После того, как мужчины достаточно отпраздновали, они расположились за старой оградой, на противоположной стороне от той, от которой были изгнаны их враги. Некоторые небрежно стреляли по дальним целям.
Там была длинная трава. Молодёжь устроилась в нём и отдыхала, сделав удобную поручню опору для флага. Его друг, ликующий и прославленный, с тщеславием державший свое сокровище, пришел к нему туда. Они сидели рядом и поздравляли друг друга.
ГЛАВА XXIV.
Рев, растянувшийся длинной полосой звуков по всему лесу, стал прерывистым и слабее. Громкие речи артиллерии продолжались в каком-то отдаленном столкновении, но грохот мушкетов почти прекратился. Юноша и его друг внезапно подняли голову, чувствуя притупленную форму страдания по поводу того, что эти звуки, ставшие частью жизни, стихают. Они могли видеть изменения, происходящие в войсках. Были марши туда-сюда. Неторопливо катилась батарея. На гребне небольшого холма ярко светились многие уходящие мушкеты.
Поднялась молодежь. — Ну, что теперь, интересно? он сказал. Судя по его тону, он как будто готовился возмутиться каким-то новым уродством в виде грохота и грохота. Он прикрыл глаза грязной рукой и посмотрел на поле.
Его друг тоже встал и посмотрел. — Держу пари, что мы выберемся отсюда и вернемся через реку, — сказал он.
"Ну, я лебедю!" сказал юноша.
Они ждали, наблюдая. Через некоторое время полк получил приказ возвращаться назад. Мужчины поднялись с травы, кряхтя, сожалея о мягком покое. Они дергали затекшими ногами и вытягивали руки над головами. Один мужчина выругался, протирая глаза. Все они стонали: "Господи!" У них было столько же возражений против этого изменения, как и против предложения о новой битве.
Они медленно пошли назад по полю, по которому бежали в безумной беготне.
Полк шел, пока не присоединился к своим товарищам. Переформированная бригада колонной через лес нацелилась на дорогу. Непосредственно они оказались в массе покрытых пылью войск и брели параллельно линиям врага, как они были определены предыдущей суматохой.
Они прошли мимо флегматичного белого дома и увидели перед ним группы своих товарищей, затаившихся в засаде за аккуратным бруствером. Ряд орудий грохотал по отдаленному врагу. Снаряды, брошенные в ответ, поднимали клубы пыли и осколков. Всадники мчались вдоль линии окопов.
В этом месте своего марша дивизия свернула с поля и пошла зигзагами в сторону реки. Когда значение этого движения дошло до юноши, он повернул голову и посмотрел через плечо на истоптанную и усыпанную мусором землю. Он вздохнул с новым удовлетворением. Наконец он подтолкнул своего друга. — Ну, все кончено, — сказал он ему.
Его друг оглянулся. — Б'Гоуд, да, — согласился он. Они задумались.
Какое-то время юноша был вынужден задуматься озадаченно и неуверенно. Его разум претерпевал тонкие изменения. Ему потребовалось несколько мгновений, чтобы отказаться от своего воинственного поведения и возобновить привычный ход мыслей. Постепенно его мозг вырвался из забитых облаков, и, наконец, он смог лучше понять себя и обстоятельства.
Он понял тогда, что существование выстрела и контрвыстрела осталось в прошлом. Он жил в стране странных бурлящих потрясений и вышел оттуда. Он был там, где была красная кровь и черная страсть, и ему удалось сбежать. Его первые мысли были отданы радости по этому факту.
Позже он начал изучать свои дела, свои неудачи и свои достижения. Таким образом, сразу после сцен, где многие из его обычных машин рефлексии бездействовали, откуда он шел, как овцы, он изо всех сил пытался выстроить все свои действия.
Наконец они четко двинулись перед ним. С этой нынешней точки зрения он мог смотреть на них как зритель и критиковать их с некоторой корректностью, ибо его новое состояние уже победило определенные симпатии.
Относительно своей процессии памяти он чувствовал радость и без сожаления, поскольку в ней его общественные дела были выставлены напоказ с большой и блестящей известностью. Те представления, свидетелями которых были его товарищи, теперь шествовали в широких пурпурных и золотых тонах, с различными отклонениями. Они пошли весело с музыкой. Было приятно наблюдать за этими вещами. Он провел восхитительные минуты, рассматривая позолоченные образы памяти.
Он видел, что ему хорошо. Он с трепетом радости вспоминал уважительные комментарии товарищей по поводу его поведения.
Тем не менее призрак его бегства с первой помолвки являлся ему и танцевал. В его мозгу звучали небольшие возгласы по этому поводу. На мгновение он покраснел, и свет его души вспыхнул от стыда.
К нему явился призрак упрека. Мелькнуло настойчивое воспоминание об оборванном солдате, который, израненный пулями и потерявший сознание от крови, беспокоился о воображаемой ране у другого; тот, кто отдал свои последние силы и ум высокому солдату; тот, кто, ослепленный усталостью и болью, был покинут в поле.
На мгновение у него выступил неприятный холодок пота при мысли, что его могут обнаружить в этой штуке. Когда он упорно стоял перед своим взором, он издал крик резкого раздражения и агонии.
Его друг повернулся. — В чем дело, Генри? — спросил он. Ответом юноши был взрыв багровых ругательств.
Когда он шел по увешанной ветками мостовой среди своих болтающих товарищей, это видение жестокости тяготило его. Он всегда цеплялся за него и затмевал его взгляд на эти деяния в пурпуре и золоте. Куда бы ни направились его мысли, за ними следовал мрачный призрак дезертирства в полях. Он украдкой посмотрел на своих товарищей, чувствуя уверенность, что они должны разглядеть в его лице следы этой погони. Но они брели в рваном строю, оживленно обсуждая достижения прошедшей битвы.
— О, если бы ко мне подошел человек и спросил, я бы сказал, что мы хорошо поладили.
"Лижу в глазу! Мы не облизаны, сынок. Мы спустимся отсюда, развернемся и зайдем за ними.
— О, тише, когда ты идешь за ними. Я видел все, что хотел. Не говори мне о том, что ты идешь сзади...
— Билл Смитерс, он считает, что лучше бы ему поучаствовать в десятистах боях, чем в этой хелува-госпитале. Он видит, что они стреляли ночью, и снаряды падали прямо среди них в больнице. Он так кричит, что никогда не увидит.
"Хасбрук? Он лучший офицер в этом полку. Он кит.
— Разве я не говорил тебе, что мы придем к ним сзади? Разве я не говорил тебе об этом? Мы-"
— Ой, да заткнись ты!
На какое-то время это навязчивое воспоминание о оборванном мужчине выбило из вен юноши весь восторг. Он видел свою яркую ошибку и боялся, что она будет стоять перед ним всю жизнь. Он не принимал участия в болтовне своих товарищей, не смотрел на них и не узнавал их, разве что вдруг почувствовал внезапное подозрение, что они видят его мысли и всматриваются в каждую деталь сцены с оборванным солдатом.
Тем не менее, постепенно он набрался сил, чтобы отогнать грех. И, наконец, его глаза, казалось, открылись для каких-то новых путей. Он обнаружил, что может оглянуться назад на медь и напыщенность своих ранних евангелий и увидеть их по-настоящему. Он обрадовался, когда обнаружил, что теперь презирает их.
Вместе с этим убеждением пришла уверенность. Он чувствовал себя спокойной мужественностью, ненапористой, но крепкой и сильной кровью. Он знал, что больше не будет бояться своих проводников, куда бы они ни указывали. Он должен был прикоснуться к великой смерти и обнаружил, что, в конце концов, это была всего лишь великая смерть. Он был мужчиной.
Так и случилось, что, пока он брел от места крови и гнева, его душа изменилась. От горячих лемехов к перспективам клевера он пришел спокойно, и как будто горячих лемехов и не было. Шрамы поблекли, как цветы.
Шел дождь. Процессия усталых солдат превратилась в замызганный поезд, унылый и бормочущий, марширующий с натужным усилием в корыте с жидкой коричневой грязью под низким жалким небом. И все же юноша улыбался, ибо видел, что мир для него был миром, хотя многие обнаруживали, что он сделан из клятв и тростей. Он избавился от красной болезни битвы. Знойный кошмар остался в прошлом. Он был животным, покрытым волдырями и вспотевшим от жары и боли войны. Теперь он с любовной жаждой обратился к образам безмятежного неба, свежих лугов, прохладных ручьев — существования мягкого и вечного покоя.
Над рекой сквозь сонмы свинцовых дождевых облаков пробивался золотой луч солнца.
ОТКРЫТАЯ ЛОДКА
Сказка, задуманная постфактум. Опыт четырех человек с затонувшего парохода "Коммодор".
я
Никто из них не знал цвета неба. Их глаза смотрели ровно и были прикованы к волнам, которые неслись к ним. Эти волны были цвета сланца, за исключением вершин, которые были пенисто-белыми, и все люди знали цвета моря. Горизонт то сужался, то расширялся, опускался и поднимался, и край его все время был изрыт волнами, которые казались выступающими точками, как скалы. У многих мужчин должна быть ванна больше, чем лодка, которая здесь плывет по морю. Эти волны были совершенно неправомерно и варварски резкими и высокими, и каждая вздымающаяся пена представляла собой проблему для навигации небольших лодок.
Кок присел на дно и посмотрел обоими глазами на шесть дюймов планшира, отделявшего его от океана. Его рукава были закатаны на толстых предплечьях, а две полочки расстегнутого жилета болтались, когда он нагнулся, чтобы выручить лодку. Часто он говорил: "Боже! Это был узкий клип". Говоря это, он неизменно смотрел на восток над взволнованным морем.
Нефтяник, управляя одним из двух весел в лодке, иногда внезапно приподнимался, чтобы избежать воды, захлестнувшей корму. Это было тонкое маленькое весло, и казалось, что оно часто готово лопнуть.
Корреспондент, дергая другое весло, смотрел на волны и недоумевал, зачем он здесь.
Раненый капитан, лежавший на носу, в это время погрузился в то глубокое уныние и безразличие, которое, по крайней мере временно, приходит даже к самым смелым и стойким, когда волей-неволей фирма терпит неудачу, армия проигрывает, корабль идет ко дну. вниз. Разум капитана корабля глубоко укоренен в его палубе, хотя он командовал день или десятилетие, и этот капитан произвел на него суровое впечатление сцены в сером рассвете с семью повернутыми лицами и позже обрубок стеньги с белым шаром на нем, который хлестал взад и вперед по волнам, опускался все ниже и ниже, и все ниже. После этого в его голосе было что-то странное. Хотя устойчивый, он был полон скорби и не имел качества ни речей, ни слез.
— Держись немного южнее, Билли, — сказал он.
— Чуть южнее, сэр, — сказал нефтяник на корме.
Сиденье в этой лодке мало чем отличалось от сиденья на брыкающемся бронхе, и, по тому же признаку, бронхо не намного меньше. Корабль скакал, вздымался и нырял, как животное. С каждой волной, и она поднималась для нее, она казалась лошадью, возвышающейся над возмутительно высоким забором. Манера ее карабкаться по этим стенам воды — нечто мистическое, и, кроме того, наверху их обычно стояли эти проблемы в белой воде, пена, стекающая с вершины каждой волны, требующая нового прыжка и прыжок с воздуха. Затем, пренебрежительно наткнувшись на гребень, она скользила, мчалась, приводнилась вниз по длинному склону и прибывала, покачиваясь и кивая перед следующей угрозой.
Единственный недостаток моря состоит в том, что после успешного преодоления одной волны обнаруживаешь, что за ней есть другая, столь же важная и столь же нервно стремящаяся сделать что-нибудь действенное в виде затопления лодок. В десятифутовой лодке можно получить представление о ресурсах моря по линии волн, что маловероятно для среднего опыта, которого никогда не бывает в море на лодке. По мере того, как приближалась каждая сланцевая стена воды, она закрывала все остальное от глаз людей в лодке, и нетрудно было представить, что эта конкретная волна была последним всплеском океана, последним усилием мрачной воды. В движении волн была ужасная грация, и они пришли в тишине, если не считать рычания гребней.
В тусклом свете лица мужчин, должно быть, казались серыми. Должно быть, их глаза странно блестели, когда они пристально смотрели назад. Если смотреть с балкона, все это, несомненно, выглядело бы странно живописно. Но у людей в лодке не было времени смотреть на это, а если бы у них был досуг, их мысли были бы заняты другими вещами. Солнце устойчиво качалось в небе, и они знали, что это был ясный день, потому что цвет моря сменился с синего на изумрудно-зеленый, с прожилками янтарного света, а пена была похожа на падающий снег. Процесс наступления дня был им неизвестен. Они знали только об этом влиянии на цвет волн, катившихся к ним.
В несвязных фразах повар и корреспондент спорили о разнице между спасательной станцией и домом-убежищем. Повар сказал: "К северу от маяка Москито-Инлет есть убежище, и как только они увидят нас, они сойдут на своей лодке и заберут нас".
— Как только кто нас увидит? сказал корреспондент.
— Экипаж, — сказал повар.
"В домах-убежищах экипажей нет, — сказал корреспондент. — Насколько я понимаю, это всего лишь места, где хранится одежда и еда для людей, потерпевших кораблекрушение. У них нет экипажей.
"О, да, они есть", — сказал повар.
"Нет, не знают", — сказал корреспондент.
— Ну, во всяком случае, мы еще не там, — сказал масленок на корме.
"Ну, — сказал повар, — возможно, это не дом-убежище, о котором я думаю, что он находится рядом с маяком Москито-Инлет. Возможно, это спасательная станция.
— Мы еще не там, — сказал нефтяник на корме.
II
Когда лодка отскакивала от вершины каждой волны, ветер трепал волосы мужчин без шапок, а когда судно снова шлепалось кормой вниз, мимо них плескались брызги. Гребнем каждой из этих волн был холм, с вершины которого люди на мгновение обозревали широкое бурное пространство, сияющее и продуваемое ветрами. Наверное, это было прекрасно. Наверное, это была великолепная игра свободного моря, дикого с изумрудным, белым и янтарным светом.
— Хорошо, что ветер с берега, — сказал повар. "Если нет, то где бы мы были? Не будет шоу".
"Правильно, — сказал корреспондент.
Занятый нефтяник кивнул в знак согласия.
Затем капитан на носу усмехнулся, выражая одновременно и юмор, и презрение, и трагедию. — Как вы думаете, мальчики, у нас сейчас много шоу? сказал он.
После чего все трое замолчали, если не считать небольшого хмыканья и бормотания. Выражать в это время какой-либо особый оптимизм они считали ребячеством и глупостью, но все они, несомненно, обладали этим ощущением ситуации в своем уме. Молодой человек думает упрямо в такие моменты. С другой стороны, этика их состояния была категорически против любых открытых намеков на безнадежность. Поэтому они молчали.
— Ну что ж, — сказал капитан, успокаивая детей, — мы сойдем на берег.
Но что-то в его тоне заставило их задуматься, поэтому нефтяник сказал: "Да! Если этот ветер удержится!"
Кухарка вырывалась: "Да! Если мы не поймаем ад в прибое.
Кантонские фланелевые чайки летали рядом и далеко. Иногда они садились на море, рядом с пятнами бурых водорослей, которые катились по волнам с движением, как ковры на леске во время шторма. Птицы удобно устроились группами, и некоторые в шлюпке им завидовали, потому что гнев моря был для них не больше, чем для стаи луговых кур за тысячу миль от суши. Часто они подходили очень близко и смотрели на мужчин черными глазами-бусинками. В это время они были жуткими и зловещими в своем немигающем взгляде, и мужчины сердито кричали на них, приказывая им уйти. Один пришел и, видимо, решил сесть капитану на макушку. Птица летела параллельно лодке и не кружила, а делала короткие боковые прыжки в воздухе по-куриному. Его черные глаза задумчиво смотрели на голову капитана. — Уродливая скотина, — сказал масленок птице. — Ты выглядишь так, словно сделан из складного ножа. Повар и корреспондент мрачно обругали существо. Капитан, естественно, хотел сбить его концом тяжелого маляра; но он не осмелился сделать этого, потому что любое похожее на решительный жест опрокинуло бы эту груженую лодку, и поэтому капитан открытой ладонью мягко и осторожно отмахнулся от чайки. После того, как она была отговорена от преследования, капитан вздохнул с облегчением из-за своих волос, а другие вздохнули с облегчением, потому что птица в это время показалась им какой-то взрослой и зловещей.
