Я только пожал плечами, даже не думая вытаскивать голову из лючка в фюзеляже, где смазывал подшипники качалки руля высоты. Усиленно делал вид, что совершенно не причем. Да и демонстрировать свою грустную от раздумий рожу совсем не хочется.

А через двадцать минут обнаружил младшего техника-лейтенанта Ветлицкую у нашего самолета. Пришла якобы проверить радиоприемник. Заставила забраться в кабину, завести мотор, чтобы проверить низкий уровень наводок от высоковольтных проводов. Убеждаясь, сама склонилась и прижала шлемофон к ушку. А когда глазастая Ленка, так и зыркающая своими зенками с Валюши на меня, на минуту отвернулась, шепотом приказала прийти на речку сразу после ужина. Ну вот, не могла раньше сказать — я ведь с самого утра как на иголках. Гадаю, что не так понял вчера...

Примчался из столовки на нашу полянку, противозенитным маневром ускользнув от комсорга эскадрильи — политинформацию он, видите ли, задумал о международном положении провести. Фигу ему под нос — сейчас по распорядку личное время.

Костер запалил на старом месте и сидел перед ним, поминутно оглядываясь, в диком нетерпении. Ну, когда же Валюша появится?! А потом сердце вдруг замерло — почувствовал на лице ее прохладные ладошки, накрывшие мои глаза. Сдвинул ниже и стал целовать тонкие музыкальные пальчики.

— Ждал? — низкий грудной голос немного подрагивал.

Повернулся, притянул к себе и накрыл ее губы своими. К чему сейчас какие-то слова, сама разве не видит, что жить без нее не могу?! Мы целовались, не отрываясь друг от друга, как будто в пустыне нашли оазис и насыщались живительной влагой. Пили и не могли напиться друг другом. Манящий трепет ее ресниц и восторженный блеск сияющих глаз были, словно будоражащее кровь обещание чего-то очень светлого, радостного. Тянулись сладкие мгновения, растягиваясь в долгие минуты. А наши объятия все длились и длились. Валюша была податлива и почти совсем не обращала внимания на мои руки, гуляющие по ее ладному телу. Позволила моей ладони взвесить налитую тяжелую грудь, пересчитать позвонки через тонкую ткань платьица, удивиться размеру упругой попы, ощутить под ладонью круглые колени. Только после попытки забраться по стройному бедру выше, к самому сокровенному, оттолкнула и, часто-часто дыша, запретила:

— Не лапай! Успеешь еще. И вообще, я пока бежала, пропотела насквозь — самой противно, — в Валенькиных опять как вчера шалых глазах плясали бесенята. — Пойдем сначала в речке ополоснемся, — не дожидаясь ответа, развязала поясок, нагнулась, руками крест-накрест ухватила подол и... Солнце было еще достаточно высоко — ее гладкая матовая загоревшая кожа буквально ослепила меня. Стоял и пялился, как на икону.

— Зенками насквозь протрешь, — довольно улыбнулась моему восхищению, аккуратно сложила платье и встала передо мной с упертыми в самый верх широких крутых бедер руками. Как будто специально демонстрирует всю себя в одном только белье. — Так ты пойдешь купаться? — увидела мои частые кивки, завела руку за спину, расстегнула лифчик, сняла, глядя на мою офигевшую рожу, звонко рассмеялась, сложила, засунула под сарафан, прикрылась ладошками, пряча топорщившиеся соски со светло-коричневатыми ареолами, и в ожидании посмотрела.

Ремень, сапоги, гимнастерка, шаровары полетели в разные стороны — с такой скоростью я еще никогда не раздевался. Она хихикнула, увидев внушительное вздутие на моих синих сатиновых трусах, изящно присела, сдергивая свои белые трусики, и, позволив мне только на долю секунды увидеть светлые завитки внизу живота, умчалась в речку, сверкая незагоревшими ягодицами. Решительно стянув с себя последнее, устремился вслед. Саженками догнал свою сердешную — теперь на все сто уверен! — на середине русла. Схватил за руку и потащил обратно хохочущую, брызгающуюся и только для вида упирающуюся. Нащупав ногами дно, обнял и приложился к губам. Прижимал к себе одной рукой, другою исследуя доставшееся мне богатство. Удивительно гладкая тонкая бархатная кожа, через которую прощупывался каждый позвонок. Упругая попа, переходящая в стройные бедра. Попытался было забраться между нашими телами, но был остановлен:

— Коленька, не надо туда, я боюсь... — и плотно стиснутые ноги. А вот изучать все выше пояса мне, кажется, позволено без ограничений. Тем более что когда на мелководье поставил ее на какой-то бугор на дне, начал свое познание только губами. Валюша гладила меня по голове своими ласковыми ладошками, прижимала... Потом сама потянула из воды.

На берегу вдруг застеснялась, прикрываясь руками. Проскользнула к принесенной противогазной сумке, вытащила большое полотенце и завернулась. А потом засмеялась, глядя, как я заслоняю ладонями низ своего живота. Засмеялась, сдернула рушник, открывая всю себя, и протянула:

— На, прикройся, если передо мной стыдно.

Сказала и как будто стерла из меня всякую стеснительность. Подошел, не пряча свою готовность ко всему на свете, взял полотенце обернул ее, вновь поцеловал...

Мы лежали рядышком на расстеленном рушнике, и я в который раз изучал упругие груди любимой всеми возможными способами, стараясь делать это как можно ласковее, а она тихо-тихо причитала:

— Николенька, миленький мой, ну потерпи чуть-чуть. Дай мне свыкнуться хоть немного. Ну, хороший мой, всего-то недельку-другую.

На привыкание вместе с осторожно-нежными взаимными ласками у нас ушло часа два, не меньше. Потом сама потянула меня, раскинув в стороны согнутые в коленях ноги. Тихий девичий вскрик, и жаркая волна безумия затопила обоих...

— Да я тебя чуть ли не с первого раза как увидела... — и затихла, часто-часто задышав от ласки груди губами. Потом вообще оттолкнула: — Коленька, ну хватит на сегодня. Экий ты ненасытный. Я теперь и так вся твоя. Давай просто посидим рядышком, — ну вот, вскочила, натянула белье, платьице, мне приказала одеться: — Нечего тут передо мной своим флагштоком трясти.

Ну хоть целоваться не отказывается. И улыбается... Кажется, все на свете согласен за ее улыбку отдать!

— А ты меня тогда возненавидел. Стеной отгородился. Как ежик иголками топорщился. С другими девчонками нормально разговаривал, а на меня все время волком глядел, — помолчала и вдруг вскинулась: — Это правда, что у тебя с Ленкой Кривошеиной что-то было?!

— Было, — не стал я врать, — да сплыло давно. Ты, Валюша, говоришь, как ежик. Сама ведь по стойке смирно сколько раз ставила...

Ну вот как мне с сердешной общаться, если чуть что, сразу затыкает поцелуем? Губы мягкие, сладкие...

— А что мне было делать, если ты любые слова в штыки встречал? Потом уже, когда, наконец, понял, что не во вред, только чтобы лучше понимал...

Я зарылся носом в ее волосы и слушал голос любимой, почти совсем не разбирая слов... Потом вдруг вспомнил, как Валенька сидела со мной в санчасти, когда воспаление легких подхватил. Вспомнил, каким идиотом был.

— Коленька, ты меня слушаешь?

Пришлось признаться:

— Не тебя, а твой голос, родная...

* * *

Днем пахал на аэродроме, не обращая внимания на подколки окружающих. И откуда они все узнали? Ведь ни словом, ни одним движением при посторонних старались ничего не показывать. Ленка-язва незлобиво подхахатывала и один на один допытывалась, каким способом я растопил сердце Снежной королевы:

— Колька, ну открой секрет. Интересно же. Вдруг и я чего для себя полезного почерпну?

— Перебьешься Кобыла, — специально назвал ее грубым прозвищем, не отрывая взгляда от приспособления для сборки-набивки пулеметных лент. Надо было, аккуратно подводя новые звенья одной рукой, другой крутить рукоятку устройства. И следить за пальцами оружейницы, чтобы не прищемить. Ленка неутомимо обеими руками доставала из цинков трассирующие, бронебойно-зажигательные, пристрелочно-зажигательные, опять трассирующие патроны и вталкивала в этом порядке. На "Кобылу" не обиделась. Всегда соглашалась, что она как по Некрасову — и в горящую избу войдет, и коня на скаку остановит... доступным ей способом.

— Коленька, ну ведь не совсем чужие люди, ну расскажи.

Я перестал крутить рукоятку, предплечьем отер пот со лба и посмотрел на оружейницу — верх гимнастерки был расстегнут, позволяя увидеть часть полных грудей.

— Лен, ну вот объясни — ты же хорошая, по сути, девушка. Неглупая, образованная, десятилетку закончила, красивая, — старший сержант, держа наготове новые патроны, довольно заулыбалась, — а стараешься казаться... — задумался, не зная как сказать, чтобы по-настоящему не обидеть, — развратной, что ли? Или тебе нравится, когда именно за такую принимают?

Елена, уже державшая наготове необходимые патроны, опустила руки и вдруг заплакала, склонив голову.

Я бросил звено ленты обратно в коробку, вытер промасленные руки тряпицей, поднял ее голову за подбородок, посмотрел в мокрые карие глаза и принялся успокаивать, утирая девичье лицо наиболее чистым уголком все той же тряпицы:

— Перестань немедленно! Большая, а ревешь как потерявшая куклу девчонка.

Оттолкнула обоими кулаками с зажатыми патронами и призналась сквозь слезы:

— Дура потому что. Сразу не разглядела тебя, не поняла... Оттолкнула тогда, а теперь поздно — так в Вальку втоескался, что уже не отобьешь. Почему все так глупо получается, а Коль?..

Размазывая кулаками слезы, все-таки успокоилась. Хмыкнула, все еще всхлипывая: — Завидно. На нее посмотришь — летает, светится. Твоя лыба за километр видна. Вокруг война, а вы счастливые...

— Так заметно? — обеспокоился я.

— А ты думал... — отбросила патроны, достала из кармана маленькое круглое зеркальце и стала сама приводить лицо в порядок. — В глаза же бросается, когда друг на друга смотрите.

Потом посмотрела многоопытным взглядом и выдала:

— Такое чудо отхватил... в личное пользование. Коля, если без шуток... ты ее береги, и держись за нее сам. Она только с виду такая сильная и серьезная, а на самом деле — еще девчонка девчонкой, романтичная, влюбчивая... и ей очень не хватает твердого мужского плеча и поддержки. Скажи, ты Снежную королеву, правда, любишь?

Хоть стой, хоть падай! И как теперь Кривошеину понимать?

* * *

Вот интересно, почему компасы в кабинах боевых машин так часто отказывают? Вроде спирт в них строго по уровню залит. Или слишком разбавили на фабрике? Я уже отруливал на стоянку истребитель с заполненной таблицей девиации, когда заметил краем глаза зеленый отсвет сигнальной ракеты. Кому-то срочный старт скомандовали? Обычно-то отмашку флажками дают. Чисто автоматически переключил диапазон приемника и немедленно услышал в наушниках шлемофона захлебывающийся голос наблюдателя с поста ВНОС — на высоте около двух с половиной тысяч метров замечена девятка вражеских самолетов с курсом на наш аэродром. Бомбить будут?! Внутри все заледенело от страха. Быстрее загнать машину в капонир и спрятаться в укрытие рядом — бревна в три наката, может и уцелею. А потом стукнуло — Валюша! Где она сейчас? Если вдруг под бомбы попадет... Довернул еле ползущую на малом газу машину, чтобы увидеть стоянку дежурившего сегодня звена. Фонари кабин открыты, техники рядом в нетерпении переминаются и смотрят на бегущих от столовой пилотов. Пока сядут в кабины, заведутся, взлетят — две-три минуты точно пройдет. Пост от нас в двух с мелочью десятках километров. При скорости двести семьдесят, если это лаптежники, здесь будут через четыре-пять минут. Набрать высоту дежурное звено точно уже не успеет.

Рычаг нормального газа, кажется, сам ушел под моей рукой вперед до упора. Прогретый мотор послушно взревел и потянул машину все быстрей и быстрей. Я взлетел наискосок старта, дернув круглую рукоятку шасси на уборку сразу после исчезновения тряски. Довернул на запад-северо-запад, откуда летят на нас немцы, и подкрутил триммер руля высоты, чтобы освободить руки. Закрыл фонарь — пусть совсем на немного, но скорость больше. Застегнул парашютные и привязные ремни. Затянул ремешок шлемофона. Включил тумблер оружия. Вон они, лаптежники — обтекатели неубирающихся шасси всегда выдают немецких пикировщиков. Как на параде правильным ромбом в нашем небе рассекают. Немного выше, а в хвост им зайти я уже не успеваю. Вздыбил на десяток секунд истребитель — теряя скорость, все-таки вышел на ту же высоту. Лобовая атака! Нет, попасть в противника за эти доли секунд нереально, но напугать... Не выдержал ведущий девятки, отвернул. Теперь ранверсман — самый быстрый способ разворота без потери высоты. Этот гад уже почти над нашим аэродромом! Влепил практически в упор из всех трех стволов и нырнул под фрица, чтобы не столкнуться. Обогнал, благо скорости хватает, боевой разворот и опять на фашистов. Отворачивают! Не выдержали! Сыплют бомбы с горизонта, чтобы избавиться от груза и драпают! А это что еще за прерывистые огни рядом промелькнули? Неосознанно скольжением ушел вправо, подальше от вражеских трасс. Только потом, обернувшись, увидел мессера, пытающегося загнать меня в прицел. Хрен тебе! С первого раза не попал, теперь поздно. Дурак, ну кто же с шестисот метров огонь открывает? Только предупредил меня. Крутой правый вираж — на вертикалях "худые" за счет мотора сильнее, а в горизонтальной плоскости мы только так поборемся. Тем более что по информации ЛИИ* не любят мессеры именно в правую сторону виражить. Обернулся, несмотря на навалившуюся чудовищную перегрузку, и перестал тянуть изо всех сил ручку на себя — мессершмитт уже чадно дымил, подожженный кем-то из наших. Вовремя дежурное звено подоспело. Сейчас ребята дадут фрицам жару! А что это все время мне в уши назойливо пробивается сквозь рев мотора?

— Полста третий, полста третий. Кто разрешил самовольный взлет? Немедленно на посадку! Полста третий, полста третий...

Кого это вызывают? Потом дошло — пятьдесят три, это бортовой номер машины старшего сержанта Никодимова из второй эскадрильи. Як-7, на котором я писал таблицу девиации после замены компаса. Меня вызывают! Ох, и взгреет же майор Варламов за самовольный взлет! А если еще горбанусь на посадке... Так, аккуратненько, строго по всем правилам. Да что же это такое?! Опять слишком высоко выровнял! Ну ведь чувствовал, что рано, так нет же, идиот... Хороший такой козел получился — метров пять минимум. Зарулил на стоянку, заглушил мотор, выскочил как с горячей сковородки из кабины, посмотрел на подломанный костыль — хорошо на посадке треснулся! — и удрал, чтобы под горячую руку не попасть.

Сидел сзади технички — обычная землянка, где держат различные приспособы для обслуживания и ремонта боевой техники — облокотившись на стенку, и долго пытался прикурить беломорину из своего энзэ. Спички почему-то ломались, не желая зажигаться. Все-таки получилось, и, выдыхая горько-сладкий дым после первой затяжки, почувствовал, как начало отпускать напряжение, как тисками давившее меня все это время. Что теперь будет-то? За самовольный взлет меня по головке точно не погладят. Трибунал? Вряд ли — машина-то, считай, целая. Костыль отремонтировать, обшивку под хвостом залатать — одному часа три-четыре работы максимум.

— Да вот же он! — услышал сбоку. — Сидит себе в тенечке и папироску покуривает.