Долина была очень взволнована. Люди с их меньшим имуществом стекаются d в блокпосты, и милиционеры ездили повсюду, чтобы сплотить всех мужчин. К нашим людям присоединился небольшой отряд континентальных войск — регулярных войск, и маленькой армией теперь командовал континентальный офицер, майор Зебулон Батлер.
Я думал, что из-за всей этой суматохи о надвигающейся борьбе не на жизнь, а на смерть в долине мой отец допустит, чтобы работа нашей фермы замедлилась. Но в этом я сильно ошибся. Доение, кормление и работа в поле продолжались так, как будто никогда не было индейца к югу от Канады. Моя мать и мои сестры продолжали готовить, стирать, взбивать, прясть, красить, чинить, варить мыло, делать кленовый сахар. Незадолго до перерыва каждый день мы с моим младшим братом Андреем вываливались из дома на восемнадцатичасовую работу, и горе нам, если мы отступали на длину собачьего хвоста от законов, установленных нашим отцом. Это была жизнь, с которой я был знаком, но мне все же казалось, что, когда индейцы почти напали на нас, он мог бы позволить мне, по крайней мере, пойти в форт и посмотреть, как наши люди тренируются.
Но однажды утром мы, как обычно, проснулись от его крика у подножия лестницы, и, одевшись быстрее, чем Эндрю, я спустился с чердака и увидел, что мой отец сидит у пылающего огня и читает при его свете свою Библию.
"Сын," сказал он.
— Да, отец?
"Иди и сражайся".
Не говоря больше ни слова, я сделал поспешную подготовку. Впервые в жизни я почувствовал, что мой отец передумает. Так силен был этот страх, что я даже не рискнул проститься с матерью и сестрами. В конце поляны я оглянулся. Дверь дома была открыта, и в ярком свете костра я увидел отца, сидевшего так, как я его оставил.
В Сороковом форте я нашел от трех до четырех сотен вооруженных, а сам частокол был переполнен стариками, женщинами и детьми. Многие из моих знакомых приветствовали меня; на самом деле я, казалось, знал всех, кроме нескольких континентальных офицеров. Полковник Зебулон Батлер был главнокомандующим, а непосредственно ему подчинялся полковник Денисон, человек из долины и очень уважаемый. Полковник Денисон спросил новости о моем отце, характер которого он хорошо знал. Он сказал мне: "Если Бог помилует Натана Денисона, я скажу этому упрямому старому дураку свое истинное мнение о нем. Он зарежет себя и всю свою семью и снимет скальп".
Я присоединился к роте капитана Бидлака по той причине, что в ней было несколько моих друзей. Каждое утро нас выставляли напоказ и тренировали ходил на открытой местности перед фортом и научился складывать оружие и держать пятки вместе, хотя до сего дня я никогда не видел никакого смысла в этих достижениях, и было очень мало того, чтобы представлять оружие или о сохранении вместе пяток в битве, которая последовала за этими упражнениями. Могу сказать правду, что теперь я был бы гораздо более благодарен капитану Бидлаку, если бы он научил нас бегать, как дикая лошадь.
Между офицерами нашей милиции и континентальными офицерами были значительные трения. Я полагаю, что континентальные офицеры высказались за осторожную политику, в то время как жители долины были почти единодушны в своем желании пойти навстречу "индейскому дворецкому" более чем на полпути. По их словам, они знали местность, знали индейцев и пришли к выводу, что правильный план состоял в том, чтобы выступить вперед и атаковать британские силы в начале долины. Некоторые из наиболее вспыльчивых довольно откровенно насмехались над континентальными жителями, но эти ветераны армии Вашингтона хранили молчание и спокойствие среди более или менее диких разговоров. Мое личное скрытое мнение состояло в том, что, хотя наши люди были храбры и решительны, им было бы гораздо лучше позволить континентальным офицерам управлять делами долины.
В конце июня мы узнали, что полковник Джон Батлер с примерно четырьмя сотнями британских и колониальных солдат, которые он вызвал рейнджеров и с пятью сотнями индейцев вошел в долину в ее начале и взял форт Винтермут после небрежного сопротивления. Я мог очень хорошо ставить руки, но не думаю, что еще мог держать пятки вместе. Но "Индийский Дворецкий" шел на нас, и даже капитан Бидлак не стал раздражаться на мои упрямые каблуки.
Офицеры собирали военные советы, но на самом деле и в форте, и в лагере шла дискуссия, к которой все присоединялись с большой энергией и выносливостью. За исключением континентальных офицеров, которые сказали нам, что, по их мнению, нам следует делать, а затем, заявив, что больше нечего сказать, хранили молчание, которое, как мне показалось, было довольно мрачным. В результате 3 июля наш отряд численностью около 300 человек двинулся прочь под барабанную дробь и гордое движение флагов навстречу "индейскому дворецкому" и его двум видам дикарей. У меня все еще осталось яркое воспоминание о тесном ряду лиц над частоколом Форти Форти, которые смотрели на наш отъезд с той глубокой тревогой, которую может вызвать только неминуемая опасность убийства и скальпирования. Сам я никогда особо не боялся индейцев, ибо, по моему мнению, великая и почти единственная военная доблесть индейцев заключалась в том, что в лесу они были молчаливыми людьми. Если бы они встретились прямо на условиях, приближающихся к равным ти, их всегда можно было выпороть. Но совсем другое дело в форте, полном женщин, детей и калек, для которых приход индейцев означал грабежи, поджоги и резню. Британцы послали против нас в те дни несколько любопытных защитников чести короля, и хотя индеец Батлер, который обычно возглавлял их, впоследствии утверждал, что все делалось с приличием и соблюдением правил, мы всегда находили, что такие из наших мертвых на телах которых мы нашли неизменно отсутствовали волосы на макушках, и если бы с ними не поступали хуже, мы бы даже не использовали слово "калечить".
Полковник Зебулон Батлер ехал вдоль колонны, когда мы однажды остановились для воды. Я жадно посмотрел на него, надеясь прочесть на его лице какой-нибудь знак его мнения. Но на солдатской маске я ничего не мог прочесть, хотя теперь я уверен, что он чувствовал, что дураки среди нас собираются хорошенько побить нас. Но колебаний в направлении нашего марша не было. Мы шли прямо, пока не услышали в лесу редкие выстрелы нашей передовой группы по отступающим индейским разведчикам.
Затем наш полковник Батлер послал вперед четырех своих лучших офицеров, которые произвели разведку местности на фронте противника, как многие инженеры, отмечающие место для бастиона. Затем каждой из шести рот было указано их место в очереди. Мы из роты капитана Бидлака были на крайняя правая. Затем мы выстроились в шеренгу и двинулись в бой, и я горел решимостью убить индейца Батлера и нести его меч в Сорок форт, в то же время я был сильно потрясен тем, что один из индейцев индейца Батлера может помешать благородному плану. . Мы двигались крадучись среди сосен, и я не мог удержаться от постоянного взгляда направо и налево, чтобы удостовериться, что все согласны с этим продвижением. С нашим капитаном Бидлаком был капитан Дурки из завсегдатаев. Он тоже был из долины, и мне казалось, что всякий раз, когда я оглядывался назад, я встречал спокойный взгляд этого офицера и старался не смотреть назад.
Тем не менее, мне очень хотелось стрелять в индейцев, и если бы я усомнился в своих способностях в этом направлении, то сделал бы себе большую несправедливость, поскольку мог вбить гвоздь в голову винтовочной пулей на приличном расстоянии. Я утверждаю, что совсем не боялся врага, но очень боялся, что некоторые из моих товарищей изменят свое мнение о целесообразности сражения 3 июля 1778 года.
Но наша рота была устойчива и пряма, как забор. Я не знаю, кто первым увидел удирающие фигуры в тени деревьев впереди нас. Однако первый огонь, который мы получили, был с нашего фланга, где какие-то затаившиеся индейцы кричали и стреляли, стреляли и кричали. Мы не возражали против военных возгласов. Мы слышали слишком много пьяных индейцев. жителей поселений до войны. Они ранили лейтенанта роты рядом с нашей, а через мгновение убили капитана Дюрки. Но мы неуклонно продвигались вперед и вели регулярные залпы по движущемуся фризу фигур перед нами. Индейцы издавали свои крики, как будто бесы Аида дали язык их эмоциям. Они отступали перед нами так быстро и так ловко, что приходилось выжидать, пока индейцы мчались от дерева к дереву. Я испытал внезапный взрыв восторга от того, что они были избиты, и это усилилось, когда я перешагнул через тело индейца, чей лоб имел дыру прямо посередине, как будто это место было предварительно осмотрено. Одним словом, мы работали очень хорошо.
Вскоре мы стали видеть сквозь деревья более медленные фигуры белых людей, и, честно говоря, стрелять в них было легче. Я сам заметил прекрасного офицера в зелено-желтом мундире. Его портупея была застегнута большой блестящей латунной пластиной, и, уже не ощущая изящества меткой стрельбы, я выстрелил в латунную пластину. Такова была структура земли между нами, что он исчез, как если бы он утонул в море. Мы все грузились за деревьями, а затем с полной уверенностью мчались вперед.
Но вдруг слева от нас раздались дикие крики наших людей, в то же время время крики индейцев усилились в этом направлении. Наш порыв инстинктивно остановился. Крики катились к нам. Однажды я услышал слово, которое звучало как "Кварт". Потом, если быть честным, наша линия дрогнула. Я слышал, как капитан Бидлак издал гневный и отчаянный крик, и я думаю, что он был убит, не успев закончить.
Словом, наше левое крыло развалилось. Это было в полном разгроме. Я не знаю, в чем дело; но похоже, что полковник Денисон отдал приказ, который был неверно истолкован как приказ об отступлении. Во всяком случае, не может быть сомнения в том, как быстро бежало левое крыло.
Мы тоже убежали. Рота слева от нас была ротой завсегдатаев, и я помню, как несколько краснолицых и запачканных мужчин презрительно орали на меня. Эта компания осталась и, по большей части, умерла. Я не знаю, что они собрали, когда мы покинули Форт, но из боя вышли одиннадцать измученных и оборванных мужчин. В моем беге была мудрость. Страна внезапно наполнилась быстроходными индейцами, набрасывающимися на нас с томагавками. Позади меня, когда я бежал, я мог слышать крики людей, прижавшихся к земле. Я думаю, что первое, что большинство из нас выбросило, были наши винтовки. Потом, после серьезных размышлений, я так и не смог припомнить, куда я отдал свою винтовку траве.
Я побежал к реке. Я видел, как некоторые из наших людей бежали впереди меня, и я завидую д их. Моей точкой соприкосновения с рекой была вершина высокого берега. Но я, не колеблясь, прыгнул в воду со всей своей мускулатурой. Я сильно ударил по другому берегу. Я ожидал, что меня застрелят в воде. Выше и ниже по течению я слышал треск ружей, но никто из противников, казалось, не обращал на меня внимания. Я так хорошо плавал, что вскоре смог поставить ноги на скользкие круглые камни и перейти вброд. Достигнув определенного песчаного пляжа, я лег, пыхтел и дул от усталости. Я наблюдал сцену на реке. На противоположном берегу группами появились индейцы, стреляя в разные головы моих товарищей, избравших, как и я, Саскуэханну своим убежищем. Я видел, как взметнулось несколько рук, а голова повернулась вбок и опустилась.
Я отправился домой. Я отправился домой в том совершенном духе зависимости, который всегда чувствовал по отношению к отцу и матери. Когда я пришел, то не нашел в гостиной никого, кроме моего отца, сидящего в своем большом кресле и читающего свою Библию, хотя я и оставил его.
Весь позор этого дела обрушился на меня внезапно. — Отец, — выдавил я, — нас побили.
— Да, — сказал он, — я этого и ожидал.
ИСТОРИИ, РАССКАЗАННЫЕ ХУДОЖНИКОМ В НЬЮ-ЙОРКЕ
Сказка о том, как "великая скорбь" грамм от его праздничного ужина нер.
Морщины вглядывались в Маленькая коробка для галантереи, которая служила шкафом.
"Осталось всего два яйца с половиной буханки хлеба", — грубо объявил он.
"Небеса!" — сказал Уориксон, лежа на кровати и куря. Он говорил своим обычным мрачным голосом. Этим он заслужил свое популярное имя Великого Скорби.
Морщинка была бережливой душой. Вид почти голого шкафа сводил его с ума. Даже когда он не был голоден, призраки его заботливых предков заставляли его восставать против голода. Он сел с добродетельным видом. — Ну, что мы будем делать? — спросил он у остальных. Хорошо быть бережливым человеком в толпе неудачников-художников, ибо тогда можно не дать остальным мирно умереть с голоду. "Что мы будем делать?"
— О, заткнись, Морщинка, — сказал Гриф с кровати. — Ты заставляешь меня думать.
Маленький Пенуайер, склонив голову далеко вниз, деловито царапал перо. й рисунок тушью. Он оторвался от доски, чтобы выразить свой жалобный оптимизм.
" Ежемесячное изумление " может заплатить мне завтра. Они должны. Я жду уже больше трех месяцев. Я спущусь туда завтра и, может быть, возьму его.
Друзья слушали его снисходительно, но наконец Морщинин не смог сдержать презрительного смешка. Он был такой старый человек, почти двадцать восемь, и он видел так много храбрых мальчиков. — О, конечно, Пенни, старик. Вон там, на кровати, глубоко в горле захрипело горе. После этого долго ничего не говорили.
Слабый грохот нью-йоркских улиц. Изредка можно было услышать топот ног в замысловатых коридорах этого закопченного здания, которое прижалось к земле, дремлющее и постаревшее, между двумя возвышенными коммерческими строениями, которые должны были бы наклониться издалека, чтобы его разглядеть. Легкий снежок стучал в углы окон и делал туманным и серым вид на трубы и крыши. Часто быстро суетился ветер и поднимал протяжный крик.
Великое горе оперся на его локоть. — Присмотри за огнем, ладно, Морщинистый?
Сморчок вытащил ящик для угля из-под кровати и распахнул дверцу печи, готовясь зачерпнуть немного топлива. Красное сияние погрузилось в первую слабую тень сумерек. Маленькая ручка Нойер бросил перо и швырнул рисунок на чудесную кучу вещей, укрывавшую стол. "Слишком темно для работы". Он закурил трубку и пошел, потягивая плечи, как человек, чей труд дорого стоит.
Когда наступили сумерки, это опечалило этих юношей. Торжественность тьмы всегда заставляла их задуматься. — Зажги газ, Морщинка, — сказал Гриф.
В потоке оранжевого света отчетливо вырисовывались тусклые, исцарапанные стены, взлохмаченная кровать в одном углу, масса ящиков и сундуков в другом, свирепая печка и чудесный стол. Кроме того, кое-где были развешаны бордовые драпировки, а на полке, высоко, лежал потемневший от пыли в складках гипс. Длинная дымовая труба пошла не в том направлении, а потом импульсивно завилась к дыре в стене. На потолке была обширная паутина.
— Ну что ж, поедим, — сказал Гриф.
Позже раздался грустный стук в дверь. Сморчок, ставя жестяное ведерко на плиту, маленький Пеннойер, занятый нарезкой хлеба, и Великая Горе, прикрепляющая резиновую трубку к газовой плите, закричали: "Войдите!"
Дверь открылась, и Коринсон вошел унылый. Его пальто было очень новым. Морщины метнули на него завистливый взгляд, но почти сразу В конце концов он воскликнул: "Здравствуй, Корри, старина!"
