Отец рассказывал Солле, что первые эльфы из дома Луны могли ходить по этой дорожке не замочив ног. От них сохранились только предания и благодарная память — во время войны эльфийских домов старшие остались на берегу, прикрывая своих детей и внуков.
Корабли успели уйти, победители не стали преследовать беглецов: без первого поколения они не представляли опасности, проще было проявить "милосердие", чем строить корабли и ловить ветер в море. Тем более, что звездные эльфы, сохранившие верность правящему солнечному дому, и так уже возмущались излишней, на их взгляд, жестокостью короля.
Об этом беженцы узнали позже, когда на Лунные Острова начали заплывать купцы. А тогда, проведя в открытом море несколько месяцев, отчаявшиеся беглецы успели потерять надежду, иссякшую быстрее питьевой воды. Но Творец оказался милостив даже к бунтовщикам, презревшим его волю — впередсмотрящие разглядели землю.
Солла родилась уже здесь, через пять тысяч лет после исхода, и не знала другого дома, как впрочем, и все жители островов — смешавшись с людьми, эльфы утратили бессмертие и теперь жили немногим дольше смертных. Девушке досталось достаточно эльфийской крови, чтобы длинные волосы окрасились в серебряный цвет, отличавшийся от серебра седины так же, как природный румянец шестнадцатилетней скромницы отличается от краски на щеках стареющей кокетки. Но во всем остальном она походила на женщин рода человеческого и ни разу за свои тридцать лет не пожалела об утраченном предками бессмертии. Слишком дорого приходилось за него платить.
Дэрек ненавидел вечера. Днем он находил себе дела подальше от берега: резал по дереву, а если не было заказов, плел корзины, что считалось женской работой, замешивал глину для кувшинов, растирал краску, учил деревенских детей играть в веревочку — что угодно, лишь бы не оставалось времени на раздумья.
А вечерами его неотвратимо влекло к воде: Дэрек не мог сопротивляться зову океана и, повертевшись на циновке, покорно, как на поводу, шел на берег. Там он стоял, по колено зайдя в набегающие волны, прищурившись, смотрел на закат, и упрямо повторял, как заклинание, как молитву: "Ничего, ничего, поглядим, погодим. Ничего..."
Наслаждающиеся прохладой парочки обходили его стороной, деликатно не замечая одинокую фигуру резчика, а через некоторое время приходила Солла. Она обнимала мужа за плечи и мягко, но настойчиво, как маленького ребенка, уводила с пляжа.
Они молча возвращались домой, Дэрек садился на крыльцо, выкуривал трубку, набитую дымным зельем — пристрастился уже здесь, до империи дымок не доходил, а на рынках Кавдавана маленький сверток стоил больше месячного матросского жалованья, не по карману было... Потом засыпал, уткнувшись носом в шею Соллы, вдыхая прохладную свежесть ее кожи. А ночью ему опять снились горящие корабли: охваченные пламенем остовы, стеная, рушились в воду, искры огненным дождем рассыпались на песок, черная копоть оседала на лицах, и слезы оставляли на щеках предательские дорожки.
В тот день они в последний раз были вместе, вся команда, кроме капитана. Капитан отказался покинуть корабль. Тогда Дэрек не понимал, в двадцать лет хочется жить, особенно когда тебя за руку держит молоденькая девушка с бархатной кожей и жемчужными глазами, ничем не похожая на портовых шлюх. Теперь, пожалуй, остался бы с капитаном.
А девушек тут было много, каждому нашли по вкусу. Капитану тоже предлагали... Первое время следили, потом перестали — кто, скажите на милость, захочет сбежать от вечного блаженства? Старейшины с виноватым выражением на лицах выполняли все желания пришельцев, не позволяя им только видеться друг с другом. Да и то — поначалу. Теперь Дэрек мог бы навестить бывших товарищей, но не хотел. У каждого из них своя Солла, дети, каждому нашлось дело по душе, и только один он никак не успокоится, не спит ночами.
Этим вечером Солла не спешила уводить Дэрека домой. Она скинула обувь и зашла в воду, стала рядом с ним. Там, где ему было по колено, ей доходило до бедер; ее ладонь скользнула по его спине:
— Ты никогда не привыкнешь, — тихо сказала она. — Я все надеялась. Четырнадцать сезонов дождей, год за годом. Каждый вечер говорила себе: это пройдет, у нас дети. Но я больше не могу лгать. Я не принесла тебе ни счастья, ни даже покоя. Прости.
Он кашлянул, не зная, что ответить, как объяснить, что для счастья ему недостаточно покоя:
— Ты ни в чем не виновата, девочка моя, это все я. Не плачь, Солла, маленькая, я ведь люблю тебя. Только не могу я так больше. Каждую ночь его лицо во сне вижу. Как он на палубе остался. А мы все на берегу. В империи только колдунов сжигают. Трус я, Солла. А ты не виновата.
— Я не плачу, — она заставила себя улыбнуться сквозь слезы, — это брызги. Нельзя так дальше, Дэрек. Ни тебе, ни мне. Я долго думала, прежде чем решиться. Твои товарищи не станут помогать — им хорошо здесь. А ты другой, я потому и выбрала тебя, когда старейшины искали для вас жен. В тебе там, глубоко, пружинка сидит, как в детской игрушке. Ты ее скручиваешь, сдавливаешь, загоняешь вглубь, а потом она распрямится, и пробьет тебя насквозь, насмерть. И меня вместе с тобой.
— И что же делать? С этого проклятого острова не убежишь! Меня даже из деревни до сих пор не выпускают.
— Старейшины тоже знают, что ты хочешь вернуться. Все знают, ты скрывать не умеешь, прозрачный, как вода в лагуне. Они не могут позволить. Я не знаю, почему они так решили, но верю, что так было нужно. Вот только ты мне дороже всей их мудрости. Я не знаю, что случится, если ты вернешься к себе домой. Может быть, небо рухнет на землю, может быть, острова опустятся на морское дно, пусть будет так. Ты мне дороже самой жизни, муж мой. Если ты уплывешь, я больше никогда не увижу тебя, но приму и это. Я готова потерять тебя, если это единственный путь сохранить твою душу, Дэрек.
— Солла...
— Помолчи, а то я не решусь. Я знаю, как устроить тебе побег. Старейшины отпустят нас на свадьбу моей сестры в соседнюю деревню, никто не заподозрит, мы ведь поедем вместе. Оттуда я переправлю тебя в город, сестра поможет. Там уже месяц стоит корабль из Кавдна, они грузят черное дерево, а его долго собирать. Им скоро отплывать, пока не начались бури. За мое жемчужное ожерелье они заберут тебя с собой.
— Солла, но ведь все же поймут, что ты мне помогла.
— Это неважно. Старейшины мудры, они не станут собирать пролитую воду.
Она сказала это так убежденно, что он предпочел поверить. Потом он будет вспоминать каждое ее слово, ее запах, ее кожу, лунный отблеск в ее глазах, острые лопатки, выступающие на худой спине, словно зачатки крыльев. Будет мучить себя неизвестностью, отгонять страх, снова повторять привычное заклятье: "Ничего, ничего, поглядим, погодим. Ничего..." А пока что он обнял жену и легонько подтолкнул к берегу, на влажный песок.
8
Прощанья редко бывают веселыми, особенно когда близкие люди знают, что расстаются надолго, быть может, навсегда, что отныне единственной связью между ними станут редкие письма да вездесущие слухи, волшебным образом опережающие почту. Но отъезд Тэйрин из отчего дома был слишком печален даже для такого прощания. Не так представляла себе девушка свою помолвку, совсем не так...
Тэйрин повзрослела за эти две недели, она как будто подросла, по детски пухлые щеки запали, взгляд стал глубже, сумрачнее, губы утратили капризный излом. Впервые в жизни Тэйрин столкнулась с бедой серьезнее, чем пролитый на новое платье сироп, и, пережив это испытание, задумалась о себе, о своем месте в жизни. Девочка, изо всех сил цеплявшаяся за уходящее детство, смирилась с неизбежным.
Никто не винил девушку в случившемся, даже почерневшая от горя жена Вильена. Но, на свою беду, Тэйрин унаследовала беспощадную отцовскую совесть и не могла справиться с голодным монстром, вгрызшимся в ее душу. Мужчина обращается с женщиной так, как женщина позволяет с собой обращаться. Если близнецы подумали, что Тэйрин предпочтет жизнь с ними замужеству — значит, она дала им повод так думать.
Все теперь казалось ей греховным — детские игры, верховые прогулки в мужском седле, набеги на яблоневый сад. Помни она свои младенческие улыбки, то и их бы сочла непозволительной вольностью. Тэйрин благодарила богов, что ей предстоит уехать из дому. Останься она здесь, где все напоминало о трагедии — наверное, сошла бы с ума. Но девушка знала, что через две недели начнет жизнь сначала и эту, вторую, новую жизнь, уже не потратит так бездарно.
Вечером перед отъездом она сидела в гостевых покоях, куда перебралась после несчастья, не в силах остаться даже на одну ночь в старой любимой комнате, и, отослав служанок, укладывала в сундук платья. Как много значили они для нее когда-то! Каждое обсуждали с матерью и женой Вильена, выбирали ткань, кружево, фасон...
Спорили, что допустимо, а что слишком вызывающе, она часами сидела над образчиками ткани, решая, какой оттенок синего выбрать: модный в этом сезоне "лазоревый небосвод" или прошлогоднюю "фиалковую ночь", устаревшую, но идеально подходящую к ее глазам. Так и не решила — сшила нижнее платье лазурное, а верхнее — фиалковое.
От былого очарования не осталось следа — сказочные наряды превратились в то, чем в сущности и были с самого начала — куски разноцветной ткани, обильно украшенные золотой нитью. В самой глубине души Тэйрин было безумно жаль пропавшего волшебства, но она отгоняла это сожаление как недостойное. Девушка как раз расправила шелковую накидку, против воли залюбовавшись игрой света на золотисто-бежевой ткани, когда в дверь постучал отец.
Все эти дни Вэрд держал в уме, что нужно поговорить с Тэйрин, но тянул до последнего — слишком много душевных сил требовал этот разговор, а их у него почти не осталось. Он догадывался, что творится в душе его любимой маленькой девочки, и отдал бы все, чтобы дать ей возможность повзрослеть другим, не столь болезненным способом, но это было не в его силах. Все, что он мог — попытаться объяснить, что не стоит брать на себя неподъемную ношу, особенно из чувства вины. Он подошел к дочери, взял за подбородок и внимательно всмотрелся в ее глаза, прежде безмятежно синие; теперь, в свете свечей, они показались ему черными, лишенными дна. Вэрд вздохнул:
— Тебе понравится Квэ-Эро, дочь. Ты похожа на свою мать, а она была там счастлива.
Тэйрин уронила невесомый шелк и, наконец-то, заплакала, уткнувшись отцу в плечо. Она проговорила сквозь всхлипывания:
— Я больше никогда не буду счастлива, нигде.
Вэрд гладил ее по растрепавшимся волосам:
— Тебе все еще четырнадцать лет, Тэйрин. Всего четырнадцать. Вся жизнь впереди. Слово "никогда" оставь старикам. У них это "никогда" намного короче. Все наладится.
— Ничего не будет, как раньше.
— Не будет, — подтвердил он. — Ты не станешь прежней Тэйрин. Она была хорошая, добрая девочка, но своенравная и капризная.
— Это все по моей вине, правда? Все так думают, только жалеют меня.
— Нет. Если кто и виноват, то это я. Хотел жить со спокойной совестью, взялся и не справился. Ты в этом не виновата, и даже они не виноваты. — Вэрд развернул девочку лицом к себе, — я хочу, чтобы ты была счастлива, дочь. И твоя мать хочет того же, и Вильен хотел. Будет несправедливо, если ты сделаешь себя несчастной только ради того, чтобы успокоить совесть. Я слишком часто говорил тебе, что нужно делать, что должно, а не что хочется. Все так, идти на поводу желаний — верный путь к гибели, но другая крайность еще хуже. Каждый раз, когда ты решишь "исполнить свой долг", хорошо подумай, справишься ли, и есть ли для этого решения другие причины, кроме "так должно". И если нет — то лучше не делай.
Тэйрин не могла поверить, что слышит это от своего отца, а Вэрд не до конца верил, что действительно произнес вслух то, что медленно, болезненно вызревало в его душе: "Ничего не делай только потому, что должен". Для любого, самого правильного, самого "должного" поступка нужны и другие причины.
Он знал, что должен опекать Риэсту, но взял ее в жены по любви. Он не любил близнецов, но должен был взять их под опеку. Лучше бы этот долг исполнил кто-нибудь другой! Вэрд не мог знать заранее, какое обязательство грузом повиснет на душе его дочери в будущем, мог только предупредить, в надежде, что она научится бороться с этим острозубым чудовищем, поедающим самых честных, самых совестливых, самых справедливых.
Тэйрин перестала плакать и, шмыгнув носом, обнаружила, что у нее нет носового платка. Протягивая ей свой, Вэрд улыбнулся:
— Настоящая леди всегда должна носить с собой носовой платок.
— Только потому что должна?
— Потому что иначе она останется с мокрым носом.
Девушка скомкала намокшую ткань:
— Если близнецы тоже не виноваты, то что с ними теперь будет?
— Я помогу им скрыться. Но что они сделают со своей жизнью дальше — не знаю. Боюсь, что спасать их уже слишком поздно. Постарайся забыть о них, хоть это и будет нелегко, особенно когда ты увидишь Ивенну. Я позабочусь, чтобы ты больше никогда с ними не столкнулась. Не бойся.
Тэйрин покачала головой:
— Я не боюсь, больше не боюсь, все самое страшное уже случилось. Но ты не понимаешь их, я тоже раньше не понимала. Они не остановятся, не передумают. Найдут меня где угодно, хоть в посмертии. Но теперь я буду готова, и когда они придут за мной — не позволю им причинить кому-либо вред. Будь они хоть трижды маги — не позволю! — Девочка говорила спокойно, без тени страха или сомнения, но у Вэрда по коже пробежал холод. — Не позволю не потому, что должна, а потому, что не хочу!
* * *
С утра зарядил мелкий серый дождик, что оказалось весьма кстати — мокрые щеки Тэйрин можно было списать на погоду. Невеста не должна плакать, покидая отчий дом: плохая примета — потом всю жизнь будет слезы лить. Когда замок скрылся из виду, она откинулась на подушки, задернула занавеску, и, промокнув глаза, с чарующей улыбкой обратилась к своему провожатому:
— У нас впереди долгая дорога, капитан Трис. Расскажите мне все о моем муже и его землях. Я ведь никогда не видела моря.
Ее больше не смущала неопрятная борода старого моряка, его просторечный выговор. Прежняя Тэйрин умерла, а новая стоит выше светских глупостей — если ее будущий супруг уважает этого человека настолько, чтобы прислать за своей невестой, она тоже будет его уважать и сумеет добиться ответного уважения.
Та, покойная Тэйрин, пользовалась всеобщей любовью не прилагая к тому особых усилий — все любят очаровательных веселых девочек с капризными губками. Новой Тэйрин этого недостаточно — она не хочет на всю жизнь остаться красивой безделушкой. Девушка твердо решила, что больше никто не осмелится посчитать ее своей собственностью, не усомнится, что она имеет право решать за себя сама, и никто не прикоснется к ней без позволения, даже супруг.
После разговора с отцом чувство вины перестало терзать Тэйрин: случившегося не исправить, но теперь она знала, что справится, знала, как встретит близнецов, когда те, презрев все запреты, приедут за ней в Квэ-Эро.
