После войны

Был у нас, помнится, до войны лейтенантик, такой же вот томный, как эта дурёха. И влюбился он даже не в вампира, а в шестидесятилетнюю некромантку-лича. Выглядела-то она, правда, лет на двадцать пять, вот только... это ж каким извращенцем надо быть? Если вампир хоть на человека похож, то эта жуть — с зелёным дымком вместо глаз и когтями в палец. А поди ж ты, влюбился без памяти! Жалко было, мальчишка-то неплохой, талантливый.

Расстреляли за шпионаж. А что с ним ещё делать было?

С этими "весёлыми" мыслями, под всхлипы и причитания Юдолы, мы и добрались до деревни. Заводить меня в болота она не стала; то ли мстить не собиралась, то ли до такого простого способа не догадалась, а то ли просто не хотела сама гибнуть. И я склоняюсь к первому варианту: одно дело — страдать и ныть, и совсем другое — попытка убийства. Да ещё и с самоубийством.

Воссоединение семьи также сопровождалось бурными потоками слёз, которыми женщины поливали друг друга, меня и вообще всех, кто попался под руку, а таковых было немало — народ у нас любознательный. Я всё это также молча терпел, но ровно до тех пор, пока счастливая мать, прижимая меня, как "спасителя дитятки неразумной", к своей необъятной груди, не задела мой многострадальный нос. После чего я, наконец, вырвался из потока слёз и благодарностей и попал в заботливые крепкие руки моей хозяйки. Суровая женщина виртуозно обматерила собравшихся, — так, что подавляющее большинство резко вспомнило о каких-то важных делах, — и увела меня в дом. После чего уверенно вправила мне на место нос, вручила таз холодной чистой воды для умывания, чистую тряпку и полотенце и усадила в угол к печке, отобрав потрёпанную гимнастёрку.

Как говорил полковник Гибин, "Вот это женщина! Был бы контуженный — женился бы!".

— Ну, рассказывай, Стапан Олеевич, кто ж тебя отделал так знатно? — иронично осведомилась женщина, вернувшись из сеней уже без моей гимнастёрки: видать, действительно домового попросила. Всё правильно, какая бы мастерица ни была, а восстановить такие лохмотья без колдовства невозможно.

— Вампир, — я вздохнул, аккуратно отирая кровь с лица и шеи. Вся физиономия от ударов нежити горела, и на прикосновения отзывалась болью, поэтому я старался быть максимально аккуратным. — Вот скажите мне, Илина Миролевна, как можно искренне влюбиться в нежить? Сколько думал, не могу я этого понять.

— А что ж не влюбиться? — флегматично пожала плечами женщина, начавшая что-то шить. — Сердце — оно такое, ему не прикажешь. Оно, родимое, живого человека от трупа ходячего и отличает. Коли сердце стучать стучит, а любить не умеет, как такого человека живым называть, будь он хоть самым здоровым с научной точки зрения? А уж бабье сердце и вовсе разуму неподвластно; и нежить полюбить может, и пьяницу, и злодея распоследнего.

— Да? — растерянно хмыкнул я. — Ну, видимо, моё на редкость консервативно. Я такого понять не могу, а уж нормальным считать подавно!

— Так я и не говорю, что оно нормально, — рассмеялась хозяйка. — Юдола вообще девица бестолковая, по всем меркам. Отчего мужики баб дурами считают? Да оттого, что мы часто сердцем думаем, а не умом. А Юдола... И голова пустая, и сердце глупое. Вся в мамку.

— Всё равно не могу понять, — я отмахнулся. — Мало, что нежить холодная в смысле температуры тела — и за руку взять противно, а уж обнимать — тем более. Они ж эмоций испытывать не могут, плакать не могут, смеются без чувств, как пересмешники.

— А твоя-то зазноба далеко? — вдруг искоса посмотрела на меня женщина. Я растерялся и даже смутился, но развивать тему проницательная вдова не стала. — Я тебе мазь поставила, горшочек вон маленький. Лицо помажь, а то разнесёт, да плечо; сильно его порвали.

— Да тут пара вурдалаков по дороге попалось, — поморщился я, разглядывая собственное плечо с глубокими бороздами от клыков. Хвала Ставру; если бы не стихия, нечисть бы мне эту руку оторвала.

— А, так ты ещё и их извёл? — хмыкнула хозяйка. — Удачно ты к нам зашёл, ничего не скажешь.

— А вы что, про них знали? — удивился я.

— Так они ещё с довоенных времён живут. Мужики как-то облаву устраивали, только всех всё одно извести не сумели. А ты, небось, вожака прищучил?

— Да, было дело. Илина Миролевна, людей бы отправить, чтобы логово вурдалачье нашли! — вспомнил я. — Есть охотники в деревне-то?

— А куда ж без них? Найдутся. Ты не дёргайся, я с этим сама разберусь, — махнула рукой эта чудесная женщина. — Отдыхай сиди, навоевался вон уже. Поди, совсем умаялся, бедолага!

— Спасибо, — не стал спорить я. С таким занятием местные вполне справятся, да и хозяйка лучше знает, к кому с этим вопросом обратиться. А мне бы ещё начальству доложиться.

Намазав лицо, плечо и несколько наиболее подозрительных с моей точки зрения царапин резко пахнущей зеленовато-коричневой мазью, я отправился за шаром связи, на ходу обдумывая сообщение для Службы. Про вампира-то понятно, что написать: где жил, как выглядел, звание согласно мундиру. А вот с Юдолой как быть?

Чувства долга и жалости боролись во мне недолго. В конце концов, глупость должна быть наказуема, а в данном случае оная вовсе граничит с предательством. Я не сомневаюсь, что Юдола ни о чём таком не думала, но должны же быть какие-то границы! Её же сверстницы в партизанки уходили, жизни отдавали, чтобы этих тварей выгнать, и всё ради того, чтобы такие как эта дура трупами ходячими восхищались? Нет уж. Её, конечно, жалко. А тех, кого этот упырь сожрал, что, не жалко? Миллионов погибших в войне сограждан, каждого второго из которых героем можно назвать, не жалко?

Так что рапорт я составлял подробно, достоверно и только факты. Решат службисты, что у девчонки крыша от вампирских чар поехала — её счастье. Решат, что предательница родины — так тому и быть. Но покрывать её я не буду.

— Что такой насупленный? — тихо спросила Илина Миролевна, хлопотавшая у печи и накрывавшая на стол. — С начальством поговорил?

Я только кивнул. Некоторое время мы помолчали.

— Моего младшего сына расстреляли, — неожиданно заговорила она, жёстко и всё так же тихо. — Расстреляли как предателя, и приказ об этом подписал его отец и мой муж, светлая ему память. Поревела день, поревела другой — материнское сердце, ему трудно смириться со смертью ребёнка. Едва мужа не прокляла. Хорошо, не успела то письмо отправить, почтальон тогда не пришёл. А, отревев, подумала: за что тогда мои старшие погибали, если их с предателем равнять? Письмо порвала, а в новом и словом о младшем не обмолвилась. А со следующим от мужа письмом похоронка на него пришла. И хорошо, что между нами того груза не осталось, умер он спокойный. А Юдола... Дура она, сама виновата. И не вини себя, офицер, правильно ты поступил.

Я лишь благодарно кивнул. А что тут скажешь?

Видя такое большое человеческое горе, я часто, к стыду своему, радовался, что детдомовский, и терять мне особо нечего.

После плотного ужина я окончательно понял, что не так уж и устал, поэтому потребовал у хозяйки для меня какого-нибудь общественно полезного занятия. Она посмеялась над моей коричневой физиономией и посоветовала лечь поспать. На что я резонно возразил, что спать мне пока не хочется, да и мазь убирать нельзя, а сидеть просто так скучно. В итоге получил вполне справный топор и фронт работы не то что на вечер — дня на два вперёд. Впрочем, я не спешил, так что было решено принять приглашение вдовы и отдохнуть пару дней. Заодно вот хорошему человеку дров на зиму наколю.

Уже ближе к ночи пришёл ответ от службистов, подтверждавший получение моего сообщения. В течение недели они обещали прислать кого-нибудь и просили по возможности в это время не уезжать, а если всё-таки соберусь — оповестить.

Посчитав, что раз просят — отказываться невежливо, я решил задержаться подольше, до приезда Службы.

За несколько дней я успел вполне освоиться на новом месте, познакомиться со всеми деревенскими и даже почти втянуться в их ритм жизни. Как оказалось, быта я опасался напрасно: пользы от меня, к моему удовольствию, было предостаточно. Просто пары крепких рук, и то хватило бы; а уж когда в соседнем колхозе прослышали, что тут огневик обнаружился, меня очень активно начали зазывать на постоянной основе. Оставаться я отказался (да и кто ж меня отпустит?), а вот поработать по второй специальности согласился с удовольствием. Так и получилось, что с утра я пропадал на ремонтной станции, а вечером по мере сил помогал хозяйке. Сперва дров наколол, а потом занялся починкой крыльца. Не сказал бы, что из меня профессиональный столяр получился, но руки всё-таки из правильного места растут, поэтому результат был неплох.

Я даже выбрал время познакомиться с тем учителем, книги которого столь сильно повлияли на сознание Юдолы. Это оказался очень тихий, мягкий, интеллигентный до кончиков пальцев мужчина лет сорока, настолько слабого здоровья, что ни у кого даже мысли не возникло отправить его в армию; хронический астматик, страдающий ещё какой-то болезнью с мудрёным названием, вызывающей ужасную хрупкость костей. Худенький, но при этом высокий, он был наглядной иллюстрацией выражения "плевком перешибёшь". Пожимая его тонкую ладонь, я старался это делать максимально осторожно: казалось, учитель рассыплется от одного прикосновения. Единственное, снайпер бы из него получился неплохой: несмотря на бумажную работу с книгами и цифрами, зрение у мужчины было на зависть многим. Такая вот шутка природы.

С ним было действительно очень интересно поговорить. Правда, жил он в основном книгами, которыми были заставлены все стены, да своими учениками.

Больше всего меня, конечно, интересовала Юдола.

— Понимаете, Илан Олеевич, — вздохнул он, с траурным видом размешивая мёд в чашке с травяным отваром. Чая в прямом смысле этого слова здесь, разумеется, не было, да и вообще мало где он был. Сахара тоже не было, зато неведомым чудом сохранилась пасека, поэтому мёд в деревне имелся у всех. — Книг у меня очень много, а я, признаться, не большой поклонник сентиментального жанра. Знал бы, конечно, к чему подобное чтение приведёт, не дал бы бедняжке книг: пусть лучше вовсе безграмотная, чем так. Потом, когда уже стало заметно, я, конечно, пытался что-то изменить, но толку было немного. А недавно я, решив, наконец, разобрать все эти глупости и спрятать подальше, если не сжечь, наткнулся на, видимо, самую любимую книжку Юдолы; там во множестве загнуты уголки, да и выглядит книжка потрёпанной, — с этими словами он поднялся и прошёл к стоящему в углу секретеру. Открыв один из ящиков, запертый на ключ (ключ висел на верёвочке у хозяина дома на шее), извлёк оттуда толстую книгу в тёмном переплёте. — Вот, полюбуйтесь! — книга была вручена мне, причём на обаятельном лице Веселия Родоборовича появилось самое настоящее отвращение. Как будто он был вынужден брать в руки отнюдь не книгу, а что-то давно мёртвое и дурно пахнущее.

Я открыл книгу. Стафана Да'Маёр, "Ночной рыцарь", издание 1869 года, перевод с фарейского некой М.Весельской.

— Никогда не слышал о таком авторе, — я пожал плечами.

— Я тоже. И хвала богам! Лучше бы о ней вообще никто не слышал, это же надо было догадаться! — разгорячился учитель. — Вы знаете, о чём написала эта... с позволения сказать, литераторша? Эта книга про любовь некой юной девицы и полуторасотлнетнего вампира!

Я поперхнулся травяным отваром.

— Скольки-скольки летнего? — откашлявшись, обратился я к сочувственно хлопающему меня по спине мужчине.

— Ему сто пятьдесят шесть лет, — подтвердил свои слова мой собеседник. — Думаю, вы и без прочтения можете догадаться, насколько ужасно это, с позволения сказать, творчество. А что самое страшное, написано оно весьма живым и увлекательным языком, а ещё — с трагизмом и надрывом, да, ко всему прочему, со счастливым концом. Настоящая катастрофа для юного романтичного создания...

— Чернух побери! — не удержался я. — Да какой же дурой надо быть, чтобы догадаться написать подобное?! Мало того, что вампир, так ещё и старый вампир! Эта идиотка вообще хоть одного вампира за свою жизнь видела?!

— О чём и речь, — грустно закивал он, вымученно улыбнувшись. — Боюсь, как раз только видела, и исключительно на картинках. Так что во многом вина за события лежит на мне. Если бы не эта проклятая книга, может быть, Юдола и не...

— Ну, в данном случае, ваше влияние было исключительно опосредованным, — я махнул рукой. — Только Веха могла знать, что среди бестолковых, но безобидных книг обнаружится такое. Нет, надо было догадаться! Ну, в первые годы своего существования вампир ещё может пытаться копировать человеческие эмоции, но после сотни с лишним лет пребывания в таком состоянии... — я растерянно покачал головой.

— Боюсь, бедной девочке уже поздно что-то объяснять.

— Её бы в поместье барона Алленштана под Эрлих, посмотрела бы на своих чудесных вампиров, — мрачно пробормотал я.

— Не знаю, что было в том поместье, и не хочу знать, но, боюсь, даже тогда не будет никакого толка, — Веселий вздохнул. — Все аргументы разобьются о стену её нежелания понимать и единственную фразу "Он не такой, он особенный". Даже если бы она застукала этого вампира за каким-нибудь мерзким деянием, она бы всё равно нашла ему оправдание. Остаётся только ждать и надеяться, что со временем её глупое увлечение пройдёт.

— Не поспоришь, — вынужден был признать я. — Жалко девчонку.

— Жалко, — учитель снова вздохнул. — Она же хорошая девочка; хозяйственная, мастерица, весёлая, добрая. Наивная вот только да впечатлительная, как оказалось. Не тем она впечатлилась. Ну, будем уповать на взросление.

— Если её раньше не расстреляют, — я пожал плечами.

— А могут? — растерянно поднял на меня взгляд хозяин дома. — Но... за что? Она же просто ребёнок!

— Веселий Радоборович, если вы помните, мы только что закончили кровопролитную войну, а этот вампир был не просто нежитью, он был офицером доманской армии, элитного подразделения — Солдат Смерти. Этим делом будет заниматься Служба, и вряд ли Юдола отделается одним только устным предупреждением, это вы должны понимать не хуже меня. Расстрел — это, конечно, крайняя мера, но фильтрационный лагерь и отправка на поселения — самый вероятный вариант развития событий.

— Да, — тихо пробормотал он. — Я не подумал об этом. Какая трагическая история... Я совсем забыл, что он был офицером. Боги! Когда же придёт то время, когда люди наконец научатся жить в мире?!

— Наверное, когда мы все поумнеем и научимся понимать цену и последствия каждого своего поступка, — я в ответ пожал плечами.

— То есть, ещё очень и очень нескоро, — печально улыбнулся учитель.

Я просидел у него ещё около полутора часов, и в разговоре мы старательно избегали болезненной темы.

Перемены в моей налаживающейся на новом месте жизни наметились на пятый день к вечеру. Солнце уже едва торчало из-за леса, а я стучал молотком, лёжа рядом с самым коньком крыши: ремонт крыльца закончился, а здесь обнаружилась пара неприятных проплешин, грозивших к весне превратиться в дыры при условии переменчивой зимы. Так что самоходку я заметил издалека; правда, спускаться не торопился. Оставалось буквально несколько гвоздей, и проще было сразу закончить, чем потом ещё раз лезть на самую верхотуру.