"Вы собираетесь?"
"Да, я иду. В самом деле, я и не думал, как вам будет скучно, если я приду сюда и вот так каркаю.
— И ты долго-долго не вернешься?
"Не для долгое, долгое время". Он передразнил ее тон. — У меня теперь есть три фиалки, знаешь ли, и ты должен помнить, что я взял третью, даже когда ты швырнул ее мне в голову. Это напомнит вам, насколько покорным я был в своей преданности. Когда вы вспомните двух других, это напомнит вам, каким дураком я был. Смею сказать, что вы не пропустите три фиалки.
— Нет, — сказала она.
— Особенно тот, который ты швырнул мне в голову. Эта фиалка определенно была дана бесплатно.
— Я не швырял его тебе в голову. Некоторое время она размышляла, глядя в пол. Затем она пробормотала: "Данная не более свободно, чем та, которую я дала тебе той ночью — той ночью в гостинице".
— Очень хорошо, что вы мне это сказали!
Ее глаза все еще смотрели в пол.
"Знаете ли вы, — сказал Хоукер, — очень трудно уйти и оставить в своем уме впечатление, что я дурак? Это очень тяжело. Теперь вы думаете, что я дурак, не так ли?
Она молчала. Однажды она подняла глаза и бросила на него быстрый взгляд с большим негодованием. н в нем.
"Теперь ты в ярости. Ну, что я сделал?
Казалось, какое-то смятение было в ее душе, потому что она наконец вскрикнула ему в внезапном слезотечении: "Ах, иди! Идти! Пожалуйста! Я хочу, чтобы ты ушел!"
В этой стремительной перемене Хоукер появился как человек, сброшенный с неба. Он вскочил на ноги, сделал два шага вперед и произнес слово, вызвавшее взрыв восторга и изумления. Он сказал: "Что?"
Героическим усилием она медленно подняла глаза, пока, вспыхнув гневом, вызовом, несчастьем, не встретились с его глазами.
Позже она сказала ему, что он совершенно нелеп.
УДАР ДВЕНАДЦАТЬ
Армия Шпицбергена была подкреплена многовековой традицией побед. В его хрониках случайные поражения не были выделены курсивом, но, скорее всего, выглядели как славные противостояния превосходящим силам. Излюбленным способом избавления от них было откровенное приписывание их промахам гражданских глав правительств. Это было очень хорошо для армии, и, наверное, ни одна армия не обладала большей самоуверенностью. Когда было объявлено, что в Ростину должен быть послан экспедиционный корпус, чтобы наказать дерзкий народ, сотни казарменных площадей были заполнены взволнованными людьми, и сотня фельдфебелей молча поспешила сквозь группы, и им удалось сделать вид, что они Хранилища тайн империи. Офицеры в отпуске радостно спешили обратно в свою упряжь, а новобранцев с неослабевающей преданностью оскорбляли все мужчины, от полковников до опытных рядовых.
Двенадцатый линейный полк — Пинающий Двенадцатый — был объят страхом, что его не включат в экспедицию, и полк превратилась в неформальную встречу возмущения. Как только они доказали, что вот-вот должно произойти великое беззаконие, поступил предупредительный приказ держать себя в готовности к активной службе за границей — в Ростине. Казарменный двор в мгновение ока превратился в сине-желтое столпотворение, и сам чиновничий рожок едва ли был в силах погасить радостное волнение.
Таким образом, ранней весной Пинающий Двенадцатый полк — тысяча шестьсот человек в служебном снаряжении — обнаружил, что ползет по дороге в Ростине. Они не входили в состав основных сил, а входили в состав колонны из четырех пеших полков, двух батарей полевых орудий, батареи горных гаубиц, конного полка и саперной роты. Ничего не произошло. Длинная колонна без всякого удовольствия ползла по широкой зеленой долине. Большие белые фермерские дома усеивали склоны; но не было ни признаков человека или зверя, ни дыма из труб. Колонна действовала со своей базы, и ее генерал должен был соединиться с основными силами в заданной точке.
Эскадрон кавалерии двигался веером вперед, проводя разведку, и изо дня в день плетущаяся пехота следила за синими мундирами всадников, которые приходили и уходили. Иногда раздавались слабые удары нескольких выстрелов, но кавалерия не могла найти, чем заняться.
В Двенадцатый не имел послужного списка дипломатической службы, и вряд ли можно было сказать, что он служил подразделением во время великой гражданской войны, когда Его Величество Король высек Самозванца. В то время полк страдал от двух мнений, так что ни одна из сторон не могла полагаться на него. Многие солдаты перешли под знамя Претендента, и несколько офицеров обнажили для него шпаги. Когда король, опытный воин, взглянул на оставшихся, он увидел, что им не хватает духу оказать ему большую помощь в ужасных битвах, которые он вел за свой трон. И вот этот исхудавший Двенадцатый был отправлен в один из уголков королевства охранять верфь, где некоторые офицеры так открыто выразили свое неодобрение этой политике, что полк получил свое твердое название — Пинающий Двенадцатый.
В то время, о котором я пишу, в Двенадцатой дивизии было несколько опытных офицеров и закаленных сержантов; но корпус полка состоял из людей, которые никогда не слышали выстрела, кроме как на стрельбище. Но это был опыт, которого они жаждали, и когда наступал момент для крика корпуса — "Ким, кикеры!" — вряд ли найдется человек, который не бросился бы кувыркаться за своими лидерами.
Молодой Тимоти Лин был младшим лейтенантом в первой роте третьего батальона, и как раз в В то время он топал рядом с солдатами сбоку, по-отечески высматривая, не порвутся ли ботинки и провисшие рюкзаки. Ему было очень скучно. Далекий звук беспорядочной стрельбы не был войной, как его заставили в это поверить.
Непохоже было, чтобы за этим веснушчатым лицом и под рыжими волосами скрывался разум, мечтающий о крови. Ему не очень хотелось кого-нибудь убить, но он очень любил военную службу — это была карьера его отца и деда, — и он понимал, что военная профессия теряет большую часть своего смысла, если только человек не стреляет в людей и заставили людей стрелять в него. Прогулка под солнцем по практически безлюдной местности могла бы быть подходящим занятием для студента богословия на каникулах, но душа Тимоти Лина восстала против этого. Иногда по ночам он угрюмо шел в лагерь кавалерии и слышал, как малолетние младшие унтер-офицеры, смеясь, преувеличивают комедийную сторону приключений, которые они пережили с небольшими патрулями далеко впереди. Лин сидел и угрюмо молча слушал эти рассказы, и ему не нравились молодые офицеры — многие из которых были старыми школьными друзьями — за то, что они имели опыт ведения современной войны.
— Как бы то ни было, — свирепо сказал он, — сейчас у тебя будут большие неприятности, и тогда Фут должен будет прийти и вытащить тебя. Мы всегда делаем. Это история".
"О, мы можем н берегите себя, — сказал Кавалерист, добродушно понимая его настроение.
Но на следующий день даже Лин благословил кавалерию, потому что возбужденные кавалеристы мчались назад с фронта, склонялись над мчащимися лошадьми и дико и хрипло кричали пехоте, чтобы она расчистила путь. Люди кричали им с обочины дороги, когда курьер следовал за курьером, а издалека впереди раздались в быстрой последовательности шесть выстрелов полевых орудий. Информация, которой обладали курьеры, больше не была ценной. Все знали, что означала батарея, когда она говорила. Завыли рожки, и длинная колонна резко остановилась. Старый полковник Губка, подпрыгивая в седле, подъехал к генералу, а полк сел на траву у дороги и молча стал ждать. Вскоре второй кавалерийский эскадрон поскакал по дороге в облаке пыли, и в свое время старый полковник Губка пришел в норму и поболтал со своими тремя майорами и своим адъютантом. Потом было больше разговоров со стороны мажоров, и постепенно по правильным каналам распространялась информация, которая в свое время дошла до Тимоти Лина.
Противник, насчитывавший 5000 человек, занял проход в конце долины примерно в четырех милях от нее. У них были три батареи, хорошо расставленные. Их пехота закрепилась. Земля перед ними была пересечена и выровнена со множеством канав и живых изгородей; но батареи противника были расставлены так, что было сомнительно, чтобы ров когда-нибудь оказался удобным в качестве укрытия для шпицбергенской пехоты.
Удачная позиция для шпицбергенской артиллерии была в 2300 ярдах от противника. Кавалерии удалось отбросить неприятельских стрелков на основные силы; но, конечно, только пытался их немного беспокоить. Позиция была почти недоступна справа от противника из-за крутых холмов, которые были увенчаны небольшими группами пехоты. Левый фланг противника, хотя и охраняемый гораздо более крупными силами, был доступен, и его можно было обойти с фланга. Это было то, что должна была сказать кавалерия, и она добавила краткий отчет о двух солдатах убитых и пяти раненых.
После этого генерал-майор Ричи, командуя войсками Его Величества Шпицбергена численностью 7500 человек, несколькими простыми словами привел в движение машину, которая бросит его армию на врага. Двенадцатый понял приказ, когда увидел, что к старому полковнику Губке приближается шустрый молодой помощник, и встали как один человек, видимо, опасаясь, что опоздают. Послышался лязг снаряжения. Мужчины сильнее пожимали плечами, прижимаясь к своим рюкзакам, и, просунув большие пальцы между ремнями и туниками, извивались, теснее прижимаясь к тяжелому снаряжению с боеприпасами. Любопытно отметить, что почти каждый мужчина снимал шапку и задумчиво вглядывался в нее, словно читая имя мастера. Затем они с большой осторожностью заменили свои кепки. Было мало разговоров, и нельзя было заметить, чтобы хоть один солдат вручил жетон или оставил товарищу сообщение, которое нужно было передать на случай, если его убьют. Казалось, они и не думали, что их убьют; они казались поглощенными желанием узнать, что произойдет, и как это будет выглядеть, когда это произойдет. Солдаты постоянно поглядывали на своих офицеров, просто желая поскорее понять первый же отданный приказ; и офицеры серьезно смотрели на своих людей, оценивая их, чувствуя их характер, беспокоясь о них.
Звонил горн; раздались резкие крики, и Пинающий Двенадцатый отправился в бой.
Полк имел правую линию в пехотной бригаде, и бойцы шумно топали по белой дороге, все глаза устремлялись вперед; но ведь ничего не было видно, кроме дюжины ферм, словом, деревня. Это напоминало пейзаж на Шпицбергене; каждый человек в Пинающей Двенадцатой часто сталкивался с дюжиной таких ферм с хладнокровием, доходящим до безразличия. Но все же по дороге мчались солдаты, которые доставляли информацию полковнику Губке, а затем скакали дальше. Со временем Двенадцатый пришел на вершину возвышенность, а под ними на равнине тянулась тяжелая черная полоса шпицбергенской эскадры, а за эскадрой маячил серый голый холм позиции Ростины.
Была небольшая перестрелка. Двенадцатый полк достиг холма, в котором офицеры легко узнали место, описанное кавалерией как подходящее для шпицбергенских орудий. Мужчины карабкались по нему своеобразным строем. Они напоминали толпу, сходящую с ипподрома; но, тем не менее, бродячих овец не было. Просто поле, на котором происходят настоящие сражения, не похоже на шахматную доску. А за ними шла шестиорудийная батарея, пушки виляли из стороны в сторону, когда длинная очередь сворачивала с дороги, и возницы хлестали кнутами, когда ведущие лошади карабкались на холм. Остановившийся Двенадцатый возвысил голос и дружелюбно, но метко обратился к батарее.
"Вперед, Ганс! Мы позаботимся о тебе. Не бойся. Дать им!" Упряжки — ведущая, качающаяся и колесная — боролись и скользили по крутой и неровной земле; а артиллеристы, цепляясь за свои беспружинные позиции, носили свой обычный и естественный вид несчастья. Они не ответили пехоте. Однако, оказавшись на вершине холма, эти орудия в мгновение ока были сняты с передка, и прямо пехота услышала громкий голос офицера, протягивающего время для взрывателей. Мгновение спустя заревел первый 3.2, и послышался свист и рычание пролетающего снаряда.
Полковник Губка и несколько офицеров поднялись на позицию батареи; но солдаты полка сидели под прикрытием холма, как и многие люди с завязанными глазами, и недоумевали, что бы они увидели, будь они офицерами. Иногда вражеские снаряды проносились над вершиной холма и разрывались большими коричневыми взрывами в полях позади. Мужчины смотрели им вслед и смеялись. Сзади виднелась также горная батарея, идущая комической рысью, причем каждый человек явно был в глубокой ярости на каждого мула. Если человек может долго служить с батареей мулов и выйти из нее с любезным нравом, он должен быть награжден медалью весом в несколько унций. За батареей мулов шла длинная черная извилистая штуковина, состоявшая из трех полков шпицбергенской пехоты; а сзади их и справа был чернильный квадрат, который был оставшимися шпицбергенскими орудиями. Генерал Ричи и его штаб с грохотом взбирались на холм. Двенадцатый с завязанными глазами сидел неподвижно. Чернильный квадрат вдруг превратился в длинную гоночную трассу. К грохоту орудий на холме присоединились гаубицы, и три полка пехоты двинулись вперед. Двенадцатый сидел неподвижно.
Внезапно горн прозвенел предупреждением, и офицеры закричали. Некоторые использовали старый крик: "Внимание! Ким, Кикеры!" — и Двенадцатый понял, что ему было приказано продолжать. Большинство мужчин ожидали увидеть великие вещи, как только они обогнули склон холма; но ничего не было видно, кроме сложной равнины и серых холмов, занятых неприятелем. Многие командиры рот вполголоса воздействовали на своих людей и говорили вещи, которых нет в письменных отчетах. Они говорили успокаивающе; говорили возмущенно; и они говорили всегда как отцы. И мужчины не слышали приговоров полностью; они не слышали определенного направления, эти люди с широко раскрытыми глазами. Они понимали, что передавались какие-то увещевания поступать так, как их учили, и они также понимали, что высший разум беспокоится об их поведении и благополучии.
Было много лазания по изгородям, карабканья по стенам и прыжков через канавы. Любопытно, что оригинальные рядовые пытались найти для себя новые и более легкие пути вместо того, чтобы следовать за людьми впереди них. У офицеров были короткие приступы ярости по поводу этих людей. Чем большей оригинальностью они обладали, тем больше вероятность того, что они отделятся от своих компаний. Полковник Губка совершал захватывающие успехи на большом скакуне. Когда первый сверху доносилась песня пуль, люди недоумевали, почему он так высоко сидит; зарядное устройство казалось таким же высоким, как Эйфелева башня. Но если он был высоко в воздухе, у него был прекрасный вид, и якобы поэтому люди поднимаются на Эйфелеву башню. Очень часто он был для них шуткой, но когда они увидели, что этот толстый старый джентльмен так хладнокровно обращается с новыми странными снарядами, которые жужжали в воздухе, им вдруг пришло в голову, что они серьезно обидели его; и человек, который мог получить командование полком на Шпицбергене, имел право на всеобщее уважение. И они оказали ему внезапную, быструю привязанность — привязанность, которая заставила бы их следовать за ним сердечно, доверчиво, величественно — этот толстый старый джентльмен, сидящий на слишком большой лошади. В мгновение ока его взлохмаченная седая голова, его короткие толстые ноги, даже его брюшко стали для них особенно и забавно милы. И это путь солдат.
