Заблудшие

Но сейчас, шагая рядом с ними, заглядывая в напыщенное лицо Татьяны — лицо белокурой, большеглазой куклы с витрины, которое всегда его выводило из себя, в непроницаемые, плотные роговицы Пети, за которыми не сидело ничего, кроме жажды ублажения себя любимого, Игорь думал: "А смогут ли?" Как они разительно отличались от Алины, как далеки и непостижимы. Как они — эти безжизненные статуи могли вытянуть Алину из мрачной трясины одиночества, прогнать морок сомнения, воскресить и поднять, подтупить ее безглазое упрямство и перекричать хор убеждений, вот уже несколько месяцев бьющих в барабанные перепонки. Нет, им не под силу, и никакая кровь не зальет былого мировоззрения.

Но если все же это ошибка? Если им удастся увезти Алину, что тогда? Хорошо, конечно, что она перемениться, но останется ли сама собой, не превратится ли в очередное звено бумажной гирлянды, безликое и немое? Сможет ли сберечь ту единоличность и неповторимость, которые он незаметно, еле ощутимо уловил еще тогда, в роковом мае, в парке на скамье?

Поток его мыслей прервала отворившаяся дверь. "Давно пора смазать", — ругнул Игорь сам себя и, не сбивая с лица обманчивого, приветливого выражения, пропустил гостей в дом.

Здесь пахло теплом и сухими грибами, Татьяна удовлетворенно огляделась, повела носом, ловя ароматы деревенского дома, подзабытые, припыленные городскими проблемами. Петр неприятно чихнул.

— Свинарник, — прорычал он, сбрасывая с ног остроносые, блестящие от смазки ботинки и с неприязнью ступая по полу.

— Почему же, — возразила Татьяна, — вполне ухоженно, аккуратно все. Молодец, Алина, а ты, Петенька, просто не знаешь, что такое свинарник.

— И не собираюсь узнавать. Если бы не твои вопли, меня бы в этом гадюшнике сроду не оказалось.

Он, не дожидаясь ответного выпада возмущенного Игоря, толкнул соседнюю дверь и, оцепенев, остановился.

Такой Алину он не знал. Не изменившись внешне, она затвердела изнутри, окрепла и зачерствела. Грозная, серьезная, неколебимая. Не сумасшедшая девчонка, которую он отвозил в разваливающееся семейное гнездышко, а зрелая женщина, отдающая себе отчет в том, что хочет и может.

Она встретила его не жестами, не словами, а нерушимым, прямолинейным взглядом, прорывающим любые плотские оболочки и невесомыми щупальцами, щекочущими чувства, а затем, обманув, нещадно парализующими. И жалости от нее не жди.

— Алина, доченька! — счастливый возглас матери как камень в стекло разбил ступор Пети и он, наконец, смог увидеть что — то еще кроме по-змеиному ворожащих глаз сестры.

Алина сидела, облокотившись одной рукой на стол, другой стиснула ярко-красное кольцо пластмассовых пялец, зажавших в плоских тисках дырявую канву с недоделанным рисунком. Черная, как всегда, немая, сухая и безразличная. На возглас матери, влетевшей следом за Петром, она ответила плавным поворотом головы и сдержанным:

— Здравствуй, мама.

Игорь следил за сценой встречи родных, все больше убеждаясь во второй версии своих размышлений. Какая там родственная связь или кровная тяга. Приветствуя мать и брата, Алина только небрежно отложила в сторону свое рукоделие и нехотя поднялась со стула. Татьяна порывалась несколько раз обнять дочь, засыпала ее расспросами, но та ограничилась только скупой улыбкой и предложением присесть.

— Игорь, — по деловому обратилась Алина к нему, — налей, пожалуйста, Пете и маме чая. Дорога сюда не близкая, он им не помешает.

И, усевшись напротив, серьезно продолжила:

— Я слушаю, мама. Чем обязана твоему визиту? Ведь это ты приехала, я знаю. Этот, — она кивнула на Петю, — спит и видит, чтобы навсегда избавиться от сестры.

— И кое — кто мне это обещал, — зло подал голос Петя, — припомнить?

— Да не стоит, я свое слово держу. Ведь не я же к вам пожаловала.

— Вот и держи.

— Петя, — прикрикнула Татьяна, — может, ты угомонишься?

— Да пусть позволяет, мама, это ерунда. Так, я жду ответа.

— Какого ответа, Алиночка? Неужели не понятно, — Татьяна чинно отхлебнула из маленькой гостевой чашечки, — мы за тобой приехали. Домой пора.

— Домой? С чего бы это?

— Как это с чего? Алина, что ты такое спрашиваешь? Хватит, наигралась. Собирайся. Зима уж на пороге, а ты все тут. Как же?

— Обыкновенно, как все.

— Ты не как все — ты моя дочь. Ты как человек должна жить, в условиях. Нормально. Здесь, конечно, тоже ничего, но, посмотри, оглянись, кем ты станешь в этом пыльном углу? Землеройкой? Ты этого хочешь? Тлеть заживо и загибаться? Нет, мы с отцом не этого хотели для своих детей. Я не знаю, кто в этом повинен и что там взбрело тебе в голову, но домой мы поедем вместе.

— Вот как. Мама, ты, как всегда, решаешь все сама, за других, но сейчас, увы, умей проиграть.

— Что?

— То мам. Я никуда не поеду. Лучше буду землеройкой, сама, а не сделанная кем-то.

— Алина, ты сошла с ума!

— Сошла, мам, сошла. Давно уже. А ты только спохватилась? Поздно. Никуда я не поеду.

Татьяна возмущенно захлопала губами, как засыхающая рыба, не зная, что еще сказать, чтобы перебороть упрямство дочери. Она не привыкла к стойким сопротивлениям, давила своим мнением, пока не сламывала противника. А об Алину билась, как мягким бочком о жесткую, каменную стену.

— Нет, ты поедешь, — выдавила она, — или ты хочешь моей смерти.

Вдруг Алину подбросило, как невидимым ударом, она отскочила от стола, дрожа, стуча зубами, как на стуже.

— Замолчи! — заорала она. — Что ты понимаешь? Всю жизнь жила, не думая о других, по каким-то своим принципам. Думала, деньги все искупают? Ха-ха, мама, как глупо. Хочешь меня напугать? Не выйдет. Сердце у тебя сильное, не остановиться. Так что, давай — хочешь гостить — гости, а меня за собой не тяни. Мне и здесь не плохо.

— Алина, что ты такое говоришь? Мы же с отцом всю жизнь — для вас...

— Не так, мама, не так. Ты и сейчас ничегошеньки не понимаешь, а объяснять начну — не поверишь. Лучше езжай, возвращайся домой и постарайся хотя бы Кате стать настоящей матерью. Родной, а не бумажной. Буду писать, а пока все.

Татьяна заплакала, может, впервые за многие. Она горестно подносила руку к носу, всхлипывала, сдерживая слезы. Петя молчал, оценивающе поглядывая то на красную от эмоций Алину, то на содрогающуюся мать. На чью встать сторону он не знал — обе они были для него слишком непостижимы.

— Мама уже мягче продолжала Алина, — Ты не плачь, а постарайся спокойно взглянуть на правду. Мне здесь, честно, хорошо, а силой увезешь — будет только хуже. Может, ты не со зла тогда, но теперь уже ничего не изменить. Если хочешь счастья — оставь меня здесь. Пожалуйста, ради вас всех.

— Хватит реветь! — взорвался вдруг Петя, поднялся, толкнул под локоть убитую горем мать. — Решила остаться — пусть остается. Ничего с ней не станется. А ты, давай, подними остатки своей гордости. А то не за что уважать тебя будет.

— За что же вы, дети? — вытирая слезы, горько промолвила Татьяна, поднялась, взяла себя в руки. — Ругаете, браните. Мы с отцом всю жизнь положили ради вас, чтобы вы как люди жили, чтобы не как мы — от зари до зари, выдалбливая копейки. Мы же не о себе, мы о вас болеем. И ради чего? Чтобы оскорбления выслушивать? Обидно, дети, если я вас еще могу так назвать. Смелости плюнуть в лицо хватает. А почему? Потому что самостоятельны, независимы. Только были ли бы вы такими без родительских денег?

— Мама, не только в деньгах дело, мы же вас почти не видели, а когда тянулись, получали шлепок. Вы нас баловали всем, кроме внимания. Вот что обидно. По крайней мере, я за себя говорю, за брата не стану.

— Кто не ошибается, дочь? Было бы мне все равно, приехали бы я сюда, уговаривала бы вернуться, не смотря на все выслушанное?

Алина еле-еле обернулась, противоречивые чувства делали ее лицо ровным, чистым как альбомный лист. Угадать по нему что — либо не сумел бы самый способный психолог.

— Ты знаешь, почему я уехала, мама? — голос ее зазвучал иначе, ярко, четко, стремительно рассекая тишину. — Не знаешь, а почему? Потому что никогда не спрашивала меня. Ну ладно, опустим это. Будь ты самой лучшей матерью в мире, я бы все равно не вернулась. Я права на это не имею.

— Алина! — этого никто не ждал — из своего угла окликнул девушку молчавший до того Игорь.

По глазам ее плавной волной пробежала паника — не ждала, что он вмешается. Настороженно уставились на Игоря и гости, но сказать ничего не могли. Рано было, и, как терпеливые удавы, они ожидали, что же случиться дальше.

— Алина, — повторился Игорь и легонько мотнул головой в сторону соседней комнаты, призывая последовать туда, — можно тебя на минутку.

И, обратившись на этот раз к Татьяне, все так же мило улыбнулся, изгоняя горечь обид из ее простреленного материнского сердца.

— Я ее не задержу.

Алина послушалась призыва, ушла в комнату, за ней двинулся Игорь и прикрыл за собой дверь.

— И? — она, испытывая, глядела на него, губы побледнели от подступившего негодования, как и костяшки пальцев на скрещенных руках.

— Ты должна ехать, — жестко бросил Игорь, не замечая, как тяжелы и беспощадны его слова.

— Что?! А по умнее ты ничего придумать не мог?! Ладно, они — хотя бы ничего не знают. Но ты-то. Как тебе в голову взбрело?

— Ты должна уехать, — как запрограммированный чеканил слова Игорь, — твоя мать права — здесь ты погибнешь.

Он шепотом оглушал Алину, бил в уши. Она не ждала от него такого предательства, отступления. Она думала, что ему можно доверять, что ее понимают. А тут на тебе, ножом в спину, по рукоять. Опять. Снова. Видимо не стоило рисковать и ступать — грабли били так сильно.

— Я никуда не еду и точка, — в голосе Алины мелькнула злоба.

— Почему? Что ты вбила-то себе в голову? Убежала, спряталась, и довольна?

— Да, да, довольна. Никто не страдает зато.

— Кроме тебя. Людей не знаешь, нос на улицу высунуть боишься. Не видишь, что за страхом-то жизнь проходит. И что у тебя остается? Ничего. Одиночество. Это тебя не страшит? Кто у тебя есть? Баба Валя? Она не бесконечна. Что будешь делать, когда ее не станет? Сиднем сидеть, пока сама не загнешься?

Ты вот себя в ответ за чужие жизни ставишь, а свою что? В порошок истираешь?

Игорю казалось, что ливню слов конца не будет, эмоции в нем порождали одна другую, без устали или передышки.

Алина стояла растерянная, губы перебирали беззвучные опровержения Игоревых высказываний.

— Я не поеду, — снова уловил он.

— Нет? Ну и глупо. Как ты не поймешь, что здесь может быть сколь угодно хорошо и даже лучше, чем в столице, но для тебя-то это могила. Тебе нужно ожить, понимаешь?

— Больше никто не умрет из-за меня! — вдруг неожиданно сильно выкрикнула Алина.

— С чего ты вообще взяла, что они до сих пор умирают? Почему решила, что причина — в тебе. Чего вообще живешь догадками, есть ли хотя бы один разумный довод? Я — то жив. Мать твоя, брат, баба Валя — все они живы, хотя постоянно сталкиваются с тобой. Я вообще отдельный случай — узнал, приехал. Нате — не хочу. А живой. Значит? Значит что? А то, что теория твоя ошибочна. Если умирают — значит в чем-то другом дело. Тебе ответ надо искать, а ты тут зарылась с головой, и долбишь себе одно и тоже. И не важно, верно это или нет. Так ведь, Алина.

— Уйди, — задыхаясь, простонала она, клонясь, все ниже и ниже — смысл Игоревых слов давил и гнул, — пошел прочь. Предатель. Не видеть, не знать тебя не хочу.

Она сорвалась на бессильный хрип, упала на колени. В голове все было заплевано паутиной сомнений, жгущей хуже каленого металла. Игорь шагнул навстречу, чтобы поддержать ее, но Алина слабо отмахнулась.

— Тебе надо, ты и уезжай. А я не хочу. Не пробовать, не искать, не договариваться. Не хочу я ничего менять.

— Алин....

— Все я сказала. Я думала — ты друг, — она подняла голову, по лицу пробежал блик разочарования, — а ты туда же. Видимо — таков мой удел — ничему от жизни не учиться.

— Ты бы лучше другие уроки запоминала, а не те, что тебе хочется. Подумай, Алина, здраво подумай, логично, рационально. Ты сама поймешь...

— Вон, — ее тонкий палец несгибаемым указателем ткнул в дверь. Не желая выслушивать дальнейшие объяснения. Их и без того было предостаточно.

Игорь стал пурпурный от негодования и возмущения, они бурлили в нем, как вода в застоявшейся на огне кастрюле. Ему хотелось схватить Алину, встряхнуть так, чтобы одним движением выбить из нее всю скопившуюся глупость и необдуманное упрямство.

Он мог никуда не ехать — однажды уже остался в этом доме, супротив воли хозяйки. Но сейчас озлобленность вперемешку с агрессивной обидой перебило всякие иные желания.

Игорь глухо ругнулся в последний раз, раздосадовано махнул на нее рукой, вышиб дверь и, представ перед ошеломленными Татьяной и Петром, выдавил сквозь сведенные зубы:

— До Москвы подбросите?

Избавленная

I

Москва не терпела холодов и настойчиво прогоняла зиму. Та скалилась заморозками, дышала пронзительными ветрами, но, сталкиваясь с плотным, переполненным газами и дымом, воздухом столицы, отступала на границы. Еще не скоро, окрепнувшей и всесильной, ей предстояло торжество над сложным врагом, ближе к Новому году, а то и к Рождеству, хотя, что такое рождественские и ли крещенские морозы москвичи уже успели подзабыть.

Вместо снега на голову падали тяжелые капли, разлетаясь водными бисеринками при ударе по макушке, под ногами, надрываясь, чавкала каша из талостей, уличной грязи и химических солей. Деревья в парке стыдливо прикрывали отсыревшую темную кору ободранными ветвями, но безуспешно — тощие и хилые, они не могли скрыть ни своего позора, ни соседнего. Весь парк проглядывался почти насквозь, совсем не то, что летом.

Но Игорь не думал ни о лете, ни о весне, ни об их прелестях. Он вспоминал древние, не подточенные ядовитым червем научного прогресса, деревья тульской области, воздух, приятно царапавший носовые ходы морозностью и оглушающую тишину. Вспоминал и улыбался, и мрачность столицы казалась ему не столь гнетущей.

Она встретила Игоря, не радуясь его возвращению, сдержанно и бесстрастно, мол: " Приехал и ладно". Надеялась смутить, обескуражить, может, обидеть, унизить, как любила это делать до отъезда. Но сейчас не так уж и просто было этот орешек расколоть — потолстела скорлупка. Помнил Игорь урок, выученный в деревне, и опыт, который не могла выбить ни одна Москва, со всем ее искусством ломать людей.

Он боялся поначалу, как примет его родной город и дом, где столько времени проводил в убийственных раздумьях. Прогонит, проклянет? Нет, не то и не другое. Город равнодушно махнул широкой лапой, а дом, с радости, опешил.

Игорь увидел это в матери, в женщине, к которой он не испытывал до отъезда ничего, кроме отвращения. Его угнетало ее беспробудное пьянство и мировоззрение, которое сводилось только к тому, чтобы напиться с себе подобными и забыться, лишь бы ничего не тревожило. Он ждал пронзительного приветствия или даже гневного выпада, завершающегося скандалом. А увидел жалкое создание, загнанное в угол горем и одиночеством, распухшее не столько от водки, сколько от слез. Она глядела на Игоря, не веря, как на явившегося призрака, дрожа и всхлипывая, прижимая иссушенные, разреженные плотными шнурами бледно-голубых вен, тощие руки к лицу.