Биография Толкина

В Лидсе, а позднее в Оксфорде Толкин зарекомендовал себя хорошим преподавателем. В лучших лекторах он не числился: из-за быстрой речи и нечеткой артикуляции студентам приходилось скорее вслушиваться, чем слушать. Не всегда ему удавались объяснения в простых словах: он полагал, что уровень его знания темы недостоин преднамеренного снижения, следовательно, ученики обязаны понимать все им сказанное. Но не подлежит сомнению, что предмет он излагал и живо, и заинтересованно.

Все его ученики в качестве самого яркого примера вспоминают начало цикла лекций о "Беовульфе". Он тихо входил в аудиторию, впивался глазами в слушателей, и вдруг начинал звонко читать начальные строки на англо-саксонском, сопровождая это громовым "Hwæt!" 52 ("Беовульф", как и некоторые другие образцы древнеанглийской поэзии начинаются именно с этого слова). Часть студентов принимала это слово за "Quiet!"53. Это было даже не чтение вслух, а театральное представление, а лектор выступал в роли англо-саксонского барда в пиршественном зале. Это производило впечатление на многие поколения студентов. Они начинали понимать, что "Беовульф" не просто отрывок текста, который надо зазубрить к экзамену, а величественный образец драматической поэзии. Писатель Дж.И.М. Стюарт54, бывший ученик Толкина, выразил это так: "Он мог превратить аудиторию в пиршественный зал; сам он был в нем бардом, а мы пирующими и внимающими гостями'. Другой бывший слушатель У.Х Оден много позже писал Толкину: "Кажется, я еще не говорил вам, что на меня, когда я был студентом, ваше чтение "Беовульфа" произвело незабываемое впечатление. Мы слышали голос Гэндальфа'.

Толкин был филологом и литератором в одном лице — вот одна из причин его преподавательского успеха. Он не только изучал слова, но и использовал их. Еще в детстве он мог находить поэзию в самом звучании слов, но, став поэтом, он обрел понимание того, как использовать язык. Это отразилось в примечательной фразе некролога в "Таймс" (несомненно, К.С. Льюис написал его задолго до смерти Толкина), в которой говорилось об "уникальной способности одновременного проникновения в язык поэзии и поэтику языка". Другими словами, он мог объяснить студенту не только значение слова, но то, почему автор выбрал ту или иную форму выражения и как она укладывается в схему образа. В результате студенты относились к текстам не как к средству улучшения знания языка, а как к литературе, заслуживающей серьезного и критического рассмотрения.

Даже в отношении сугубо технических деталей языка преподавание Толкина отличалось живостью. В некрологе Льюис предположил, что частично это вызвано длительным интересом к искусственным языкам, то есть тем, что он не просто изучал, а изобретал языки: "Это может показаться странным, но, несомненно, именно отсюда проистекали и несравненное богатство, и конкретность, которые отличали его от всех других филологов. Он был внутри языка'.

"Отличали его от всех других филологов" — звучит веско, но это чистая правда. Сравнительная филология разрабатывалась в XIX веке в Германии. Труды специалистов в этой области были написаны столь же тщательно, сколь и скучно. В результате их почти никто не читал. Сам Джозеф Райт, научный руководитель Толкина, получил образование в Германии. Вклад его книг в языкознание невозможно переоценить, но могучая личность Райта почти не чувствовалась в его трудах. Толкин очень любил своего старого учителя, но, упоминая о "филологе в очках, англичанине, учившемся в Германии, где утратил он свою литературную душу", вероятно, запустил камешек в огород Райта.

Толкин никогда не расставался со своей литературной душой, и ее богатство неизменно отражалось в его филологических трудах. Воодушевление и ощущение значимости темы исследования только способствовали более глубокому проникновению в суть предмета. Как нельзя полнее это преимущество было продемонстрировано в исследовании по "Анкрене Виссе" (эта вещь, по всей видимости, вела происхождение из западных земель Центральных графств). В этом замечательном и тонком труде Толкин показал, что язык двух основных рукописей текста (одна хранилась в колледже Кембриджа, другая в Бодлеевской библиотеке в Оксфорде) нельзя считать просто неприглаженным диалектом; нет, это литературный язык с литературной же традицией, уходящей вглубь времен еще до норманского завоевания. Толкин выразил это в свободных выражениях, и, должно быть, с удовольствием написал о своем любимом диалекте западных земель Центральных графств следующее:

"Этот язык не из тех, которые давно уже отнесли к "внутренним", не из тех, которые отчаянно борются за то, чтобы их провозгласили простительной имитацией лучшего языка, не из тех, которым отказывают в снисхождении по причине грубости, нет, скорее это язык, который никогда не впадал в "грубость", но был создан в беспокойные времена ради сохранения образа джентльмена, хотя и деревенского. В нем чувствуются и традиции, и некоторое знакомство с пером и книгой, но в то же время ощущается тесное соприкосновение с доброй живой речью — и где-то на английской земле'.

Такой сильный и яркий стиль характерен для всех толкинских статей и лекций, хотя он может показаться недостаточно точным и глубоким. В этом отношении Толкин чуть ли не основатель своей филологической школы определенно, до него никому не удавалось придать этому предмету такую очеловеченность, можно даже сказать эмоциональность. Толкинский подход оказал влияние на многих способных студентов, со временем ставших выдающимися филологами.

Надо заметить, что в своих трудах Толкин проявлял высокую тщательность. Выразительные, образные фразы вроде тех, что цитировались выше, характерны для его трудов, но они суть не голословные утверждения, а плоды долгих часов подробнейших исследований. В этом отношении Толкин был незаурядной личностью даже по жесточайшим стандартам сравнительной филологии. Его страсть к аккуратности преувеличить невозможно, и ценность ее была тем больше, что она сочеталась с нюхом на схватывание картинок и связей. "Схватывание" хорошее слово, не нужен чрезмерный полет фантазии, чтобы представить себе лингвистического Шерлока Холмса, перед которым предстает цепь внешне не связанных между собой фактов и который вытягивает из них дедуктивным методом правду о какомто важном деле. Свою способность "схватывать" профессор Толкин демонстрировал и на более низком уровне: при обсуждении слова или фразы с учеником он мог привести обширный ряд сравнительных форм и выражений на других языках, или, скажем, на случайном совещании мог с удовольствием выдать неожиданную реплику об именах (например, известно его замечание, что фамилия "Waugh"55 исторически восходит к названию "Wales"56.

Возможно, все это описание подходит к ученому в башне из слоновой кости. А что он делал? Что означает на обычном языке "профессор англо-саксонского языка в Оксфорде"? Простейший ответ: это означает чертову прорву тяжелого труда; для Толкина — как минимум, тридцать шесть лекций или семинаров в год. Но сам он полагал, что этого для раскрытия предмета недостаточно, и на следующий год после избрания его профессором лично провел сто тридцать шесть лекций и семинаров. Частично это объяснялось тем, что мало кто мог читать лекции по средневековому английскому и англо-саксонскому. Позднее Толкину удалось получить себе в помощь другого филолога — отличного преподавателя, если не смущаться именем Чарльз Ренн. После этого он дал себе послабление. Но в течение тридцатых годов его учебная нагрузка по меньшей мере вдвое превышала нормативную. У большинства коллег она была гораздо меньше.

В результате чтение лекций и подготовка к ним занимали изрядную долю времени Толкина. Временами такая большая преподавательская нагрузка превышала его возможности, и он вынужден был прерывать курс лекций, поскольку просто не успевал их как следует подготовить. В Оксфорде к таким случаям цеплялись, Толкину создавали репутацию преподавателя, вовсе не готовящегося к лекциям, а на самом деле он готовился чересчур тщательно. Чувство долга заставляло прорабатывать предмет исчерпывающим образом, в результате приходилось часто отвлекаться на второстепенные детали в ущерб раскрытию основной темы.

По долгу службы Толкин обязан был также курировать аспирантов и принимать экзамены. Кроме того, он прирабатывал внештатным экзаменатором в других университетах. Этой дополнительной работы было много: содержание четверых детей требовало соответствующего дохода. В течение двадцатых и тридцатых годов он часто ездил в британские университеты в качестве экзаменатора. Бессчетные часы проводил он за бумагами. После второй мировой войны он ограничил эту деятельность, сотрудничая только с Ирландским католическим университетом. В Ирландию он продолжал ездить и завел там много друзей. Это было вполне в его вкусе. До войны Толкин ради приработка брался также за менее привлекательное и, пожалуй, даже необязательное занятие по проверке школьных табельных работ (тогдашний экзамен в британских средних школах). Чувство ответственности за семейные доходы заставляло проводить много летних часов за этим нудным делом, хотя куда приятнее было заниматься научным или писательским трудом.

Неусыпного внимания требовали также административные обязанности. Надо сказать, что обычно в университете профессорская должность обязательно дает какие-то полномочия на факультете, но в Оксфорде это было не принято. Члены Совета, которые, по всей видимости, среди сотрудников колледжа составляли большинство, назначались колледжем. Профессору они не подчинялись, ответственности перед ним не несли, а если бы он пожелал сколько-нибудь принципиально изменить политику, то вынужден был применять тактику скорее просителя, чем властителя. По своем возвращении в Оксфорд в 1925 году Толкин именно и желал осуществить принципиальное изменение. Оно касалось выпускных экзаменов по английскому языку и литературе для получения диплома с отличием.

За годы, прошедшие с времен первой мировой войны, пропасть между языковым и литературным потоками расширилась. На английском факультете возникли настоящие фракции, ненависть которых друг к другу имела как личные, так и академические причины. В учебном плане каждая фракция с наслаждением ставила палки в колеса другой. "Яз.' часть пребывала в уверенности, что "лит.' студенты обязаны отдать порядочный кусок времени на изучение тонкостей и деталей английской филологии. "Лит.' лагерь настаивал на том, чтобы "яз.' студенты на много часов отставили в сторону свой спецкурс (англо-саксонский и средневековый английский) ради изучения трудов Мильтона и Шекспира. Толкин полагал, что эту ситуацию надо изменить. Еще большее неудовольствие вызывало у него то, что лингвистический поток усиленно ориентировался на изучение теоретической филологии, а фундаментальное знание древней и средневековой литературы не считалось обязательным (его собственная любовь к филологии имела в своем основании глубокое знание литературы). Толкин твердо решил положить этому конец. Он предложил также уделить в учебной программе больше места исландскому языку. Последнее обстоятельство было одной из причин создания клуба "Углегрызов".

На такие кардинальные изменения требовалось согласие всего факультета. Поначалу предложения Толкина были встречены в штыки. Даже К.С. Льюис проголосовал против (тогда он еще не был его личным другом). Но с течением времени Льюис наряду со многими перешел на сторону Толкина и активно выступил в его поддержку.

"Сверх моих самых смелых ожиданий", как написал Толкин в дневнике, в 1931 году ему удалось добиться общего одобрения большинства своих проектов. Студенты начали учиться по пересмотренной программе, и впервые за всю историю Оксфорда на английском факультете между "яз'. и "лит'. было достигнуто нечто вроде настоящего rapprochement57.

Итак, в обязанности профессора входят преподавательская и административная деятельность, но это не все. В Оксфорде, как и любом другом университете, от профессора ждут немало чисто научной отдачи. В этом смысле современники Толкина возлагали на него большие надежды. Основаниями были: глоссарий к книге Сайсэма, издание (в соавторстве с Э.В. Гордоном) "Сэра Гавейна и Зеленого Рыцаря". Статья о рукописи "Анкрене Виссе" показала, что Толкин не имеет себе равных в раннесредневековом английском западных земель Центральных графств. Все ожидали, что профессор и дальше будет плодотворно трудиться в этой области. У него самого были серьезные намерения: он пообещал Обществу древнеанглийских текстов издать кембриджскую рукопись "Анкрене Виссе", и эта ветвь раннесредневекового английского языка "с образом джентльмена, хотя и деревенского", столь им любимого, была подробно исследована. Но за много лет издание не было подготовлено, а большая часть научных трудов так и не пошла в печать.

Одной из причин была нехватка времени. Толкин сам устроил так, что большая часть его работы в Оксфорде состояла из преподавания, и уже это накладывало ограничения на занятия наукой. Проверка экзаменационных работ ради приработка также съедала много времени. Но еще одной причиной была страсть к совершенствованию любого предназначенного для печати труда, будь то филологическое исследование или беллетристика. Это происходило от эмоционального чувства долга по отношению к работе, следовательно, требовало самого серьезного к ней подхода и никак не меньше. Толкин ничего не разрешал отдавать в печать, если вещь не была просмотрена, пересмотрена и доведена до блеска. В этом смысле он являл собой полную противоположность К.С. Льюису: тот отдавал рукопись в набор, даже не перечитав, и, хорошо зная об этом различии, как-то написал о Толкине: "Он был очень критичен к себе. Простое предложение опубликовать то-то заставляло его садиться за переделку труда, а в процессе пересмотра зарождалось столько новых идей, что вместо беловика старой работы на свет появлялся черновик новой".

Вот основная причина того, что лишь малая доля трудов Толкина была опубликована. То, что в течение тридцатых годов все-таки попало в печать, и стало его основным вкладом в науку. Его статья о диалектах по чосеровскому "Рассказу Церковного Пристава'58 — обязательный материал для всякого, желающего понять региональные вариации английского языка XIV века. Материал был доложен в Филологическом обществе в 1931 году, но до 1934 года не был напечатан с типичным для Толкина объяснением: недостаток того, что автор считал необходимым количеством переделок и улучшений. А его лекция "Беовульф: чудовища и критики", прочитанная в Британской академии 25 ноября 1936 года и опубликованная в следующем году, является яркой вехой в истории критики этой великой западной англо-саксонской поэмы.

По мнению Толкина, "Беовульф" это поэма, а не просто беспорядочная смесь литературных стилей, как это предполагали многие комментаторы, и уж точно не хрестоматийный текст для университетских экзаменов. Вот описание подхода ранних критиков к поэме, сделанное в характерной для Толкина образной манере: "Человек получил в наследство поле, полное камней, остатков древнего здания. Часть этих старых камней он использовал под дом, в котором жил неподалеку от старого дома его предков, а потом взял сколько-то из оставшихся и выстроил башню. Но его друзья тут же догадались (даже не дав себе труда подняться наверх), что изначально эти камни принадлежали другому, более древнему строению. Поэтому они, затратив немало труда, разобрали эту башню с целью отыскать исчезнувшие резные детали или надписи, или чтобы разузнать, откуда предки этого человека добыли строительный материал. Некоторые же, предполагая, что под землей есть залежи угля, стали копать и вовсе позабыли про камни. Все они говорят, что башня — это самое интересное. Но, развалив ее, тут же заявляют: "Ну и грязища здесь!" И даже потомки этого человека, которые, возможно, и рады бы разобраться во всем, слышат только ворчание вроде: "Что за странный тип! Построил эту дурацкую башню и думает, что пустил камни в дело. А почему не восстановил старый дом? Не было у него никакого чувства меры". А ведь с верхушки этой башни человек мог увидеть море'.