отъезда родила она дитя. Муж сперва думал — чудо свершилось, на старости лет мужская плодовитость к нему вернулась... А потом нашептал ему кто-то — уж не знаю, кто — что зря он обрадовался: не бывать плоду от засохшего дерева. Ну, он сор из избы сразу выносить не стал, да принялся по-тихому свою жену мучить и изводить. Терпела она, терпела, да однажды и решила вместе с дитём сбежать куда глаза глядят. Не кончилось это добром... Нашли потом в реке два тела... молодой бабёнки и ребёночка. — Голос Соколко задрожал, но тот овладел собой и закончил: — Ну, муж вроде как опознал свою супругу. Схоронили их... Вот так и вышло, что в третий мой приезд сюда мне только на могилку моей лады и моей доченьки удалось поглядеть, живыми их не застал. О том, что случилось, мне её служанка поведала: от чужих-то людей всё скрывали, понятное дело... Об одном только жалею, что силой её тогда не увёз, не выкрал».
Заря сочувственно слушала, разгораясь всё румянее, воздух стал зябким, пала роса — прозрачные капельки собрались на жёлтых цветках и серебристых листьях, уже потерявших своё мерцание.
«Нда, братец, — промолвил Стоян. — Кажись, знаю я, о ком ты говоришь... Кто этот самый муж. Вон оно, значит, как на самом-то деле было... А говорили — купаться пошла да утопла ненароком вместе с дочкой. Скверный он человек, муж её... А тебе да зазнобе твоей я не судья. Болтать тоже не стану, не беспокойся: сплетни — бабье дело. Ты как сейчас — женат аль холост?»
