— Ты не хочешь меня выслушать.
— А ты хоть понимаешь, что натворил?!
— Нет.
На минуту повисло молчание. Тяжёлое и злое.
А потом он перешёл на Старый язык. Обычно мягкий голос Лаккомо соскользнул в злое шипение. В который раз за день? Чужой голос. Чужие движения. Чужой взгляд. Зрачки расширились, как это уже бывало не раз, фразы больно впивались в мозг, оставаясь внятными лишь инстинкту, разлетались в голове гулким эхом... Эйнаор запоздало выставил ментальную защиту, вообразив между собой и братом зеркальную стену. Но голову словно пробили колом и теперь выкорчевывали мозг изнутри. Держаться. Надо просто удержаться...
Зрение плыло, не осталось ничего, кроме мертвенно белого пятна с чёрными провалами глаз. Освещение в цехе не давало теней. Но Эйнаору казалось, что она есть — непомерно огромная, безглазая, безликая.
Скрипнул помятой броней ближайший манипулятор на станке. С какого то стола с грохотом упал оставленный на краю инструмент.
В голове гудело и выло. Хотелось сбежать к дъеркам подальше, да хоть бы под их защиту, лишь бы уйти от разъяренного брата.
Держать защиту...
Свистнуло, словно по воздуху стегнул длинный хлыст или хвост...
...и начало затихать.
Боль неохотно отпускала голову. Лаккомо медленно и трудно брал себя под контроль, вспомнив о последствиях. По вискам его струилась испарина, глаза всё ещё смотрели нездешне. Но это, вне всяких сомнений, снова был он.
— Ты. Не должен был. Строить. Полиморфов, — раздельно и с трудом, словно высекая каждое слово по камню, произнес вице-король.
— Объясни почему, — вымученно спросил Эйнаор. Огромных усилий ему стоила сдержанная спокойная речь. Не впервые... Бывает. Но как же это больно...
— Поздно, — бросил Лаккомо. — Ты уже совершил непоправимое.
"Не объяснит, — через силу понял Эйнаор, потирая виски. — Не видит четкой картины и не может объяснить. Протест инстинкта. Но почему же Даэррек одобрил работу?!"
— Пойми, возможно ты видишь всё не так. Позволь объяснить и выслушай в конце концов.
Лаккомо молчал, стоя напротив, и его простой, злой взгляд без отблеска зверя гулял по недостроенным машинам.
Эйнаор принял это молчание за согласие.
— ...Разработки ведутся последние пять лет, с тех пор как мы обнаружили, что военных полиморфов стали штамповать в Федерации. Я отдал распоряжение разморозить проект и усовершенствовать его под наши нужды. У нас есть всё. Материал, оболочка искусственного интеллекта, камни для Сердец, даже первые добровольцы. Но я хочу, чтоб ты понимал — я не позволю ни одному торийцу сесть в кристалл без видимой нужды до тех пор, пока мы не узнаем, как извлекать сознания обратно в тело.
Но король неба не желал ничего слушать. Вчерашнюю откровенность он не забыл, и оттого машины отечественного производства ударили ещё больнее. В голове новость не укладывалась. Торчала костью поперек глотки и мешала. Докатились. Полиморфы — на Тории!
Эйнаор несколько раз пытался донести до Лаккомо разницу между машинами. Но у Лаккомо будто аллергия на полиморфов развилась. Он и от слова-то кривился так, будто несвежий лимон проглотил. Но в конце концов привычная внимательность победила, вице-король вслушался в пояснения брата и более-менее остыл. Или нашёл во всём этом пользу, что вероятнее.
— Для этого вам нужен всеми задерганный несчастный капрал?
Проснувшаяся вдруг заботливость Эйнаора удивляла. То брат склонен к радикальным методам и разбирается с врагами с применением тактических ядерных боеприпасов, а то, вот как сейчас, привязался к одной машине, будто свет клином на ней сошёлся. Всего лишь забытый всеми и никому не нужный... даже не человек. Полиморф. Эйнаор бы ещё понял, если бы на месте этого капрала оказался кто-то из членов экипажа "Стремительного". Их-то Лаккомо знал, как облупленных, и за каждого готов был глотки рвать до победного. Но кто-то чужой...
— Нам нужен любой военный полиморф, — наконец сдался Эйнаор.
Вице-король, правда, понял эту фразу как настойчивую поправку к своим словам.
— Твои методы сгубят человека в кристалле окончательно, — шикнул он на брата.
— Он уже не жилец! — закатил глаза к потолку монарх. — Куда ты пообещал его засунуть? На стройку в колонии? Думаешь, много радости доживать там?
— Вашими методами здесь всё равно не справиться.
— Почему же?
— Я знаю.
Конец игры. Эйнаор привык, что если Лаккомо прибегает к этому последнему аргументу, то спор можно завершать. Дальнейшие слова будут лишь бесполезным сотрясением воздуха. Впрочем, как и действия, вызвавшие этот спор.
— ...Может быть ты тогда знаешь и другой метод? — зашёл с другой стороны король. Немного язвительно, но Лаккомо тон проигнорировал.
— Пока нет. Придумаю — доложусь. Но пока ещё это мой солдат и подчиненный, а значит, распоряжаться им я имею полное право. Прикажи своим сворачиваться, вы узнали, что хотели, а я забираю полиморфа в колонию.
Король не сдержался, выругался. Непоколебимость логики добивала. В конце концов Эйнаор прогнал раздражение. "Не сейчас, так потом сдашь. Не этого — так другого. Надо будет — сам добуду".
— ...Неужели ты уперся только из-за этих тайных разработок? — в сердцах спросил король, не надеясь на ответ.
— Нет. Просто я знаю, каково воину чувствовать себя подопытным.
Эйнаор ошибся. Впоследствии они не получили от вице-короля больше ни одного военного для исследований.
Последнее, что сказал Лаккомо брату в дверях цеха — повторный приказ немедленно собрать полиморфа и доставить обратно на корабль. Как быстро, какими средствами — вице-короля уже не волновало. Не взглянув больше на Бэкинета, он покинул Академию с непроницаемой маской на лице. Настроение было испорчено окончательно, с трудом ожившее вновь тёплое отношение к брату — тоже. И дело было даже не в ошибке персонала, не в полиморфе. Какого дъерка он ему вообще сдался? Что он, трясущихся от боли и страха солдат не повидал за всю жизнь? Повидал. И использовал не меньше. И жалко не было, потому что у каждого своё назначение. Нет, тут дело было в другом. В самом принципе, в подходе. Лаккомо просто не мог простить брату скрытности, тем более в делах родины. И это самоволие, авантюры втихаря от самого близкого, вроде бы, человека — выводило из себя.
Расчётливый разум искал причины таких действий и находил их, оправдывал Эйнаора. Всё-таки брат был прав и, желая сохранить тайну, действительно не должен был выпускать её за пределы планеты — а значит, не должен был и говорить Лаккомо. Но в ответ на доводы разума протестовала душа — билась в клетке и выла от предательства...
Эйнаор вернулся после разговора к полиморфу, несмотря на раскалывающуюся от боли голову. Когда Бэкинета отключили от аппаратуры, то обнаружилось, что его Сердце пошло глубокой трещиной до середины. Было ли это результатом нагрузки пси-сканирования или нейролит треснул в последнем бою — никто не знал. Но после работы менталистов общительный капрал теперь отказывался говорить. Заподозрили даже обрыв цепей голосового модуля, но он был в порядке. Замученный полиморф молчал, не издавая даже гудения, и безропотно подчинялся любому приказу.
Это было последней каплей для короля. Он сорвал злость на персонале и менталистах, высказав за неумелое обращение с техникой. Досталось всем. А Его Величество теперь вовсе не знал, как помириться с братом, если даже не может вернуть ему адекватного полиморфа. И надо же было поругаться из-за такой ерунды...
А вдруг он остынет? Обдумает все принятые Эйнаором решения? Поймет? Больше короля ничто не заботило в ту минуту. Даже мировые проблемы поблекли и стали казаться никчемными и мелкими в сравнении со ссорой. Какие войны, какие интриги, какие масштабные планы, если болтающаяся в дальнем космосе вторая половинка будет огрызаться и недоверчиво шипеть на каждое не так сказанное слово? Катилось бы оно всё к дъеркам с таким раскладом....
А Лаккомо шёл пешком по улице, не обращая ни на кого внимания. Постепенно уходил гнев. Ветер приглушил душевную боль, а трезвый расчёт вновь победил, найдя всему своё оправдание. Снова угасли эмоции и были забиты ещё глубже в сознание.
Тишина. Спокойствие...
А что если когда-нибудь чувства будут загнаны настолько глубоко, что вызвать их уже не получится? Что если с каждым таким ударом, с каждой новой болью всё меньше и меньше будет оставаться в душе простых человеческих чувств? Что если жизнь придётся мерить лишь понятиями выгоды и пользы? Чем тогда он сам будет отличаться от машины?.. Тем более, что даже машины нынче испытывают чувства.
Сам не замечая как, Лаккомо давно шёл известным маршрутом.
Хотелось выговориться. Нет, не так... Выругаться. Грязно и со вкусом, как дельцы из притонов контрабандной столицы Дмарка. Он слишком устал, чтобы оставались силы держаться и говорить спокойным тоном. Полиморфы стали последней каплей, от которой мозг начал попросту идти вразнос. И если как следует хорошенько не высказаться обо всём... не выругаться на весь свет... Да только брат не сумеет сдержать подобный удар. Никогда не мог.
Нога в форменном ботинке ступила на знакомый жёлтый мостик, и Лаккомо очнулся от размышлений, увидев своё отражение в воде через металлическую вязь перил.
Рука привычно отвела в сторону невидимую завесу, и Золотой Журавль перешёл поток, отделяя себя от внешнего мира.
Ветер гулял в стенах Святилища, перебирая розовые листья священных деревьев. В распахнутые настежь окна в куполообразном потолке струился почти осязаемый во влажном воздухе древнего чертога свет. Протяни руку — и поймаешь тончайший нежный шёлк. Мелкие насекомые, пролетая сквозь столбы света, блестели перламутровыми крыльями. Едва слышно журчала вода в канавке, опоясывавшей зал, и в рукотворном озере в центре. Солнце, отражаясь в зеркальной поверхности, бросало причудливые блики на высокий купол и стены. Храм дышал. Молчал. Ждал.
Исток сегодня был спокоен. Широкий, толщиной в пять обхватов столб нежно-лазурного, почти белого света размеренно лился вверх из толщи воды в центре зала. Сложно сказать, почему Лаккомо решил, что свет сегодня сочился "размеренно". Он и сам не мог объяснить себе, почему в голову пришло именно это слово. В нем жило стойкое чувство, что Исток смеётся над ним, стремясь в вышину ровным, гладким потоком. В противовес вынужденной сдержанности Журавля. Штиль — в ответ на сгущающиеся грозовые тучи.
С каждой минутой он начинал всё ярче слышать, о чём поет Исток. И как всегда — старательно гнал эти песни прочь.
"Не хочу. Не буду. Отпусти", — мысленно твердил вице-король. И накатывающее наваждение отступало, пряталось. Вот только с каждым разом отпускало оно всё неохотнее...
— Даэррек.
Сидящий на коленях перед Истоком человек неспешно поднял голову, выходя из медитации, но не повернулся к ученику. На другого гостя он бы не отреагировал вообще.
Лаккомо церемонно поклонился, сложив ладони перед собой особым жестом, и замер в ожидании. Всю жизнь он кланялся только и единственно Учителю.
— Зачем ты пришёл ко мне, ма-тарэй? — лёгким эхом отразился от стен Святилища его мягкий, наполненный теплотой голос.
Как приятно было слышать это обращение. Древнее как мир и неизменное. Лёгкое, домашнее, доброе. Как будто ладонь по голове погладила.
— Мы давно не виделись, — ответил Лаккомо, как положено, не приближаясь без приглашения. — Я решил навестить вас, учитель.
Дрогнул напряженной сталью голос, как несгибаемый клинок. Слишком твёрдый, а потому очень хрупкий. Ох, не такому Даэррек учил своих последних учеников...
Плавно, будто всплывая, мужчина поднялся на ноги, опираясь на шест, и обернулся.
— Ты пришёл не для этого, — без тени сомнения ответил он и бросил свой шест через весь зал прямо в руки Золотому Журавлю. — Защищайся.
Часть 2
Игра. Терпение. Осознание.
1. Мертвая планета.
Архив N С/7984/С/8595. Запись ИИ машины Пректон.
Извлечение данных. Обработка. Воспроизведение.
Глубокий космос. "Искатель".
Год 597 от образования Федеративного Цинтеррианского Содружества.
Личный дневник майора Марина Кхэла.
"Космос добр. Особенно тогда, когда принимаешь его правила игры. Когда следуешь строжайше тем законам, которые он диктует. И когда не боишься.
Страх затуманивает разум, мешает видеть истинную красоту, истинное величие огромных материнских ладоней, которые есть — Космос. Если ты перестанешь бояться, Чёрная Мать бережно понесёт тебя и твой корабль среди звёзд. Без страха ни одна, даже самая вероятная вероятность не приведет к катастрофе. И взамен ты познаешь Чудо.
Вокруг тебя разольётся не пустая, но уютная ночь, озарённая светом миллиардов звёзд. Ты услышишь их голоса, и голоса миллионов планет, что извечно танцуют вальс на орбитах, назначенных им Творением. Ты проникнешь в величайшие тайны Мироздания, если твой ум пытлив достаточно, а сердце умеет отличать изначальную правду от позднейшего вымысла. Ты научишься Видеть, Слышать и Понимать больше, чем дано обычному человеку...
Но берегись! Не дай музыке Космоса ввергнуть тебя в гордыню. Ибо если возгордишься — потеряешь осторожность. И тогда Чёрная Мать сыграет с тобой по своим правилам, и не думай, что выйдешь победителем из этой игры...
О, звезды. Совсем меня с тоски не туда несёт. Хотя, чем ещё заняться в этой дыре, как не сочинением стихов в прозе. Помогает не спятить. Учёные вон, с виду уже все того. Особенно командир...
Тьфу, зарекался же. Короче, если верить хронометру, мы уже двести восемь лет, шесть месяцев и четыре дня тащимся непонятно куда, изображая маленькие консервы в одной большой консервной банке. О конечной точке назначения знает только док, но он никому ничего не говорит. Уверен, в его мозгах спрятана куча запароленной информации. Только её не достанешь, быстрее проц спалишь, причём себе... В итоге я понятия не имею, к чему готовиться мне самому.
Обстановочка на корабле та ещё — напоминает дом скорби на выезде. Консервно-механические шуточки так и сыплются, этот идиот Кирен всё время делает вид, что пристает к Кримке. То по... э-э, по задней части корпуса своей пятерней бамкнет, то недвусмысленно подкалывать начинает. Она его за это лупит по голове чем потяжелее. Он уже два раза ходил к доку с Джасом сенсоры отлаживать. Два придурка... Такое ощущение, что им, чем громче лязг, тем радостнее. Или прикидываются.
Впрочем, прикидываются здесь все, кто как может. Потому что, тхасетт подери, страшно. Страшно, когда тихо. Страшно, когда не нужно говорить, потому что у тебя на это есть радиосигнал. Вайон уже почти не говорит, живого слова от него добьешься хорошо если раз в неделю по делу. Мимику он вообще перестал имитировать, хоть беги при виде этой рожи...
Страшно, когда уже не надо писать, потому что машина запоминает любую твою мысль за тебя. Поэтому я пишу, набирая текст пальцами на экране планшета. Джас собрал такой, чтобы удобно ложился в ладонь. Может быть, если бы другие обзавелись такими, им было бы проще?
