12. Кофе и мёд

Буду надеяться, этого хватит, чтобы отвести беду от Перро и уберечься самой.

До оранжереи мы, разумеется, не дошли. Я извинилась перед Элейн и Клодом, взяла с них обещание немедленно вернуться домой и быть очень, очень осторожными, а сама села в кэб и вернулась в особняк. Дома незамедлительно сделала звонок маркизу и сообщила, что снова увидела Берга.

Дядя Рэйвен прибыл около шести вечера и выслушал всю историю. О, нет, упрекать он меня не стал. Только снял очки с синими стёклами и нажал пальцами на виски, дыша уж слишком глубоко и размеренно.

— Виржиния, — наконец сказал он, — вам кто-нибудь говорил, что вы очень похожи на отца?

— От вас мне доводилось слышать это много раз. Комплимент, я надеюсь.

— Возможно. Однако умение в буквальном смысле притягивать самых опасных людей и двумя словами приковывать к себе их внимание — далеко не та черта, которую, по моему мнению, вам стоило бы унаследовать.

Мне хотелось ответить, что не так это плохо, потому что некоторые из опасных незнакомцев потом становятся моими друзьями — Эллис, Лайзо, Мадлен, Паола... Как сказали бы в трущобах Смоки Халоу, клин вышибают клином. Но затем передумала, потому что вид у дяди Рэйвена был чересчур серьёзный. Потому я снова пообещала, что в следующий раз, когда увижу Берга, перейду на другую сторону улицы или залюбуюсь пейзажем.

— Что ж, вероятно, мне стоит зайти в собор святого Игнасия и помолиться о том, чтобы он уберёг вас от встречи с тем человеком, — заметил маркиз. В глазах его читалось намерение добраться до церкви именно по бульвару Холливэй и заодно, как бы случайно, очистить его от всяких подозрительных личностей.

Подумалось вдруг, что Лиам вместо этого непременно попросил бы святого Кира Эйвонского подставить "мистеру Бергу" подножку на тёмной улице, дабы зловредный алманец отшиб обе руки и не смог больше обижать беззащитных леди.

Стало смешно, потому что такая просьба вполне могла бы и исполниться.

Вскоре после того как ушёл дядя Рэйвен, я отправилась в кофейню. Сопровождал меня Клэр. Этот вечер он провёл за ширмой, наблюдая за посетителями, однако не показываясь никому на глаза. Вернулись мы около одиннадцати, когда начался неприятный мелкий дождь. В доме царила такая сырость, что впервые за долгое время я приказала не просто положить в постель грелку, а сперва просушить одеяло у камина. И, глядя на оголённую кровать, заметила то, что долго ускользало от моего внимания.

Ловец снов.

После случая с Валхом Лайзо его починил и велел вновь поместить в изголовье. Я же настолько привыкла к виду игрушки-паутинки, что напрочь перестала о ней думать. А ведь она не просто защищала меня от мёртвого колдуна. "Ловец" — значит, ловит дурные и вредные сны? Не пускает ко мне?

А может он не пускать вообще никакие сны, если, по мнению Лайзо, они могут мне навредить? Леди Милдред давно не появлялась...

— Глупость какая, — пробормотала я. И повторила уже громче: — Глупость, суеверие!

И — сорвала ловец с изголовья.

Вскоре вернулась Юджи и застелила мне постель. Простыни и одеяла слабо пахли лавандой. Чудился поначалу и едва заметный аромат вербены, однако вскоре он развеялся без следа. Я достала из ящика револьвер, завёрнутый в несколько слоёв фланели, и положила сбоку под подушку: пусть сегодня меня хранит этот оберег.

Сон опустился резко, как медный колпачок на пламя свечи. Сознание мгновенно угасло.

...Вокруг туман и паутина. Серебристые нити в сером мареве — красиво. Под ногами — сырая черепица. Кажется, я стою на крыше. Снизу поддувает, юбки колышутся. Немного пахнет вишнёвым табаком. Мои губы трогает улыбка; когда сдерживать её уже невозможно, оборачиваюсь.

Бабушка стоит чуть поодаль, и у ног её вращается флюгер, плоская жестяная фигурка злющей кошки с выгнутой спиной. Бабушка в тёмно-красном платье, но без перчаток; белая шея тоже открыта. Черты лица видны ясно, кроме глаз — бездонных тёмных провалов. Когда-то это бы напугало, но не сейчас — привычка.

— Всё-таки догадалась, — выдыхает леди Милдред облако вишнёвого дыма.

— Ты знала, — упрекаю её. — Знала, что он меня не пускает. И ничего не сказала.

Она усмехается.

— Дверь заперта на ключ, ключ глубоко в колодце. Девочка не покинет башню, но и зверям остаётся только бессильно щёлкать зубами. Не всё так просто, милая Гинни.

— Я скучала.

Это мне говорить совсем не хотелось. Но правда прорывается сквозь все заслоны; что ей благоразумие, вежливость и гордость?

Бабушка, такая молодая и старая одновременно, снова подносит трубку к губам. Туман вокруг становится гуще, подступает ближе. Босые ноги чувствуют малейшие выщерблины в черепице.

— Наступит время, когда мы почти не будем видеться, милая Гинни. Не стоит бояться перемен. Скучала... да, ты скучала. Но не по мне. Так ведь?

Я вспыхиваю, с головы до ног. И заливаюсь румянцем — и буквально горю. Языки пламени трепещут вокруг. Туман вспучивается, а потом вдруг откатывается, как море во время отлива. Вокруг расстилается бескрайнее черепичное поле — плавные скаты, горбатые крыши, кое-где обнажены рёбра балок. И везде, насколько видно глаз, крутятся флюгеры. Чёрные и медные, на прямых спицах и надломленные, наклонённые к черепице. Металлические плоские звери вращаются неустанно — кто быстрее, кто медленнее, кошки и змеи, птицы, волки, львы, чудовищные химеры, бабочки, рыбы и гады морские. Не ветер влечёт их — напротив, они его разгоняют, делают плотным, осязаемым.

Бабушкина трубка лежит на крыше, и кошка трётся выгнутой спиной о спираль дыма.

Поёт флейта.

Смущение проходит, точно его и не бывало. Я подбираю юбки — платье длинное и слегка приталенное, но сшитое сплошь из тончайшего полупрозрачного шифона и нежнейших шёлковых кружев. Сквозь белую ткань немного просвечивают ноги. Как ночная сорочка, право...

Смеюсь и бегу по крышам, легко перескакивая бездонные пропасти между соседними скатами. Черепица крошится под босыми пятками; металлические звери-флюгеры крутятся у самых щиколоток, норовя зацепить воздушные юбки. Иногда получается увернуться, иногда в медных зубах и на чугунных хвостах остаётся призрачно-белёсый клок.

Песня флейты всё ближе.

Когда очередная крыша заканчивается, я без тени сомнения прыгаю вниз и плавно опускаюсь на улицу. Странные здесь дома — глухие стены, без единого окна и без дверей. Зато вместо мостовой — толстый слой мхов и лишайника. Я блуждаю в лабиринтах, ориентируясь лишь на собственное чутьё, а когда достигаю круглого двора с фонтаном, где вместо воды из кувшина у русалки льётся свет, то останавливаюсь и присаживаюсь на бортик.

Негоже леди бежать навстречу мужчине. Это чудовища, колдуны и герои должны преследовать её — каждый со своей целью.

...Он появляется словно из ниоткуда, хотя наверняка просто выходит из тени на освещённое пространство. И — замирает.

— Ты здесь, — говорит он, почти не размыкая губ.

Я смотрю на него и не могу определиться: колдун, чудовище, герой? Пожалуй, всё вместе. Он облачён в яркие одежды гипси — красное, чёрное и белое; обычно гладкие волосы больше похожи на сумрачное пламя, раздуваемое ветром, а глаза пылают зелёным светом, столь жутким, что даже у меня холодеет кровь. В руках его флейта, а за плечом дорожная сумка, и я не хочу знать, что внутри, потому что из неё на мягкий ковёр из мха срываются одна за другой капли.

Тягучие, тёмные.

— Здесь, несмотря на твои усилия, — отвечаю спокойно и чувствую, как замирают металлические звери на крышах. Они сердиты и готовы броситься на него по одному моему слову. — Удивлён?

Он не отвечает, но приближается медленно, опасными беззвучными шагами, как будто не хочет спугнуть. Подходит ко мне, берёт лицо в ладони, точно в раму оправляет, и запрокидывает.

От рук его веет жаром.

— Не удивлён, — говорит он тихо. Его черты ещё прекраснее, чем наяву; возможно, потому, что во сне мы именно такие, какие есть на самом деле. — Посмотри на меня. Тебе страшно?

Я долго-долго вглядываюсь в жуткое зелёное пламя, а затем протягиваю руку и прикасаюсь в ответ — к кромке губ.

— Нет. А тебе — страшно?

Каменная русалка приподнимает кувшин выше; свет льётся теперь прямо на нас. Металлические звери соскакивают с флюгерных спиц и бросаются в проулки — звенящий медно-чугунный поток. За дурманящим запахом вербены проступает нотка вишнёвого дыма.

Я выскальзываю из чужих рук; ветер треплет полупрозрачные юбки, как будто вокруг меня тоже беснуется пламя, но не чёрное, а белое. Улыбаюсь:

— Ты так и не ответил на вопрос. Придётся теперь наяву.

И просыпаюсь.

...Когда я очнулась на рассвете, лицо у меня горело.

Святые Небеса, пусть Лайзо не запомнит этот сон!

Весь день я ходила как в тумане — сладком, прежде незнакомом. Порой замирала, время от времени подносила пальцы к губам, механически и неосознанно; они пахли вербеной. Как такое возможно? Воображение играет дурную шутку или?..

— Леди Виржиния, прошу прощения за бестактный вопрос, но вы случайно не простыли на ветру? — словно бы в шутку поинтересовался Эрвин Калле. Он был сегодня в компании новой девицы, якобы художницы, огненно-рыжей и грубоватой, но уже несколько минут не обращал на неё никакого внимания, разглядывая лишь меня. — Щёки пылают, глаза блестят! Обычно вы похожи на лёд, вас хочется рисовать полупрозрачной холодной акварелью, но сегодня... Только масло, только в стиле Нингена!

Вспомнился тут же портрет Сэрана и узкая ступня, которую обвивала змея; и, без перехода — облик Лайзо из сна, чем-то неуловимо похожий на то пугающее изображение.

С губ сорвался вздох. Я едва сумела замаскировать его под смех и солгала непринуждённо:

— Нет, никакой простуды. Это всё кофе. Новый рецепт с перцем, чрезвычайно... согревающий и оживляющий. Как раз для зимы.

— О, неужели? — заинтересовалась миссис Скаровски, отложив ненадолго черновик своей поэмы — несравненной, ибо не нашлось пока несчастливцев, которые отважились бы сравнить её с другими произведениями. Под глазами у блистательной поэтессы залегла глубокая синева. — Мне бы не помешало что-то такое. Бодрящее, горячее, страстное!

— Рецепт пока далёк от совершенства, увы, — уклончиво ответила я, мысленно сочувствуя Георгу.

Вот ведь незадача — придётся ему теперь изобретать что-то новенькое. А всё из-за моей болтливости!

Но вопрос Эрвина Калле прозвучал вовремя и отрезвил меня. Действительно, что бы ни происходило во сне, позволять этому просачиваться в настоящую жизнь — недопустимо. Особенно глупым, неправильным, опасным чувствам...

"Я потребовала у Лайзо ответа, — подумалось вдруг. — Значит, всё же надеюсь на встречу. Точнее, уверена, что она состоится... Можно ли считать эту уверенность частью пророческого сна?"

Но то была лишь одна из трудностей.

Вторая... О, здесь всё запуталось ещё сильней. Интуиция подсказывала, что теперь Лайзо точно не отступится. Он решит открыть своё сердце. А принять его чувства, какими бы они ни были, я пока не смогу. Слишком велика пропасть, и пока через неё невозможно перекинуть мост.

А что тогда? Оборвать решительно все связи?

Нет, ни за что.

Если я прикажу исчезнуть, с Лайзо станется так и поступить. Он упрям, у него есть гордость. Но даже мысль о том, чтобы никогда его не увидеть, мучительно болезненна и заставляет разум цепенеть. Следует поблагодарить Финолу за то, что мне довелось уже испытать этот опыт. И потому совершать ошибку и выбирать самый простой путь я не стану.

Но что же делать? Как сохранить себя, свою честь — и в то же время не опуститься до лжи?

— Леди Виржиния, — тихий голос снова прервал размышления. На сей раз это оказалась Мэдди. Она склонилась к моему уху, шепча: — Он пришёл.

На мгновение у меня сердце едва не остановилось, не то от страха, не то от восторга. Я подумала о Лайзо — и тут же отбросила глупую, постыдную надежду.

— Кто, милая? — еле слышно ответила я.

— Эллис.

Дышать стало легче, а на губах сама собою появилась улыбка.

О, да, разумеется, кто ещё может ворваться без предупреждения с чёрного хода?

Извинившись перед Эрвином и другими гостями, я, отбросив неприятные мысли, поспешила к детективу. Каюсь, в глубине души у меня жила надежда, что он пришёл с хорошими новостями — скажем, о том, что Финолу выследили и вот-вот схватят... Эллис стоял прямо у дверей, поглядывая иногда наружу. Он не разделся, даже пальто не расстегнул, но зато снял своё кепи и теперь рассеянно перекладывал его из руки в руку. Тёмные с проседью волосы были влажны от тумана.

Я замедлила шаг, словно желая оттянуть момент встречи. Неужели что-то произошло?

— А, Виржиния, — обернулся детектив без улыбки. — Сразу хочу сказать, что всё кончилось хорошо, чтоб вы не переволновались... Но я подумал, что вам лучше узнать от меня, чем из газет. В чету Перро стреляли. Лётчик, Клод, ранен в плечо — сущая царапина, его супруга цела и невредима. Исключительно везучие люди!

Как хорошо, что сперва он упомянул о благополучном исходе! Это позволило мне принять известие спокойней и даже пошутить в ответ:

— И в чём же заключается их везение? Неужели в том, что теперь супруги Перро стали вдвойне ценными свидетелями для вас?

Детектив фыркнул:

— Ещё чего! Хотя объяснение недурно, соглашусь. Но всё куда проще. В тот момент, когда несостоявшийся убийца спустил курок, Клод Перро поскользнулся и растянулся на мостовой. Вторая пуля попала ему в плечо, но ранила несильно — так, задела вскользь. Вытекло немного крови, но, право, синяки заживают дольше. К тому же сыграло роль то, что Клод — лётчик, человек, привычный к опасности. Да и его жёнушка — тоже не промах, — наконец заулыбался Эллис. — Дожидаться третьего выстрела они не стали и весьма шустро спрятались в переулке. Ну, а наёмному убийце повезло меньше. После вашего сообщения люди маркиза следили за четой Перро. Наёмник был опытный, из тех, кто хорошо знает окрестности и тщательно готовится. Возможно, он и сумел бы скрыться от "ос", да вот беда: перебегая дорогу, чтоб уйти от преследователей, убийца толкнул пьяницу. Кажется, моряка-романца, как утверждают очевидцы. А тот возьми да и ответь! Словом, преступник всё же попался в руки "осам" — со сломанной челюстью и разбитым носом. Жаль, что найти моряка, который оказался столь полезным, не удалось, — посетовал детектив, заканчивая рассказ.

Не скрою, история меня развеселила. Возможно, я заразилась жестокостью от Клэра Черри, но видеть, как сама судьба жестоко наказывает негодяя и преступника, всегда приятно. Или высшие силы тут ни при чём? "Моряк-романец" — звучит уж больно похоже на гипси. Эти народы частенько путают...