После войны

— Да, говорят, лейтенантик какой-то, огневик. Я видел, и правда похож; форма офицерская, потёртая, без знаков различия. Молодой такой, чернявый, рожа гладко выскоблена. Смазливый и щуплый, чисто мальчишка; максимум, оберлейтенант.

— Придут — головы поотрываю, инициативным этим идиотам, — расслабился атаман. — С обером должны справиться, они ж все с амулетами.

Я тоже позволил себе несколько успокоиться. Хотя, было странно слышать про себя такую характеристику. Я, конечно, действительно чернявый и предпочитаю бриться, как и положено по уставу. А вот что смазливый, да ещё и щуплый — это, честно говоря, впервые слышу. Но мне на руку.

Интересно, что у них за амулеты-то были? Я и не заметил...

— Имя у него ещё такое, — нахмурился рябой, шевеля губами. Я едва не подпрыгнул от неожиданности, вновь лишь чудом не утратив концентрацию. — Простое-простое. Зовут вроде Илан, и фамилия тоже... короткая, простая. Чернух побери, не помню... Будто бы на "с", а там не уверен.

— Стахов? — уточнил атаман.

— Во-во! Точно, Стахов... Эй, ты чего? Ты его знаешь что ли? — удивлённо вытаращился на атамана памятливый рябой, чтоб ему с его хорошей памятью вместе на том свете у Кары в гостях пировать! — Сам же говорил, Валенок с Лешим, у них же амулеты, и толковые они... Ты куда собираешься-то?

— Нет больше Валенка. И Лешего с Матаем нет, — мрачно отозвался водяник, ища что-то взглядом на полу.

— Да что случилось-то? — наперебой загомонили уже все присутствующие. — Отчего нет-то?

— Потому что гвардии обермастеру Илану Стахову они сами вместе с их амулетами — это даже не разминка, он их и не заметит, — охотно пояснил атаман, наконец-то на короткое мгновение поворачиваясь ко мне в профиль, но этого оказалось достаточно.

— Обермастер?! — испуганно воскликнули несколько голосов сразу.

А я плюнул на маскировку, тем более, что от концентрации моей и воспоминания не осталось, обеими руками вцепляясь в подоконник и спешно призывая загодя выбранное заклинание, одновременно накачиваясь стихией.

Атаманом этой банды был гвардии капитан Косарь Селемирович Домлев, геройски погибший при обороне Приасска и награждённый посмертно орденом Мужества первой степени. Неизвестный хороший поэт, образец офицерской доблести, настоящий друг и верный боевой товарищ, как говорил про него майор Родоборский, поднимая стакан "за упокой". Человек, неоднократно прикрывавший в бою мою спину.

Вот ведь как в жизни бывает...

— Ложись! — успел крикнуть менталист перед тем, как вокруг него сомкнулись крылья красного сокола — уже очень мощного, но пока ещё более-менее прицельного в ряду известных мне заклинаний, рекомендуемое к применению на открытом пространстве. Во всех классификаторах оно числится как "прицельно-радиусное", и неподконтрольно создавшему его магу с того момента, как обретает плоть. По силуэту оно действительно в первый момент напоминает огромную хищную птицу, обнимающую крыльями окружность пространства примерно в сажень. Вдогонку за соколом я пустил шквал, окончательно превращая хрупкую деревянную мельницу в пекло, пожирающее всех бандитов разом.

Деревянное мельничное колесо, на котором я сидел, вспыхнуло от одного только прикосновения к накачанному стихией телу. Даже не успел отпрыгнуть в сторону, да и куда тут прыгать? В окружении горящих и тлеющих кусков ветхого дерева я полетел куда-то вниз. Ударился оземь плечом; вывихнул или сломал, было непонятно, но больно. Покатился ещё ниже, под откос, натыкаясь на какие-то камни и ветки, и с головой ухнул в растаявший ручей. Инстинктивно, спасаясь от обжигающего холода, хлестнул вокруг чистой стихией. Одежда на мне мигом просохла, даже кое-где затлела; а сам я, оскальзываясь в грязи, наугад пополз вверх по склону, совершенно дезориентированный в пространстве.

В какой-то момент, повинуясь инстинктам, шарахнулся в сторону. Что-то огромное, тяжело дохнувшее чужеродной силой, прокатилось совсем рядом, зацепив самым краем по ноге. Чертыхнувшись, я выставил забытый в горячке щит, даже не пытаясь оценить ущерб. Я впал в состояние странного полуоцепенения; боли не было совершенно, тело двигалось быстро и точно, как идеально отлаженный механизм, но голова во всём этом участия не принимала, лишь фиксируя происходящее.

Где-то в стороне, совсем рядом, затявкал пистолет; одиноко, жалко и жалобно. Я, одновременно с этим поднимаясь на ноги, швырнул сгусток огня на звук и, судя по сорвавшемуся крику, раздавшемуся вслед за тем, попал куда надо.

Я затрудняюсь даже примерно предположить, сколько времени продолжался этот хаос, назвать который боем язык не поворачивался. Судя по всему, мы с атаманом остались вдвоём; был бы жив менталист, и всё закончилось бы гораздо раньше. Да и из бандитов если кто выжил, явно предпочёл спастись бегством: большое мужество нужно, чтобы влезть в драку двух сильных боевых магов, и от данного отребья такового ожидать не приходилось.

Дрались молча, берегли дыхание; да и не о чем нам было говорить. Он знал меня и понимал, что пощады не будет, а мне вовсе нечего было сказать: капитан Косарь Домлев погиб несколько лет назад под Приасском, а разбойничий атаман — не собеседник. Дрались отчаянно; не за какие-то там светлые идеалы и высокие цели, а за жизнь, по простому правилу "не ты — так тебя". Идеалы уместны, когда есть какой-то выбор; а если выбираешь между "выжить" и "умереть", без всяких оговорок и сопутствующих, вроде "выжить предателем, или умереть с честью", тут уже волей-неволей уподобишься обычному зверю в дикой природе.

А потом совершенно внезапно наступила темнота.

Проснулся я от боли едва не во всём теле сразу, и определить, что болит сильнее, вот так сходу не получилось. Мелькнула мысль, что лучше было вообще не просыпаться, а когда открыл глаза в попытке оглядеться, окончательно уверился в справедливости этого вывода. Я выбрал, мягко говоря, не самое подходящее время и место, чтобы очнуться.

— Да подержи ты его! — раздался раздражённый мужской голос.

— Тихо, миленький, тихо, — медсестра всем своим незначительным весом навалилась мне на грудь, опираясь ладонью на лоб и с неженской силой прижимая голову к столу. — Потерпи, потерпи, родненький, немного осталось.

— Больно, — простонал я сквозь стиснутые зубы.

— Знаю, что больно, но надо потерпеть, — принялась уговаривать она меня. — Немножко потерпеть, а потом уже не больно будет. Домой вернёшься — живой, жена встретит, плакать от радости будете. Ты только тихо, не дёргайся, скоро уже пройдёт!

Я слушал эту добрую девочку с вышитым на белой шапочке красным дубовым листом, символом Речи, и очень хотел ответить ей хоть что-нибудь. Хотя бы сказать спасибо, — ведь понятно же, она искренне пытается помочь, — но даже просто дышать получалось с трудом, а стиснутые челюсти разжать и вовсе не представлялось возможным, так что единственные звуки, которые у меня получалось издавать, и то против собственной воли, это тихие стоны. Честно, изо всех сил старался расслабиться и не мешать операции, но от боли тело сводило судорогой, и поделать с этим я ничего не мог.

— Есть! Готово! — облегчённо сообщил мужской голос. — Явлена Лихеевна, ваш выход!

— Ну, давно пора; что-то вы, Правель Стапанович, больно долго, — послышался третий голос. — Речёна, ну-ка, отойди, умница моя; не дадим мы больше Правелю Стапановичу бойца мучить, правильно?

И меня вновь окутала блаженная темнота, в которой не было совсем ничего. А, самое главное, не было боли.

Следующее пробуждение оказалось не столь мучительным, но и приятным его назвать было затруднительно. При каждом вдохе-выдохе внутри правого плеча будто что-то поскрипывало, и просыпалось отвратительное тянущее ощущение, а справа в животе в такт сердцебиению пульсировала тупая ноющая боль. Кроме того, кружилась голова, мутило, а по ногам то и дело прокатывалось колотьё, как будто они отходили от онемения. Но, в общем-то, особенно в сравнении с предыдущим разом, было вполне терпимо.

— С пробуждением, — поприветствовала меня улыбкой сидящая на высоком стуле справа от кровати женщина лет сорока, что-то внимательно разглядывавшая у меня на животе. Сложив два и два, я пришёл к выводу, что получил вполне серьёзное ранение в область правого бока, вот только вспомнить, где именно, никак не получалось. Слева же слышались какие-то тихие всплески и позвякивания. — Меня зовут Явлена Лихеевна, я ваш целитель. Как вы себя чувствуете? Вы меня слышите? — несколько встревожилась она, когда я не ответил.

— Да... я над ответом думаю, — тихо, стараясь вообще не шевелиться и дышать неглубоко, откликнулся я.

— И над чем именно? — усмехнулась целительница.

— Ответить вам как доктору, или как женщине, — я улыбнулся.

— Шутим, значит? — засмеялась она. — Хорошо, это вы на пути к выздоровлению. Как женщина, я вам и так искренне сочувствую, потому что знаю, что плохо. А вот как доктора меня интересуют подробности: что именно плохо и где?

Я последовательно, сверху вниз описал свои ощущения, внимательно наблюдая за реакцией целительницы. Она спокойно кивала на каждый симптом и, вроде бы, ничего неожиданного не услышала.

— Где я в географическом смысле нахожусь, и что именно мне предстоит здесь вылечить? — в свою очередь полюбопытствовал я.

— Военный госпиталь Двельгорода, — ответила она. — Что касается вашего здоровья... ну, самое страшное позади, операция прошла успешно. Имеет место быть существенное сотрясение мозга, вправленный уже сильный вывих плеча, серьёзное обморожение обеих ног, осколочный перелом лодыжки со смещением, огнестрельное ранение, несколько треснувших рёбер... ну, и в изобилии гематомы, ушибы и повреждения мягких тканей. Достаточно подробно? — улыбнулась она. — Да вы не пугайтесь, организм у вас крепкий, а целители у нас хорошие. Через пару месяцев уже плясать будете, как новенький.

— Спасибо, только я не умею, — выдохнул я с облегчением. Конечно, список внушительный, но резюме обнадёживающее.

— Ну, научитесь, какие ваши годы! — беспечно махнула рукой она. — Или даже раньше выздоровеете, если мы всё-таки сумеем разобраться с теми ошмётками недооформленного проклятия, которые к вам прилипли.

— Какого проклятия? — удивился я. Проклятья, всё-таки, вещь крайне редкая и специфическая, кто ж меня так?

— Ещё бы знать! — улыбнулась она. — Проклятье сильное, но то ли оно о какие-то щиты поломалось, то ли просто было не закончено. Так и остались намертво прилипшие куски неизвестно чего. Мы вас оттого и лечим почти без магии, что не знаем, как оно среагирует. Вдруг, восстановится и, чего доброго, отправит вас досрочно к Двуликому. Вы, случайно, не знаете, кто вас проклясть мог?

— Ну, по всему выходит, или боевик-водник, или сталейский менталист.

— Вот как? — она задумчиво подняла брови. — Что ж, это может помочь. Ладно, лежите, отдыхайте. Сейчас, Луня только повязки поменяет, и спите. А то к вам тут следователь рвётся; я вчера не пустила, сказала, вы ещё не очнулись, но завтра он точно заявится с утра пораньше, очень уж вы ему нужны. Пришлось клятвенно заверить, что сообщу, как очнётесь. Лунечка, отдаю его в ваши нежные руки, приступайте.

Лунолика, совсем ещё молодая и очень застенчивая медсестричка, явно только-только после училища, выполняла свои обязанности с выражением такого искреннего и глубокого сочувствия на лице, что мне сразу стало стыдно, не знаю уж, за что. Стоило мне поморщиться или, не дай боги, вздрогнуть, она тут же отдёргивала руки и поминутно интересовалась, всё ли хорошо. Я отвечал, что всё замечательно, что я вот уже сейчас чувствую, насколько у неё лёгкая рука, и насколько быстро я благодаря ей поправлюсь. Сложнее всего было удержать невозмутимое выражение лица; хоть девушка и старалась делать всё как можно аккуратнее, но совершенно безболезненно проделать подобное невозможно в принципе: перевязываемые раны, на животе и на голове, болели даже в абсолютно неподвижном положении. Своей осторожностью она даже усугубляла, потому как процесс затягивался. Так вроде раз-раз, потерпел немного — и свободен, а тут... Ей, видимо, едва ли не первый раз в жизни доверили совершать подобные действия самостоятельно, без контроля старших, и она, помимо искренней жалости ко мне, ещё и ужасно нервничала. Так что я изо всех сил терпел, делая вид, что всё прекрасно, и не торопя. Испугается, решит, что сама ничего не может, за помощью побежит... Знаем мы таких. Уверенности в себе наберётся — станет хорошим специалистом, так что можно и потерпеть ради доброго дела раз-другой.

До перевязки я был свято уверен, что быстро заснуть не получится. Однако, когда Лунолика ушла, отключился моментально; раньше мне не приходило в голову, что просто неподвижно лежать бывает так утомительно.

Утром, однако, меня разбудил не следователь, а медсестра. Не вчерашняя молодая девочка, а строгая опытная женщина лет пятидесяти.

— Как ваше самочувствие? — спросила она, придирчиво проверяя повязки.

— Лучше, чем могло быть, но хуже, чем хотелось бы, — ответил я, ещё не до конца проснувшись, и потому пока не в состоянии оценить собственное состояние более точно. Кажется, самочувствие было не хуже, чем вчера, что уже было довольно неплохо. Правда, и улучшений особых не наблюдалось, но рассчитывать на них за столь короткий срок было бы глупо.

— Ну, уже неплохо, — философски пожала плечами женщина. — Перевязывала вас вчера, случайно, не Лунечка?

— Да, — отозвался я, рассудив, что вряд ли у них имеются две медсестры с таким именем, и обе дежурили вчера. — Что-то не так?

— Нет, она молодец, хорошая девочка. Старательная, и рука у неё лёгкая. Ещё бы не была такой застенчивой! Как она вас, не очень мучила?

— По крайней мере, я выжил, — я хмыкнул, окончательно убеждаясь, что мы говорим об одном и том же человеке. — Да ладно, помучила немного, так ради моей же пользы! Кажется, мне даже удалось не пошатнуть её и без того слабую уверенность в собственных силах.

— Спасибо, — улыбнулась медсестра. — По крайней мере, терпели вы не напрасно; пока что всё хорошо, и менять их не надо, отдыхайте. Сейчас только, мы с вами немного поедим и лекарства выпьем.

Меня с ложки (в виду неспособности делать это самостоятельно) покормили тёплым куриным бульоном и напоили несколькими разнообразными зельями, в меру противными, после чего медсестра ушла, оставляя меня в гордом одиночестве послеоперационной палаты.

Заняться было нечем, да и сил для этого не было: попытка даже оторвать голову от подушки оборачивалась предобморочной темнотой в глазах и приступом тошноты. Я попробовал провести этот эксперимент один раз, и этого вполне хватило, чтобы не задумываться о повторах.

Сильно недоставало компании тени; с ним можно было бы поговорить. Но этот выходец с изнанки уже давно не проявлял себя, с самого сентября. Тогда он, вдохновлённый полученными сведениями о собственной природе, ушёл на поиски способа вернуться домой. Видимо, нашёл, но времени попрощаться выкроить не сумел.

В отсутствие дел и собеседников я вновь задремал; даже видел какие-то сумбурные и бестолковые сны, периодически выплывая из них в реальность, но с трудом отличая одно от другого. Это полузабытье было прервано часов около одиннадцати, когда в палату зашла Явлена Лихеевна в сопровождении незнакомого подтянутого немолодого мужчины в потёртом тёмном костюме, поверх которого на плечи был накинут белый халат. Седые волосы посетителя были коротко острижены, подбородок гладко выбрит, но усталый, несколько взъерошенный вид и круги под глазами выдавали человека с явно ненормированным рабочим днём, прошедшая ночь для которого была бессонной.