Кто ты? (главы из романа)

— Подошвы нет...

Поднял другую, добавив:

— И здесь тоже. Поискать надо...

Огляделся по грязи вокруг себя, вздохнул, вскинул голову:

— А колокольня?

Все вдруг задвигались и заговорили разом:

— Иконы, утварь почти всю из нижнего яруса успели вытащить, слава Богу.

— На Агапитов придел да и на сам храм огонь-то не перекинулся, не дали. Да и дождь помог.

— Трудятся братия, трудятся. Помощи не надобно, к концу идет уж.

— В келейку-то, в келейку ворочайся, княже — чего на дожде-то? Да и босиком ты, почитай... Брат Иов!

Кирилл хлопнул по молчаливо протянутой руке и побрел назад. Из-за спины донеслось негромкое:

— Как же так-то: молоньей — да прямо в темечко, а ему хоть бы что...

— Ага, братие! Встал да пошел...

— Дивно... Не бывает так...

— Бывает! Помню, в сельце нашем мельник был — крепкий такой дед, что твой дуб. И вышло ему как-то однова ...

Немного в стороне высокий человек с кудреватой ухоженой бородкой на мгновение выступил из темноты и проводил Кирилла долгим взглядом.

Брат Иов притворил дверь:

— Разувайся. Ноги оботри — да к печке. Прилечь не хочешь?

— Не хочу. Да что ты все, как нянька? Оставь, в порядке я.

— Ведь знаешь, что не оставлю. А ты потерпишь.

Снаружи пошаркали ногами и покашляли.

Отец архимандрит быстрыми шагами приблизился к Кириллу, порывисто прижал его голову к своей груди.

— Благословите, отче, — сдавленно пробормотал тот в колкую ткань.

Настоятель отстранил его, крепко держа за плечи, окинул ухватистым взглядом и произнес с явным облегчением:

— Бог да благословит, чадо! Господи, милость Твоя на нас!

— Якоже уповахом на Тя! — отозвался от двери его спутник.

— Брат Рафаил оглядит тебя — послушание лекарское у него.

— Да не надобно, обошлось ведь.

Архимандрит кротко и удивленно поднял глаза.

— Простите, отче.

— Братия говорят, сапогам твоим такоже досталось, княже, — он улыбнулся мельком. — Не беда — есть мастера у нас, славно тачают. Пока же поднесут чего на время. Брат Рафаил, опосля всего — князю трапезу и в постель. Брат Иов, пойдем-ка со мною.

* * *

Ратибор оглянулся — юноша в долгополой зеленой рубахе все так же понуро следовал за ними. Он сделал знак Белому Ворону и крикнул:

— Домой, Хотко, домой! Чего хвостом ходишь — я все сказал!

— Прости, Ратиборе! — в который раз безнадежно повторил тот.

— И простил, и зла не держу. Только не быть тебе 'неусыпающим'. Ведь я, почитай, вплотную подобрался, еще малость — за ухо ухватил бы. И то не ночью, утро уже.

— Прости, Ратиборе! Дальние дозоры доносят: уж который день на сто стрел вокруг дубравы ни единого чужака... Расслабился я... А дома отец что скажет?

— Слова мои повторит.

Ворон наклонил голову.

— Ходатайствуют за тебя... — проворчал Ратибор. — Ладно, быть по сему. Еще раз уснешь в дозоре...

— Не спал я, Ратиборе!

— А? Никак, чьи-то речи послышались мне? Еще раз уснешь в дозоре — и Ворон не спасет. Восстановлен, теперь расточись.

Он махнул рукой и отвернулся.

— Спасибо, Белый Отче! Спасибо, мастер-наставник! — донеслось из-за деревьев, быстро удаляясь.

— Разумеешь ли, о чем просишь меня? — спросил Ворон, возвращаясь к прерванному разговору. — Дар дочери твоей — умение чужую боль как свою чувствовать. Взыскуют его люди друг в друге, а обладающих им за праведников почитают. Ты вдумайся: дар со-чувствия! Как я могу лишить его?

Ратибор помрачнел:

— Да разве я чего отнять прошу... Вскинулась среди ночи, переполошила всех и пала, будто гром ее поразил. Что уж там с князем опять приключилось?.. Звана до утра не спала, подле нее сидела... Я про то, чтобы уменьшить как-то, приглушить. Хоть на время, пока подрастет да окрепнет.

Ворон усмехнулся печально:

— Может, после меня детям моим Белый Отец получше достанется — вроде былых Белого Полоза или Белого Айи Великого. А, может, и Белая Мать вернется, наконец, к чадам своим... Не знаю, Ратиборе, не делал такого никогда прежде. Попробую...

* * *

Солнце стояло уже довольно высоко над верхушками деревьев. Затерянный в чаще скит почти весь залит был светом, короткие тени лежали под восточной стеною леса. Со стороны колокольни доносились глухие стуки и скрежет.

'Ну да! Питье на ночь от брата Рафаила!' — Кирилл рыкнул с досадой и зашлепал босыми ногами от окошка.

Из-под узкой кровати выглядывала пара слегка поношеных мягких сапожков с короткими голенищами — такие предпочитали носить дубравцы. Кирилл вытащил наружу один, повертел в руках:

'И у Ворона похожие, и у Ратибора... А у дубравок праздничные сапожки не красные, а синие... Отчего же она попрощаться не пришла?..'

Он опустил голову и закрыл глаза:

' Видана...'

На этот раз не было никакого огонька, который медленно и тепло разгорался внутри. Кирилл увидел все и сразу — и краешек крыши из серебристой дранки, над которой поднимался легкий парок, и дырявую тень ветвей у калитки, утонувшей в глубине кустов, и исцарапанные пальцы, держащие гриб и скребок... Она тихонько напевала что-то без слов, негромко приговаривая в конце каждой мелодической строчки: 'Ой, да ли я!'

'Видана!' — позвал он.

Она бросила грибок в одну из корзин подле ног и потянулась к кучке перед собою.

— Дочушка! — донесся из глубины дома голос. — Которые в пироги и которые на засолку — отдельно!

— Да, матушка!

'Не слышит', — понял Кирилл. Он задержал дыхание, — мышцы живота напряглись — мысленно качнулся и с усилием протолкнул всего себя сквозь незримую вязкую преграду.

'Видана!'

Скребок перестал елозить по ножке боровика, замер.

'Ягдар, это ты?'

' А ты кого ждала? — с наслаждением спросил Кирилл ее былыми словами. — Видишь меня?'

'Вижу. Ты улыбаешься. А еще сидишь на постели в портах исподних да сапог в руках держишь!' — она тихонько прыснула в ладошку.

Кирилл заполошно затолкал сапог обратно под кровать и потащил на колени косматое одеяло из овечьей шерсти, невольно открыв при этом глаза. С удивлением обнаружил, что и Видана, и краешек двора вокруг нее никуда не исчезли. Келия же, наоборот, стала зыбкою и прозрачною.

'Знаешь, а я тебя и с открытыми глазами вижу!'

'Я тоже так умею. Ягдар, а как это у тебя получилось позвать меня? Я уж сколько раз и так, и эдак старалась, да не выходило ничего. Ровно препона какая-то стояла'.

'И вправду стояла — я сквозь нее прошел'.

'Ягдар, а ведь она сама собою вырости не могла. Кто-то поставил ее меж нами — как мыслишь?'

Кирилл закрыл глаза — так все-таки было лучше — и подался вперед:

'Я вот чего мыслю: теперь никто знать не должен, что мы опять видеться можем'.

'И я в точности то же сказать хотела. Я ни Ворону, ни батюшке с матушкой, ни сестрам, ни подружкам — никому вот таким вот словечком не обмолвлюсь. И ты ни отцу Варнаве, ни старейшинам вашим, ни Иову своему, ни княжичу Держану...'

Кирилл принялся кивать в такт дотошному перечислению.

'...А звать друг дружку лишь тогда, когда рядом никого не будет, да с оглядкою, да с бережением, как бы не приметил никто. Ты чего опять улыбаешься?'

'Я тебе улыбаюсь'.

Видана спохватилась и бросила быстрый взгляд в сторону двери. Скребок снова запорхал вокруг гриба.

'Ягдар, а что с тобою ночью случилось?'

Кирилл, разом помрачнев, проговорил с трудом, как через силу:

'Да это... После как-нибудь расскажу. Тебе очень худо было?'

'Не помню. Правда, не помню. Матушка говорит — без чувств упала. А батюшка собирался Ворона просить о чем-то — я слышала, как они шептались потом. Сестрицы тоже перепугались...'

'Видана, мне вдруг вот чего помыслилось: а если я сделаю так, что ты больше не будешь моей боли чувствовать?'

'Да разве ты умеешь?'

'Не знаю. Говорю же: помыслилось вдруг'.

Видана прищурилась без улыбки, взглянула словно сквозь него:

'Знаешь, а я бы хотела всю мою жизнь ее чувствовать. Твою боль'.

Что-то горячее вошло ему подвздох и остановило дыхание. Он сглотнул, опустив голову:

'А зачем же в полную силу-то? Можно ведь...'

— Дочушка! — раздался голос. — А отчего ты умолкла — случилось что?

Видана вздрогнула. Ее глаза расширились, надвинулись на Кирилла и плеснули испуганной синью:

— Нет, матушка! Задумалась просто! 'Прощай, Ягдар...'

* * *

Кирилл выпрямился, спел себе под нос виданино 'Ой, да ли я!' и потопал, примеряясь к обновке с чужой ноги.

— Пляшешь, княже? — спросил возникший в дверях брат Иов. — Это хорошо.

Он присмотрелся, добавив со сдержанным удивлением :

— Ба! Да ты просто сияешь и светишься весь!

'Права Видана — осторожнее надо...'

Кирилл мысленно ругнулся, выкатил глаза:

— Это не иначе как от молоньи!

— Ну да.

— Как мыслишь — пройдет со временем или останется?

— Тебе виднее, княже. Если готов — идем.

Запах мокрой гари висел в воздухе, лужи подернулись мутноватой радужной пленкой. Частое сопение пилы и стуки зазвучали громче. Чумазые братия суетились вокруг остатков четверика нижнего яруса.

Отец архимандрит благословил Кирилла и отступил в сторону:

— С тобою побеседовать желают. А я оставляю вас. В мире пребывайте.

За книжным поставом в углу поднялся высокий человек:

— Спаси Господи, отче.

Он подождал, когда настоятель притворит за собою дверь, наклонил голову:

— Мастер Зенон.

— Князь Ягдар-Кирилл.

— Садись, княже, садись. Беседа наша обстоятельною будет... — рука мягким жестом указала место напротив себя. Серые глаза окинули его с тем спокойным дружелюбием, каковое Кирилл примечал в людях, привыкших к своей силе и власти. — И да не покажутся тебе иные вопросы и просьбы мои либо странными, либо досужими.

— Не покажутся! — покладисто согласился он, одобрительно оглядывая себя в настоятельском кресле и хлопая по подлокотникам. — Просто так, что ли, отец Варнава благословил сюда завернуть? В обители-то глаз чужих куда поболе, нежели во скиту уединенном. Ты князь, мастер Зенон?

Пальцы, неспешно касавшиеся короткой кудрявой бородки, едва заметно приостановились в своем движении:

— Хорош, хорош... Пожалуй, даже лучше, чем говорили о тебе... Я — мастер Зенон, княже.

Кирилл пожал плечами.

— А сейчас попрошу тебя глаза закрыть, а руки в стороны развести... Благодарю, столь быстро не стоило — сие не приказом было, а просьбою... И поочередно кончиками пальцев указательных носа коснись.

— Своего или твоего?

— Одобряю. Своего... Так... Глаза открыть можешь. Теперь задачу послушай: летела стая уток. Одна впереди, две позади; одна позади и две впереди; одна между двумя и три в ряд. Сколько же всего...

— Ответ будет: три утки. Задачу эту я с семи лет помню, и разума моего молонья не повредила. Но ты продолжай проверку, мастер Зенон, — я-то не вправе ни приказать, ни попросить. А затворяться от меня столь усердно не надобно — я ничего прочесть в тебе не смогу без желания твоего. Мыслю, должен ведать о том.

— Своенравен... Обидчив.... Однако, опять одобряю. В истории силен? Для ответа слова используй, ужимки ребячьи на время оставить попрошу. Благодарю. Опиши-ка мне — для начала — войны и военные конкордии державные, скажем... последних лет десяти. С толкованиями да размышлениями. И не учителей твоих, а своими собственными. Начинай, княже...

* * *

Звонкий клекот деревянной колотушки, сопровождаемый мерными возгласами, проплыл мимо окна. Обогнув настоятельскую келию, зазвучал уже с другой стороны. Кирилл, который увлеченно описывал, каким образом они с Митяем когда-то выманивали из нор кротов, умолк на полуслове.

— Время-то как бежит! — заметил мастер Зенон. — Вот и к вечерне призывают. Ведаешь, княже, а ведь это звук из моего детства. Вёска наша маленькая была, храм также. Колокола впервые лишь отроком услышал. Ко всенощной пойдешь?

— Да, наверное... Завтра продолжим, мастер Зенон?

— Я уже к ночи далеко отсюда буду.

Кирилл вздохнул с нескрываемым огорчением. Его собеседник поднялся и протянул руку:

— Прощай, княже. Рад был встрече нашей.

— Я тоже, мастер Зенон. Ты уж прости меня, что поначалу...

— Нет твоей вины, кроме молодости. Да и это со временем само пройдет.

Кирилл вышел во двор, поискал глазами брата Иова. Сзади на плечо ему легла ладонь.

— Знаешь, Иов, этот мастер Зенон — до чего же человек необычный! Как думаешь, кто он на самом деле?

— Не знаю, княже, — я простой инок. Отец архимандрит спрашивал: не рано ли будет заутра в путь отправляться? Советовал еще денек-другой погостить. Что скажешь?

— Нет. Готовься к дороге.

— Сапоги новые тебе справить не успеют.

— И не надобно. Мне эти глянулись чем-то.

Он молодецки тряхнул волосами, раскинул руки и притопнул:

— Ну как — похож я на дубравца?

— Нет.

Глава 17

— А он говорит: если мы с тобою к Шульге сходим да по чарке малой опрокинем за славные деньки былые и соратников павших — неужто отцы против будут?

— Так сходил бы — или в смущении пребываешь оттого, что запамятовал его?

— Сотня князя Бобреца в лощине до полудня ждала, потом крыло наше десное держала — это помню, да... Ну, еще кого по имени, кого лицом только. Этого Стефана — нет.

Десятник Залата, привычно ссутулившись, задвигал тяжелыми руками на коленях. Добавил угрюмо:

— Да не в том дело, что его не помню. Не глянулся он мне, сразу не глянулся — и все тут. Даже до того еще, как штуки эти свои стал проделывать — ну, да я об этом говорил уже.

Отец Власий негромко постучал посохом, приподнял его и принялся внимательно разглядывать слабую отметину на полу. Не поднимая головы, проговорил:

— Если еще раз попрошу повторить, только неспешно и не столь путано — не обидишься ли?

— Чего ради? Ну, подсел он, разговорились, то да сё... Стал рассказывать, что видение ему было: дескать, жив останется в битве той, если потом до конца дней своих станет навещать раз в год любую обитель и трудиться там во славу Божию. Я и спрашиваю его: а что за битва? А он и говорит: двунадесятого года, у городка Икскюлль. Ну, это когда ливонцы у Великого князя Московского помощи запросили против Ордена...

Он сделал рукою нескладный жест и перевел взгляд с отца Власия на отца Варнаву.

— Ведаем, — терпеливо ответил тот, кивнув.

— Ага... А я ему и говорю: я тоже в сече той был. Дружина князя Вука, Деянова сотня. Там меня и во десятники поставили. Конные-то герцога поначалу наших копейщиков...

— Ты о взгляде Стефана этого говорил, — напомнил отец Власий, не позволяя потоку воспоминаний раскидываться вширь. Кованый конец посоха опять коснулся пола и принялся сверлить его.

— Да... Это когда он стал расспрашивать, мол, не тяжко ли тружусь для обители, не ночами ли... Ты, говорит, и сейчас, как сонный — спать хочешь? Да и стал глядеть на меня. Голос участливый, а глаза... Я Ворона отчего-то сразу вспомнил.

— В сон клонить стало?

— Нет. Я, правда, голову опустил, но это оттого, что не по душе мне, когда...

— Слов странных, просьб непривычных не помнишь ли?