Биография Толкина

И опять ответ частично навязан обстоятельствами. Места жительства вовсе не были выбраны: это просто были дома, которые он находил, руководствуясь многими соображениями. Возможно, но почему же тогда его душа не восстала против? Ответ: иногда так оно и было, для немногих друзей вслух, да еще в дневнике. Но большую часть времени это было не так, и, по всей видимости, объяснение лежит в убеждении Толкина, что мы живем в падшем мире. Будь мир таким, а люди — не грешны, он сам провел бы беспечальное детство с матерью в раю своих детских воспоминаний (скажем, в Сэйрхоле). Но злоба мира отняла у маленького Рональда мать (он был совершенно уверен, что она умерла из-за жестокости и бездушия ее родных), и вот: даже сэйрхольские окрестности бессмысленно уничтожены. В этом мире, где невозможно совершенство и истинное счастье, разве так уж важно, в каком окружении жить? Более того: разве существенно, какую одежду носить и чем питаться (если есть простая еда)? Все это были временные несовершенства, и притом скоротечные. В этом контексте подобное отношение к жизни было глубоко христианским и аскетичным.

Есть и другое объяснение столь явному невниманию к внешним сторонам жизни. К тому времени, когда Толкин достиг средних лет, его воображение более не нуждалось во внешнем стимулировании. Точнее выразиться, оно уже получило все нужные стимулы из ранних лет, тех лет, когда сменяли друг друга события и ландшафты. Поэтому оно могло расцветать, питаясь исключительно накоплениями в памяти. Вот как сам автор "Властелина Колец" объяснял этот факт, описывая создание своей книги:

"Сказание пишется не оттого, что сказитель глядит на листья деревьев, не оттого, что он знает ботанику и почвоведение; но растет оно подобно саженцу во тьме из лиственного перегноя мыслей: из всего, что когда-то было видано, читано, обмыслено, что было давным-давно забыто, заброшено в глубинах. Нет сомнений, что тут больший отбор, чем у садовника того, что брошено в компостную кучу, а мой перегной явно был большей частью лингвистическим'.

Выращивание плодов земных требует переработки материи, что задолго до этого добавлялась в почву ради утучнения, и, по словам Толкина, вся она бралась почти полностью из ранних впечатлений. Их набралось достаточно, чтобы пестовать ростки его воображения; дополнительных не требовалось, и автор их не искал.

Рассматривая старые фотографии Толкина, мы, похоже, что-то выяснили о нем, так что, пожалуй, нам стоит перейти от внешнего вида и окружения к голосу и манере говорить. С юности и до конца жизни он говорил звучно, почти звонко, если учесть скорость и неразборчивость речи. Вероятно, здесь нетрудно впасть в преувеличение, превратить описание в карикатуру на профессора, который сам не слышит, чего бормочет. Толкин говорил быстро, не особенно четко, но если слушатель привыкал к такой манере, то не составляло труда понять большую часть сказанного. Трудность в понимании была не столь физического, сколь интеллектуального характера. Профессор так быстро переходил от одной мысли к другой и настолько иносказательно говорил (явно предполагая, что слушатель знает столько же, сколько он сам), что никто, за исключением равных по знаниям, не успевал за ходом рассуждений. Не хочу сказать, что быстрая речь более достойна порицания, чем умная. В этом случае Толкина по справедливости можно было бы обвинить в переоценке умственного уровня слушателей. С другой стороны, можно сказать, что он не очень-то заботился об отчетливости дикции, поскольку говорил на самом деле для самого себя, развивая собственную мысль без каких бы то ни было попыток завязать беседу. Определенно так оно бывало в последние годы, когда он был лишен интеллектуального окружения и вынужден говорить монологами. Но и в прежние времена Толкину можно было бросить словесный вызов, подвигнуть его на дискуссию, и он был способен и выслушать, и с энтузиазмом ответить.

Конечно же, на Толкине никогда не стояла печать самовлюбленного человека, слушающего только самого себя и никого больше. Он всегда выслушивал и всегда сопереживал радостям и горестям. В результате он легко заводил друзей, хотя в некотором смысле был сухим человеком. Он мог с удовольствием разговориться в поезде с беженцем из Центральной Европы, в любимом ресторане — с официантом, в отеле — с портье. В компании такого рода он всегда себя чувствовал, как рыба в воде. Вот что Толкин написал о своей железнодорожной поездке в 1953 году (он возвращался из Глазго, где читал лекции о "Сэре Гавейне"): "Всю дорогу от Мотеруэлла до Вулвер-хэмптона я ехал в компании маленькой девочки и ее мамаши-шотландки. Я их спас от стояния в коридоре переполненного поезда: им разрешили ехать в первом классе без доплаты, поскольку я заверил контролера, что очень рад их обществу. В награду перед нашим расставанием (я шел обедать) девчонка заявила: "Мне он очень нравится, но ни словечка не разберу, что он говорит'. В ответ на это я только и мог промямлить, что последнее всякий о себе может сказать, а вот первое — куда как немногие'.

В свои последние годы он был дружен с таксистами, услугами которых пользовался, с полисменом, патрулировавшим улицы недалеко от его бунгало в Борнмуте, со "скаутом" колледжа и его женой, которые были его прислугой до конца. В такого рода дружбе не было элемента снисхождения, просто он любил общество, а эти люди были ближе всех. Нельзя сказать, что у профессора Толкина вовсе отсутствовало классовое самосознание — скорее наоборот. Но именно благодаря собственной уверенности в жизненном статусе у Толкина отсутствовало какое-либо чванство умом или официальным положением. Его мировоззрение, согласно которому у каждого человека есть или должно быть свое место, высокое или низкое, пожалуй, можно было бы назвать старомодно консервативным. С другой стороны, оно делало его очень симпатичным в глазах приятелей: ведь безжалостны именно те, кто не уверен в своем статусе, те, кто чувствует необходимость в самоутверждении и ради этого готов топтать ногами других. Выражаясь современным языком, Толкин придерживался правых убеждений. Это выражалось в почитании монарха и страны, в неверии в людские законы. Он находился в оппозиции к демократии, ибо не верил в ее конечную полезность для своих друзей. Однажды он написал: "Я не "демократ" хотя бы потому, что "смирение" и равенство духовные принципы, которые были искажены в попытке сделать их механическими и формальными. В результате мы получаем не всеобщее скромное смирение, а всеобщую напыжившуюся гордыню, как если бы орку удалось заполучить кольцо власти, и вследствие того имели и имеем рабство'. Что касается обычаев старого феодального общества, то вот что он говорил об уважении к старшим: "Приподнять шляпу перед сюзереном — это чертовски плохо для сюзерена, но чертовски хорошо для вас'.

Что еще мы можем увидеть? Возможно, кое-что нам скажет такая деталь: его воображаемый день начался с заутрени в церкви св. Алоизия. Любая сколько-нибудь подробная биография должна упомянуть о важном месте религии в его жизни. Толкин был полностью предан христианству, а конкретно — католической церкви. Это не означает, что единственным источником утешения были для него обряды его религии: он сам установил себе жесткие правила поведения, особенно в части исповеди перед причастием, а если (что часто бывало) он не мог заставить себя пойти на исповедь, то и причастие добровольно отвергалось, и Толкин находился в достойном жалости состоянии духовной подавленности. Другим источником огорчений в последние годы было введение служб на родном языке: использование в литургии английского вместо латыни, которую он знал и любил с детства, было тяжелым ударом. Тем не менее даже с такой службой в скудно обставленной хедингтонской церкви, в которую Толкин ходил, будучи уже на пенсии, и где его порой раздражали детский хор и плач малышей, он, получив причастие, испытывал глубокую духовную радость, состояние подъема, которое ничем другим не достигалось. Следовательно, религия представляла собой один из важнейших элементов его личности.

Его приверженность католицизму можно объяснить, во-первых, чисто духовными мотивами, во-вторых, любовью к матери, которая сделала его католиком и, по его убеждению, умерла за католическую веру. И в самом деле, заметно, что любовь к ее памяти — ведущая сила всей жизни и творчества Толкина. Смерть матери обратила его в пессимиста, точнее сказать, от этого он стал подвержен внезапным сменам настроения. С тех пор, как Рональд потерял мать, исчезло ощущение безопасности, и к его природному оптимизму примешалось глубокое чувство неуверенности. Вероятно, именно в результате этого он никогда не был сдержан в чувствах: любовь, воодушевление, отвращение, гнев, неуверенность в себе, чувство вины, смех, все это полностью, со всей силой овладевало им, и в тот момент никакие другие эмоции не примешивались. По этой причине он весь был соткан из контрастов. Будучи погружен в черные мысли, он мог пребывать в уверенности, что надежды нет ни для него, ни для мира вообще, а поскольку часто случалось, что именно такие мысли он изливал на бумагу, то дневники большей частью отражают печальные стороны его натуры. Но через пять минут в дружеской компании он мог позабыть всю свою мрачность и блистать юмором.

Тот, кто так поддается эмоциям, вероятнее всего, не циник. Толкин никогда и не был циником: слишком близко к сердцу принимал он все, чтобы быть интеллектуально отстраненным. Свои взгляды он всегда горячо отстаивал и не мог быть безразличным к тому, что его волновало. Иногда это приводило к странным результатам. Например, его галлофобия (сама по себе почти необъяснимая) вызывала неприятие не только того, что он полагал тлетворным влиянием французской кухни на английскую, но даже самого норманского завоевания, которое он воспринимал так, как если бы оно случилось в его время. Такой эмоциональный фон оставил свой отпечаток в виде страсти к совершенству в любой письменной работе и в его неспособности философски переносить домашние неприятности. Наоборот, они глубоко переживались.

Если бы он был властным человеком, такие сильные эмоции сделали его несносным. Но он был очень скромен. Это не означает, что автор "Властелина Колец" не имел никакого понятия о своих талантах — напротив, он очень хорошо представлял себе меру своих способностей и твердо верил в возможность быть и преподавателем, и писателем. Но он не считал эти таланты чем-то очень важным (в результате пришедшая позднее слава весьма его удивляла) и уж точно в нем не было гордости за свой характер. Какое там: он чуть ли не трагически рассматривал себя как слабого человека; это было еще одной причиной для погружения в глубокий пессимизм. Но здесь смирение приводило к обратному результату: сильному ощущению комедийности своего автопортрета — слабого представителя рода человеческого.

Он мог смеяться над кем угодно, но в первую очередь над самим собой, и полное отсутствие чувства собственного достоинства могло привести (и приводило) к поведению расшалившегося школьника. В тридцатые годы на новогоднюю вечеринку он напялил на себя вывороченный тулуп и вымазал лицо белой краской. Так он изображал белого медведя. А то он мог вырядиться англо-саксонским воином с топором и гоняться по дороге за перепуганным соседом. Под старость он приходил в восторг, когда удавалось подсунуть невнимательному продавцу свои зубные протезы в пригоршне мелочи. Он писал: "У меня очень незамысловатый юмор, и даже благожелательные критики находят его утомительным'.

Странный и сложный человек, и эта попытка изучить его личность не очень-то много нам дала. Но, как сказал в одном из своих романов устами одного из персонажей К.С. Льюис: "Я, понимаете ли, пришел к убеждению, что изучать человека невозможно, можно только понемногу и все больше узнавать его — а это совсем другое дело'.

ГЛАВА 3. "ОН БЫЛ ВНУТРИ ЯЗЫКА"

Если изначально ваш интерес к Толкину был интересом к автору "Властелина Колец", то вас может отпугнуть перспектива чтения главы, посвященной Толкину-преподавателю, и если у нее было соответствующее теме название, то читатель определенно бы ожидал чего-то очень нудного. Так вот, первое, о чем я хочу заявить — это вовсе не нудно. Не было двух Толкинов: преподавателя и писателя. Оба были одним и тем же человеком, две стороны личности пересекались, да так, что границы было и не различить, а скорее всего даже этих двух сторон не было — просто одни и те же мысли, одно и то же воображение получали различное воплощение. Следовательно, если мы хотим разобраться в его писательском труде, стоит потратить сколько-то времени на анализ преподавательской деятельности.

Первое, что надо понять: почему он любил языки? Об этом мы уже достаточно знаем из истории его детства. Воодушевление от валлийских надписей на угольных вагонах, от "поверхностного отблеска" греческого, от странных форм готских слов в купленной по случаю книге, от финского языка "Калевалы" показывает, что Рональд был необычайно чувствителен к звучанию и виду слов. Для других такое же место в жизни занимает, например, музыка. Действительно, отклик на слова был почти полностью эмоциональным.

Но отчего же Толкин решил специализироваться именно в древнеанглийском? Уж если имеется привязанность к странным словам, то почему не сконцентрировать внимание на иностранных языках? И снова ответ надо искать в его способности воодушевляться. Мы уже знаем его эмоциональную реакцию на финский, валлийский, готский. Этого достаточно, чтобы понять: сходное чувство овладело им, когда он впервые узнал, что большая часть поэзии и прозы на англо-саксонском и раннесредневековом английском была написана на том диалекте, который был родным для предков его матери. Другим словом, для Толкина эта специализация очень личная, хотя и отдаленная.

Мы уже знаем, что он был глубоко привязан к западной части Центральных графств Англии через корни со стороны матери. Ее семья происходила из Ившема, и Рональд был уверен, что этот городок и окружающее его графство Вустершир дом его семьи, Саффилдов, в несчетных поколениях. К тому же большую часть детства он провел в Сэйрхоле — опять-таки в Центральных графствах. Эта часть Англии была в эмоциональном смысле сильно притягательной; результат проявился в языковой области.

Толкин писал У.Х. Одену: "По крови я выходец из западной части центральной Англии и выбрал древний язык этой части страны, как только о нем узнал: знакомый мне язык'. Отметим: Толкину в этом языке что-то показалось знакомым. Казалось бы, такое утверждение можно счесть нелепым преувеличением. Что можно найти "знакомого" в языке, на котором говорили семьсот пятьдесят лет тому назад? Но Толкин был искренне убежден, что унаследовал от далеких поколений Саффилдов смутную память об этом языке. И коль скоро такая мысль зародилась, конечно же, он должен был тщательно изучать этот язык и сделать его центром своей академической деятельности.

Это не значит, что Толкин сосредоточился на исследовании только этого древнеанглийского диалекта. Он научился хорошо слагать стихи на всех диалектах англо-саксонского и средневекового английского. Как мы помним, он свободно читал по-исландски. Более того, работая в 1919-1920 годах над Оксфордским словарем, он ознакомился с большим количеством раннегерманских языков. В результате к началу работы в Лидском университете в 1920 году у недавнего выпускника Оксфорда оказался удивительно широкий диапазон лингвистических познаний.