Огромное дерево нависло своими ветвями над этим местом. Листья создавали религиозную тень, как будто это место было часовней, посвященной труду. Преданные замолчали. Женщины за большим столом работали сосредоточенно, упорно, с опущенными головами. Их о Нижние юбки были задраны высоко, обнажая грубые башмаки, которые они носили, а видимые лодыжки были пропорциональны башмакам, как диаметр соломинки к полукороне. Национальная красная нижняя юбка была неотъемлемой частью сцены.
Прямо за стеной, на наклонной улице, виднелись одетые в майки Каперсы, мускулистые, с копной желтой бороды. Они медленно ходили взад и вперед среди гусей и детей. Они тоже мало говорили даже друг с другом; они курили короткие трубки в угрюмом достоинстве и тишине. Это была рыба. Те, кто ходят с сетями по бурлящему морю, замирают от тайны и торжественности торговли. Это была Бретань; первый респектабельный улов года превратил эту болтливую ирландскую деревушку в деревушку Бретани.
Каперсы ждали прилива. Долгое время казалось, что с юга Ирландии скумбрия бежала вместе с картофелем; но здесь, во всяком случае, был временный успех, и случай был важным. Прогуливающийся Капер взял свою трубку и указал мундштуком на залив. Ветер был слабый, но честолюбивый шкипер поднял якорь, и судно, лениво покачивая натянутыми коричневыми парусами, унесло прочь с первым маслянистым поворотом прилива.
На вершине пирса была изображена фигура меланхолического старика. на полированной воде. Он все еще безнадежно болтал на веревке. Он смотрел вниз, в туманную воду. Однажды он пошевелился и пробормотал: "Не повезло им". В противном случае он, казалось, часами оставался неподвижным. Одна за другой рыбацкие лодки уплывали. Ручей изменил свой цвет, и в сумерках показался жемчужно-белым плеском среди скал.
Холодный ночной ветер, пронесшийся поперек пирса, возможно, пробудил ревматизм в костях старика. Он встал и, бормоча и ворча, стал наматывать леску. Волны бились о камни. Он двинулся в сторону густой тьмы деревенских улиц.
БЕЗУМИЕ СКВАЙРА
Линтон находился в своем кабинете вдали от помех домашних звуков. Он писал стихи. Он не был поэтом в строгом смысле этого слова, потому что у него было восемьсот долларов в год и особняк в Сассексе. Но он был предан, во всяком случае, и никакое счастье не было для него равным счастью заточения в этом одиноком кабинете. Его место было полуукрепленным домом в хорошие дни, когда каждый джентльмен либо находился вне дома с обнаженной шпагой, охотясь на своих соседей, либо за железными дубовыми дверями и трехфутовыми стенами, пока соседи охотились на него. Но о жизни Линтона можно сказать, что единственной частью дома, сохранившей верность идее укрепления, был кабинет, который был свободен только для жены Линтона и некоторых терьеров. Необходимое появление время от времени слуги всегда раздражало Линтона так же, как если бы время от времени кто-нибудь самым благовоспитанным образом швырял кирпич в оконце его окна.
Это окно выходило на широкую долину хмеля и овечьих пастбищ. Ветряная мельница поднималась и опускалась туда и сюда, но всегда была долиной, пока не достигала высокого далекого хребта, на котором стояла вертикальная фигура ветряной мельницы, обычно делая быстрые движения, словно взволнованный часовой, предупреждающий старый серый дом о грядущая опасность. Чуть правее, на пригорке, среди деревьев показались красные трубы и части красных черепичных крыш, а над ними возвышалась почтенная квадратная башня деревенской церкви.
В течение десяти лет Линтон покидал пустующий Олдрестхэм-холл, и когда наконец стало известно, что он и его жена должны вернуться из непонятного скитания, деревня, четыре столетия обращавшая феодальный взор на Холл, сжалась с яростью. перспектива перемен, правильное изменение. Каждое воскресное утро большую семейную скамью в Олдрестхэмской церкви занимал толстый, счастливолицый, вполне похожий на сквайра мужчина, который покорно исполнял свой пост, когда в приходе шевелились подписные листы. Тогда впервые за много лет охотники ранним утром весело выезжали на прогулку по парку, а также устраивались охоты, а летом группы очаровательных дам гуляли по террасе, смеясь над лужайках и в розариях. Деревня рассчитывала получить совершенно законную и привлекательную привилегию обсуждать выступления своих дворян.
Первым намеком на бедствие были новости о том, что Линтон арендовал все съемки. Это подготовило народ к удару, и он упал, когда они увидели хозяина Олдрестхэм-Холла. Крестьяне постарше вспомнили тогда, что в юном Линтоне не было ничего, что могло бы сулить толстого, счастливого, величавого, охотничьего, стрелкового повелителя, но все же они не могли не возмутиться появлением нового оруженосца. Не было никакой мыслимой причины, по которой он был похож на изможденного аскета, который никого не удивит, если одолжит шесть пенсов у первого встречного деревенщины на переулке.
Рост Линтона был на три дюйма больше, чем шесть футов, но он согнулся до пяти футов одиннадцати дюймов. Волосы его торчали спереди, как сено, а из-под них виднелись два глаза в очках, которые, казалось, ни на что не обращали особого внимания. Его лицо было бледным и полным впадин, а во рту, по-видимому, не было никакого выражения, кроме хронической надутой нижней губы. Его руки были большими и костлявыми, но невероятно белыми. Все его согнутое тело было худым, как у человека с длинной больничной койки, и все заканчивалось двумя ступнями, которые по размеру не могли сравниться в графстве.
Он был очень неуклюжим, но, видимо, это была не столько физическая характеристика, сколько умственная неспособность сообразить, куда он идет и что делает. Например, проходя через ворота, он нередко жестоко ударялся боком об один из столбов. Это было потому, что он почти всегда видел сны, и если было сорок ворот подряд, он не мог тогда заметить их больше, чем он сделал один. Что касается крестьян и фермеров, то он никогда не выходил из этой манеры, за исключением случаев, когда он навязывал ему либо большую демонстрацию глупости, либо слабые признаки двуличия, и тогда этот тлеющий человек вспыхивал. окутывая свое непосредственное окружение кратким огнем родового гнева. Но возврат к безразличию был более удивительным. Это было намного быстрее, чем вспышка в начале. Его чувство вдруг обратилось в пепел в тот момент, когда можно было быть уверенным, что оно лизнет небо.
Некоторые жители деревни утверждали, что он сошел с ума. Они спорили долго, как им свойственно, повторяя, повторяя и повторяя, а когда появлялось какое-нибудь смутно-рациональное мнение, то только качали головами в свиноподобном упрямстве. Во всяком случае, исторически было ясно, что такого оруженосца раньше не было в роду Линтонов из Олдрестхэм-Холла, и нынешний действующий президент был шоком.
Слуги в зале, особенно те, кто жил в сельской местности, пришли, чтобы задать много вопросов, и ни один из них не оказался слишком медлительным в объяснении многих вещей, которых они сами не понимали. Дом был самым нерегулярным. Все они признались, что это действительно было настолько непривычно, что они не знали, кроме того, о чем они должны были предупредить. мастер был проб самым необыкновенным человеком во всем мире. Дворецкий сказал, что Линтон будет пить пиво во время еды изо дня в день, как любой перевозчик, отдыхающий в пивной. Не имело значения, даже если еда была ужином. Потом он вдруг изменит свои вкусы на самые ценные вина, и через десять дней винный погреб будет выглядеть так, как будто он потерпел крушение в море. Что было делать с таким джентльменом? Дворецкий, со своей стороны, сказал, что ему нужен хозяин с привычками, и возразил, что у Линтона нет привычки, по крайней мере, такой, которую можно было бы назвать привычкой.
За исключением повара, все заведение категорически согласилось с дворецким. Кухарка не согласилась, потому что она действительно была очень хорошей кухаркой, что, по ее мнению, давало ей право быть крайне чуждой мнению других слуг.
Что же касается дамы помещика, то о ней говорили, что она мало чем отличается от господина. По крайней мере, она поддерживала его самый необычный образ жизни и, видимо, считала, что все, что он избирает, совершенно правильно.
Линтон писал:
"Гирлянды ее волос — змеи,
Черны и горьки ее ненавидящие глаза,
Крик издает ветреный зал смерти,
О, любовь, избавь нас.
Брошенная чаша катится к кончику ее сандалии,
Его рука-"
После чего мысль его бурлила в следующих двух строчках, несясь, как борзые, за беглым видением корчащегося любовника с пеной яда на губах, умирающего у ног женщины. Линтон встал, зажег сигарету, положил ее на подоконник, взял еще одну сигарету, вслепую поискал спички, сунул бумажную спираль в пламя костра, зажег вторую сигарету, опрокинул ее на книгу и начал: поиск среди его трубок той, которая будет хорошо тянуться. Он смотрел на свои картины, на книги на полках, на зеленую сельскую местность, ничего не замечая. На подоконнике он наткнулся на первую папиросу и, между прочим, вернул ее в губы, забыв, что забыл.
По каменному полу причудливого коридорчика, ведущего в его кабинет, послышались шаги, и, отвернувшись от окна, он увидел, что жена вошла в комнату и странно смотрит на него.
— Джек, — сказала она тихим голосом, — в чем дело?
Его глаза горели из-под копны волос с яростью, которая противоречила его чувству простого удивления. — Ничего не случилось, — ответил он. "Почему ты спрашиваешь?"
Она казалась чрезвычайно обеспокоенной, но она была явно пытаясь скрыть свое беспокойство, а также уменьшить его.
— Я... я думал, ты ведешь себя странно.
Он ответил: "Почему нет. Я не веду себя странно. Наоборот, — добавил он улыбаясь, — я в одном из самых рациональных настроений". Тревога на ее лице не утихала. Она продолжала смотреть на него тем же взглядом. Она некоторое время молчала и не двигалась. Его собственные мысли с
