— Хорошо. Я принимаю ваше предложение. Пусть будет помолвка.
Леар поднес к губам ее руку:
— Завтра вы переедете во дворец. Я обещал показать вам остальные картины. — Хранитель искренне сожалел, что не может полюбить эту девушку. Она заслуживала его любви.
21
В замке царил переполох. Вдовствующая графиня, убедившись, что Эльвин твердо решил ехать в столицу, собирала сына в дорогу. Лорд Дарио с содроганием наблюдал, как на очередную подводу затаскивают тяжелые сундуки, и не выдержал:
— Тридцать повозок, не многовато ли? Он что, собирается давать званные приемы, зачем нужно тащить с собой фамильный сервиз? И что, скажите на милость, он будет делать со всеми этими лошадьми в столице? Устроит скачки?
Глэдис смерила его уничижительным взглядом:
— Если вам угодно, дорогой брат, вы можете путешествовать верхом, спать под сосной, укрывшись дырявым плащом, и есть из черепка. А мой сын не станет позорить родовое имя.
Арно отошел от окна, благоразумно решив не связываться, только пробурчал под нос: " Слава богам, хоть Клэра осталась дома". Иначе эти подводы как раз бы выстроились по тракту до самого Сурема". Впрочем, он надеялся, что у племянника здравого смысла окажется поболей, чем у его матушки, и половину кортежа он отправит назад, как только отъедет от дома.
Глядя на приготовления к отъезду, Клэра прислушивалась к себе, пытаясь обнаружить хоть намек на сожаление. Разве не об этом она мечтала долгие восемь лет? Столица, двор, балы, роскошные платья, свита наместницы... Эльвин не настаивал, когда она отказалась ехать, но не возражал бы и против ее компании — графу давно уже было все равно, что делает его жена, и Клэра не могла упрекать его за равнодушие.
Но она не хотела ехать в Сурем, не хотела блистать при дворе, выслушивать банальные комплименты дворцовых щеголей, ловить сочувственные взгляды дам — "такая молодая, бедняжка, а муж — калека", или, еще хуже, уклоняться от жаркого шепота: "он все равно слепой, ничего не увидит".
Еще несколько месяцев назад она летала бы от счастья, складывая наряды в сундуки, но сейчас ей хватило нескольких слов, чтобы остаться: "Вы уезжаете? Жаль. Девочки только начали привыкать к вам... да и мне будет вас не хватать". И столичные увеселения сразу померкли. И в самом деле, зачем? Пытаться урвать кусочек фальшивого счастья, позолоченной мишуры? Ее настоящая жизнь здесь, пора принять ее такой, какая есть. Именно этого хотел от нее Адан, но только сейчас Клэра нашла в себе силу последовать его советам.
Она стала хорошей матерью, насколько это оказалось для нее возможным. Детей графиня по-прежнему не любила, не желая признавать, что эти маленькие люди связаны с ней крепчайшей из нитей, но научилась скрывать нелюбовь, обнаружив, что ей приятно детское общество, стоит только забыть, что эти дети вышли из ее чрева.
Заинтересовалась хозяйством, всячески скрывая свой интерес от свекрови — не хватало еще драться за ключи от кладовых! Единственное, в чем Клэра так и не смогла себя пересилить, хотя и понимала, что без этого все ее прочие достижения мало чего стоят — отношение к мужу. У нее так и не получилось пробудить в себе любовь к Эльвину. Да что там, теперь Клэра сомневалась, любила ли она его в самом начале? Она была счастлива, что так удачно вышла замуж, восхищалась красотой своего мужа, его титулом и богатством, но можно ли назвать это любовью? Она не знала. Не с чем было сравнивать.
Но чувства, которые она испытывала к мужу теперь меньше всего походили на любовь. Она почти преодолела раздражение: Эльвин ведь не виноват в своей беде, но ничего не могла поделать с брезгливой жалостью, охватывавшей ее каждый раз, когда она встречала его пустой взгляд. Не могла заставить себя радоваться его прикосновениям, с трудом сдерживаясь, чтобы не оттолкнуть.
Если Эльвин спокойно принял решение жены остаться в замке, Глэдис получила повод для размышлений на много дней вперед. Она не поверила ни слову из объяснений Клэры: восемь лет ей было наплевать на детей, с чего вдруг проснулись материнские чувства? И с каких это пор она боится долгих путешествий? Еще не так давно из корсета выскакивала, лишь бы уехать хоть к соседям, а теперь вдруг заделалась домоседкой! Чем безупречнее вела себя Клэра, тем сильнее терзали вдовствующую графиню подозрения. Она не верила во внезапное духовное перерождение невестки.
Глэдис могла представить только одну причину, из-за которой Клэра отказалась бы от поездки в Сурем — мужчина. Мерзавка завела любовника и только рада, что муж уезжает! Ну что ж, тем лучше, теперь, когда Эльвин в отъезде, Глэдис выведет невестку на чистую воду. Она с наслаждением представила, как вышвырнет лживую тварь назад, к отцу, в болота Тейвора, в одном платье, как взяли... И, согнав с лица мечтательную улыбку, выбежала во двор — безрукие слуги уронили сундук на брусчатку. Хорошо еще, если с одеждой. Если они разбили кавднский фарфор, видят боги, выгонит без жалованья!
* * *
Эльвин повторял про себя обращение к Высокому Совету — до сих пор ему не приходилось выступать с публичными речами, и граф боялся, что переоценивает свой дар убеждения. Как обидно будет получить отказ из-за неправильно подобранных слов! Но, помимо этого, после разговора с Даларой его терзали сомнения: не превышает ли он пределы, отпущенные Творцом смертным людям?
Храмовые целители лечат, используя силу Эарнира, деревенские травники варят свои отвары из трав, произрастающих по его воле, белые ведьмы возвращают мужскую силу магией бога жизни. Он не чувствовал себя избранным, не слышал голос бога, да что там — никогда не задумывался о божественных материях, оставив рассуждения жрецам. Ослепнув, он не роптал на богов, но и не молил об исцелении — принял неизбежное. Никто ведь не просит Семерых отменить ночь только потому, что боится темноты.
Адан не удивился, застав хозяина замка в часовне в неурочный час. По лицу Эльвина можно было читать, как в открытой книге — последние дни граф места себе не находил, а где еще искать утешения, как не у алтаря бога жизни? Но Эльвин не торопился погрузиться в молитву, вместо этого он подозвал к себе жреца, виновато улыбнувшись:
— После службы с вами не поговорить, всегда очередь толпится.
— Вы могли позвать меня к себе в любое время, ваша светлость. Но я рад, что вы предпочли придти сюда. В этих стенах слова звучат иначе — глубже, правильнее.
Эльвин никогда не замечал особой "правильности" в словах, произнесенных в часовне, а что глубже — так с таким расчетом и строили, замуровали в стены пустые горшки, для лучшего звучания, как в старинных храмах.
— Важно не где говорят, а кто говорит. Мне нужен ваш совет, Светлый Адан. Вернее, совет Эарнира. Не уверен, правда, что бог дает советы. Может быть, я неправильно спрашиваю?
На щеках Адана проступили красные пятна, душу охватило привычное бессилие: воля бога, всем им нужна воля бога, словно он рупор, спущенный с небес! Что осталось бы от уважения прихожан, знай они, что жрец Адан никогда в жизни не слышал голос Эарнира? Пришли бы к нему за советом, понадобился бы он хоть кому-нибудь, значил бы что-либо сам по себе, не как слуга отвернувшегося от него бога? И услужливый внутренний голос тут же подсказал ответ: пришла бы, она придет по первому зову, а больше ты не нужен никому.
Но граф Эльвин желал услышать волю Эарнира, а не мнение Адана. И он снова будет шарить в потемках, пытаясь понять, чего хочет его бог, скрывая, кто здесь по-настоящему слеп и глух. Все, что ему осталось — исполнять свой долг, забыв о боли. Он присел на скамью возле графа:
— Не думаю. Скорее всего, Эарнир уже дал вам ответ. Осталось только найти его. В этих поисках и состоит постижение Творца, иначе священные книги содержали бы всю мудрость мира, и не было нужды ни в чем другом. Что вас беспокоит?
— Не слишком ли далеко я зашел?
— В мире, созданном Семерыми по воле Творца? Это невозможно. Человек не может выйти за пределы ему отпущенного. Все, что мы совершаем, так или иначе ложится в Его замысел.
— Это слишком простой ответ.
— Простые ответы обычно самые верные.
— А как же Проклятый? В мире до сих пор его сила, что, если я служу ему, думая, что совершаю благо? С начала времен были болезни, которые можно было исцелить, и те, которые нельзя. Во времена черной напасти разве не говорили в храмах, что это испытание, посланное волей Семерых? Испытания посылаются, чтобы стать сильнее. Разве можно стать сильнее, избежав испытания? Кому угодно, чтобы я принес в мир средство от черной потницы? А быть может, и от прочих неисцелимых болезней?
Адан словно смотрел на себя в зеркало: еще один смертный бьется о стену молчания, взывая: подскажи, направь, прав ли я, имею ли право... И нет ответа. И не будет. "Творец создал человека, способным ошибаться и принимать решения", — последнюю фразу он произнес вслух.
— Если вы хотите получить от Эарнира готовый ответ, я ничем не смогу помочь, простите. Все, что в моих силах, сказать, как я понимаю его волю, — он не хотел лгать этому человеку.
Эльвин кивнул:
— Жрецы для того и существуют, чтобы разъяснять волю богов.
— Все, что творил Проклятый и его слуги — зло. Зло неприкрытое, явное и бесспорное, не ведающее оправданий. Вспомните времена Саломэ Темной — алтари залили кровью.
— Говорят, что Проклятый радуется, заведя человека на ложную тропу.
— Еще больше он радуется, когда гибнут невиновные. Ваша погубленная душа вряд ли превысит в его глазах тысячи спасенных жизней. Что же до позволенного и запретного, все просто. Дерзайте. Если Семерым будет угодно, ваша затея увенчается успехом. Если нет — вы потерпите поражение. Вся жизнь человека — выбор.
— А если я выберу не делать ничего? Не решать?
Адан пожал плечами, забыв, что собеседник его не видит:
— То это и будет ваш выбор, ваша светлость. Ваш и только ваш. Пока вы живы, только вы решаете, насколько он верен.
— А в посмертии?
— А в посмертии каждый из нас ответит за все.
Эльвин поднялся:
— Спасибо. Мне стало легче. Единственный способ узнать результат — поставить опыт.
Граф ушел, а жрец продолжал сидеть на скамье, уставившись в потолок воспаленными глазами. Что ему стоило сказать, что Эльвин задумал богоугодное дело, обнадежить, благословить? Людям нужно утешение, а не истина. Ему просто хотелось хоть на миг разделить свою ношу.
* * *
Осень полыхала красками: золото, охра, багрянец, последние проблески зелени. Глэдис сидела в беседке, посреди сада, у ее ног стояла корзина, заполненная только что срезанными поздними астрами — мохнатыми, словно разноцветные клубочки шерсти. Эльвин уехал две недели назад, но вдовствующая графиня все еще не привыкла к его отсутствию. Глэдис сморщилась — в прошлую поездку сын привез из Сурема жену, с чем вернется на этот раз? Бедный мальчик, ничего ведь у него не получится, откажет Высокий Совет, что он тогда будет делать? Без своих опытов и книг ему жизнь станет не мила.
Сама Глэдис не сомневалась в гениальности своего сына: если он говорит, что нашел средство от черной потницы, значит, так оно и есть. Но то она верит, а там, в столице, где его никто не знает, никто слова не замолвит... так дела при дворе не делаются. Графы Инваноса уже второе поколение были домоседами, от старых связей не осталось и следа. Разве что военачальник Тейвор поможет родственнику, но Глэдис не стала бы на это рассчитывать. И она ничем не может ему помочь, снова не может. Как же она ненавидела свое бессилие!
Она прикрыла уставшие от бессонницы глаза — последнее время графиня не могла спать, стоило лечь, подступали воспоминания, и горло опять перехватывал давний ужас. Этот ужас носил имя ее сына. Единственного выжившего сына. Страх потери, пропитавший все ее естество.
* * *
Лекарь развел руками, старательно отводя взгляд:
— Ничего нельзя сделать, ваша светлость. Лихорадка, он весь горит, а жар никак не сходит. Сегодня ночью перелом будет, но он так ослаб... Молитесь, утром все решится.
На подгибающихся ногах графиня вышла из детской. Утром все решится, к трем маленьким могилам на семейном кладбище прибавится четвертая. Последний сын, вымоленный, вынянченный, все, на что оказался способен ее ученый муж. Трое не прожили и недели, еще четырех не доносила, скинула. Вся ее хваленая красота ушла вместе с нерожденными сыновьями. А теперь муж мертв, и все, что у нее осталось — хрипящий в бреду мальчик на мокрых простынях. К утру не будет и этого. Она не станет молиться, бесполезно. Семеро играют с ней, как кот с мышью. Они заберут ее сына.
Глэдис прислонилась лбом к холодному стеклу, погрузившись в свою боль, и не услышала мягких шагов за спиной:
— Еще не все потеряно, ваша светлость, — в услужливом голосе наставника Эльвина, только месяц как выписанного из столицы, звучала непривычная твердость, — я знаю, как его спасти.
— Молиться? — С горечью переспросила женщина.
— Молиться. Но не Семерым. Они не помогли вам раньше, не помогут и теперь. Он — последнее прибежище отчаявшихся. Не нужно бояться, госпожа моя, Семеро отвергли вас первыми. А он принимает каждого, кто осмелится служить ему.
— Он? — Едва слышно прошептала она, уже понимая, о ком идет речь, что предлагает этот маленький человечек, отбросивший гигантскую тень в свете факела.
— Решайтесь. Я все подготовил, и место, и жертву. Предвидел, что это понадобится. Я помогу, но вы должны будете сделать это сами, миледи. Это ваш сын, вам платить выкуп.
Слезы высохли, больше не было слабости, не было страха, появилась надежда. Все зависело от нее, не от воли далеких богов, не от искусства старого лекаря, не от звезд на небе. Только от нее. Так разве может она подвести своего мальчика? Разве не стоит его жизнь жизни этого грязного, вонючего, с цыпками на ногах, крестьянского мальчишки? Его мать только обрадуется, что на один рот меньше кормить. Если, конечно, у него есть мать. Да какая разница, она не будет думать о чужой матери, все, что имеет значение — ее сын. Руки не дрожали, приняв решение, Глэдис не позволяла себе колебаться.
Перелом случился под утро, как лекарь и предсказывал. Но когда рассвело, маленький Эльвин был все еще жив, и целитель, повидавший на своем веку немало больных, уже видел, что мальчик выздоровеет. Проснувшись, он попросил есть, первый раз за две недели, и Глэдис, улыбаясь, кормила сына с ложки янтарным бульоном, заставив себя забыть переполненные ужасом глаза того мальчика. Такие же карие.
А через год, в теплую безлунную ночь наставник Эльвина снова пришел к ней. Она ведь хочет, чтобы с ее сыном все было в порядке? Хочет избавиться от постоянного страха, целовать его лоб, а не пробовать губами — не горячий ли? Аред сохранит ее сына, но за плату. Раз в год, не так уж и многого он хочет. Но она колебалась, ведь Эльвину, на первый взгляд, ничего не угрожало. А назавтра он упал с лошади и вывихнул лодыжку, чудом обошлось без перелома. И хотя Арно громогласно утверждал, что семь раз не упав, всадником не станешь, она решилась.
