Биография Толкина

В своей лекции Толкин упрашивал заново отстроить башню. Он заявлял, что хоть в "Беовульфе" и повествуется о чудовищах и драконе, эта поэма заслуживает внимания в качестве образца героической поэзии. "Дракон — не пустая фантазия. Что бы ни говорили критики, даже сегодня вы можете найти людей, сведущих в трагических легендах и истории, слышавших и воочию видевших героев, тех, кто был зачарован ящером'. Вот что говорил слушателям Толкин, и был он при этом не филологом, и даже не литературным критиком, но слагателем легенд. Выражение, примененное Льюисом к Толкину-филологу ("Он был внутри языка"), точно так же приложимо и к этим словам о драконе в лекции о "Беовульфе": здесь лектор говорил как автор "Сильмариллиона" и в то же время "Хоббита". Он бывал в логове дракона.

С момента первой публикации лекции выявилось множество читателей "Беовульфа", которые не разделяли воззрения Толкина на структуру поэмы. Но даже Кеннет Сайсэм, бывший научный руководитель Толкина и один из самых свирепых критиков его интерпретации, признал, что в лекции проявились "тонкость понимания и элегантность выражения", что выгодно отличало ее от многих других исследований в этой области.

Лекция о "Беовульфе" и статья о "Рассказе Церковного Пристава" были всего лишь образцами крупных филологических трудов Толкина, опубликованных в тридцатые годы. Он собирался сделать куда больше: помимо труда об "Анкрене Виссе" предполагалось выпустить издание англо-саксонской поэмы "Exodus". И действительно, вещь была почти завершена, но так и не доведена до состояния, которое удовлетворило бы Толкина. Он планировал также дальнейшие издания совместно с Э.В. Гордоном, в частности, "Жемчужины", что было естественным продолжением их сотрудничества после "Сэра Гавейна", а также англо-саксонских элегий "Скиталец" и "Мореплаватель". Но в то время Гордон и Толкин были географически очень далеки друг от друга. Гордон получил ту профессорскую должность в Лидсе, которую занимал Толкин, но в 1931 году уехал оттуда ради кафедры в Манчестерском университете. Хотя два друга и встречались, и вели активную переписку, но технически сотрудничество осуществить было труднее, чем если бы они жили в одном городе. По всем трем проектам Гордон проделал огромную работу, но Толкин играл роль скорее консультанта, чем сотрудника. Ни одна из работ к 1938 году не попала в печать.

Летом 1938 года Гордон попал в больницу на операцию по поводу желчекаменной болезни. Казалось, что все идет хорошо, но неожиданно состояние больного ухудшилось, и он умер от нераспознанной вовремя нефропатии в возрасте сорока двух лет.

Смерть Гордона лишила Толкина не только близкого друга, но и идеального сотрудника. Тут же стало ясно, что такой сотрудник просто необходим хотя бы для того, чтобы заставить профессора отдать, наконец, свои труды в печать59. Как раз тогда он познакомился с другим филологом, оказавшимся прекрасным партнером в работе. Это была Симона д'Арденн из Бельгии. В начале тридцатых годов она была студенткой Толкина и изучала у него средневековый английский на потоке британской литературы в Оксфорде. Толкин вложил много труда в ее издание "Жития и страстей св. Юлианы", средневекового религиозного сочинения, написанного на том же языке, что и "Анкрене Виссе". Парадоксально, но "Св. Юлиана" д'Арденн содержит в себе больше толкинских мыслей о раннесредневековом английском, чем любая работа, опубликованная под собственной фамилией Толкина. Мадемуазель д'Арденн стала профессором Льежского университета. Они с Толкином планировали сотрудничать в издании "Катерины", другого текста того же типа на западном диалекте средневекового английского. Но разразилась война, и связь между ними прервалась на долгие годы, а после войны они вдвоем уже ничего крупного не сделали, только пару коротких статей, касающихся рукописей текстов. Хотя Толкин и мог работать вместе с мадемуазель д'Арденн в течение своего пребывания в Бельгии (в 1951 году его пригласили на филологический конгресс), но он уже полностью ушел в свои сказания, и д'Арденн с грустью поняла, что филологическое сотрудничество совершенно невозможно.

Недостаточное количество публикаций можно, пожалуй, было бы посчитать достойной сожаления профессиональной неудачей Толкина. Но никак нельзя не упомянуть о большом научном влиянии его трудов. Где бы ни изучалась английская филология, его теории и выводы обильно цитировались (иногда с должной благодарностью, иногда и без).

Не следует забывать о сделанных Толкиным переводах "Жемчужины", "Сэра Гавейна и Зеленого рыцаря" и "Сэра Орфея". Над переводом "Жемчужины" он начал работать в Лидсе в двадцатые годы. Очень уж заманчивой была идея бросить вызов сложной размерной и словесной структуре поэмы. Перевод был закончен в 1926 году, но Толкин пальцем не пошевелил ради публикации, пока Бэзил Блэкуэлл уже в сороковые годы не предложил напечатать эту работу в зачет кредита (изрядно превышенного), который был предоставлен Толкину в блэкуэлловском магазине в Оксфорде. Перевод пошел в печать, но Блэкуэлл долго и напрасно ожидал, что переводчик напишет предисловие, и этот проект был похоронен. Перевод "Сэра Гавейна", вероятно, был начат в тридцатые или сороковые годы и закончен вовремя, поскольку Би-би-си в 1953 году вознамерилась поставить его в виде радиопьесы. Толкин лично записал короткое введение и длинный заключительный диалог. Ввиду успеха "Властелина Колец" издательство "Аллен и Анвин" решило издать переводы "Сэра Гавейна" и "Жемчужины" в одном томе. С учетом этого Толкин сделал значительные изменения в переводах, но еще раз потребовалось предисловие, и профессор посчитал, что написать таковое в высшей степени трудно, поскольку он-де не знает, как все объяснить читателю без университетского образования, которому, собственно, предназначалась книга. В результате и этот замысел потерпел неудачу. Оба перевода попали в печать только после смерти Толкина, а вместе с ними перевод на современный английский язык "Сэра Орфея" — третьей поэмы того же периода. Изначально перевод был сделан в Оксфорде для военного курса кадетов. Предисловие к книге написал Кристофер Толкин по тем материалам, которые смог найти в бумагах отца.

Пожалуй, эти три перевода были последним опубликованным филологическим трудом Толкина. Хотя они не сопровождались ни примечаниями, ни комментариями, им предшествовало шестидесятилетнее подробнейшее исследование поэм. Во многих местах перевод представляет собой емкую и блестящую интерпретацию трудных и двусмысленных фраз оригиналов. И что важнее всего: переводы дали этим поэмам читателя, который не смог бы их одолеть на средневековом английском. Уже по этой причине они стали достойным венцом трудов человека, полагавшего, что первая обязанность лингвиста переводить литературу, а первая обязанность литературы доставлять радость.

ГЛАВА 4. ДЖЕК

Когда Толкин в 1925 году вернулся в Оксфорд, кое-что исчезло из его жизни, и произошло это от распада Ч.К.О.Б. после битвы на Сомме. С тех пор ему уже не приходилось радоваться чувству дружбы с такой степенью эмоциональной и интеллектуальной привязанности. Что-то еще оставалось в лице Кристофера Уайзмена, но в то время он был по горло занят, исполняя обязанности главы методистской школы для мальчиков60 и когда два уцелевших члена Ч.К.О.Б. встречались, точек соприкосновения находилось уже мало.

И вот 11 мая 1926 года Толкин присутствовал на собрании английского факультета в Мертоновском колледже. Среди знакомых стоял один новенький. Это был коренастый человек по имени Клайв Стэплс Льюис, двадцати семи лет, в мешковатой одежде, недавно выбранный членом Совета и научным руководителем по английскому языку и литературе в колледже Магдалины. Друзья звали его Джек.

Поначалу эти двое подходили друг к другу с опаской. Толкин знал, что Льюис, хотя и был медиевистом, принадлежал к "лит.' лагерю, следовательно, к потенциальным противникам. Льюис же записал в своем дневнике, что Толкин "гладенький, бледненький, скользкий", и прибавил к этому: "В нем ничего вредного нет. Ему бы только подкормиться, что ли". Но вскоре Льюис почувствовал крепкую привязанность к этому длиннолицему остроглазому человеку, любившему добрую беседу, смех и пиво, а Толкину полюбились быстрый ум и великодушная натура Льюиса, столь же широкая, как и его бесформенные фланелевые брюки. К маю 1927 года Толкин ввел Льюиса в "Клуб Углегрызов" и приобщил его к чтению исландских саг. Так началась эта долгая и сложная дружба.

Всякий, кто хочет понять, что Толкин и Льюис значили в жизни друг друга, должен прочесть эссе Льюиса о дружбе в его книге "Любовь". Там это все есть: как двое сослуживцев стали друзьями, открыв друг в друге понимание, о дружбе их, не жадной, но ищущей компании других, о том, что такая дружба почти необходима для людей, о том, что наивысшая радость после долгого дня пешего похода придти в трактир с группой друзей. "Вот золотой миг, — пишет Льюис, — когда надеты шлепанцы, ноги вытянуты к огню, и стаканы под рукой; когда весь мир и еще кое-что впридачу раскрывается нам в беседе, никто никому ничего не заявляет, никто ни перед кем не несет ответственности, но все свободны и равны, как если бы впервые встретились час тому назад, и в то же время объемлет нас Привязанность, созревшая с годами. Жизнь— естественная жизнь — нет лучшего дара'. 61

Это все сказано о том, что было, о тех годах дружбы, пеших походах, друзьях, по четвергам собиравшихся на огонек в комнатах Льюиса. Частично это было порождением духа времени (нечто в этом роде о мужской компании можно найти в произведениях Честертона); тогда многие разделяли подобные чувства, хотя и менее осознанно. В античных цивилизациях такие примеры были, а если брать ближе первая мировая война закончилась недавно, и в ней так много друзей погибло, что уцелевшие чувствовали потребность держаться друг друга. Дружба такого рода была замечательной, но в то же время совершенно естественной и обязательной. В ней не было оттенка гомосексуальности (такое предположение Льюис отвергал с издевкой и имел на то все основания), но, впрочем, женщины в нее не допускались. Это была великая тайна жизни Толкина, и если мы попытаемся ее анализировать, то мало что поймем. Пусть даже и так, но кое-что о ней мы найдем во "Властелине Колец".

С чего началась эта дружба? Возможно, "приверженность Северу" была тем моментом взаимопонимания, с которого все пошло. В юности Льюис попал под очарование скандинавской мифологии, и когда в лице Толкина он обнаружил еще одного поклонника чудес Эдды и сложностей легенды о Вёльсунгах, стало ясно, что у них много общего. Начались регулярные встречи в комнатах Льюиса в колледже Магдалины. Друзьям случалось засиживаться допоздна за беседой о богах Асгарда62 или о политике английского отделения. Они также комментировали стихи друг друга. Толкин дал Льюису почитать машинопись своей длиной поэмы "Деяния Берена и Лучиэнь". По прочтении Льюис написал другу: "Честно могу сказать: сто лет не было у меня такого дивного вечера, и нет тут никакой предвзятости оттого, что работа написана другом. Меня эта вещь порадовала так же, как если бы автор был неизвестен, а я случайно наткнулся на нее в книжной лавке'. Он послал Толкину подробный критический разбор, который шутки ради изложил в виде пародийного анализа, наполненного именами несуществующих ученых типа Коврижкинс, Горохсон, Приличнер. Эти ученые мужи предположили, что слабые места в рукописи суть описки и не могут быть аутентичными авторскому замыслу. Толкина это позабавило, но он не принял ни одного из предложенных Льюисом исправлений — и все же переработал почти все места, раскритикованные другом. В результате новая редакция "Деяний Берена и Лучиэнь" стала скорее похожа на новую поэму. Вскоре Льюис понял, что это характерно для Толкина: "Он реагирует на критику лишь двумя способами: либо вовсе игнорирует, либо начинает работу наново с самого начала'.

К этому времени, то есть к концу 1929 года, Льюис стал поддерживать толкинские планы о переменах в английском отделении. Эти двое интриговали и спорили. Льюис заговорщицки писал другу: "Прости, но напоминаю тебе, что орки прячутся за каждым деревом". Они вдвоем искусно провели кампанию, и в 1931 году удалось-таки добиться принятия реформированной Толкином учебной программы. Отчасти этому способствовала позиция Льюиса на Совете факультета.

В "Настигнут радостью" Льюис написал, что его дружба с Толкином "отмечена разрушением двух старых предрассудков. При моем первом выходе в люди меня предупредили (косвенно), чтобы я ни в коем случае не доверял папистам; при моем первом появлении на английском факультете меня предупредили (в открытую), чтобы я ни в коем случае не доверял филологам. Толкин был и тем, и другим". Вскоре после крушения второго предубеждения дружба вторглась на территорию первого.

Льюис, сын белфастского поверенного, получил воспитание ольстерского протестанта. Во взрослом состоянии он проповедовал агностицизм. Точнее сказать, он открыл, что наибольший восторг у него вызывает не христианская, а языческая мифология. Впрочем, некоторые отступления от этой позиции допускались. Окончив с отличием английское отделение (а до него классическое с двойным отличием), в двадцатые годы Льюис перебивался случайными заработками научного руководителя и пришел к тому, что он называл "новым взглядом", то есть к убеждению, что христианский "миф" содержит правду в такой степени, в какой большинство людей способно его понять. К 1926 году он пошел дальше и сделал вывод, что его поиски того, что он называл Радостью, были поисками Бога. Вскоре стало ясно, что Бога надо или принять, или отвергнуть. На этом они и сошлись с Толкином.

Человека с мощным интеллектом и тем не менее убежденного христианина — вот кого встретил Льюис в лице Толкина. В то время они проводили друг с другом долгие часы. Толкин большую часть времени покоился в одном из простых льюисовских кресел в центре большой гостиной в Новом здании колледжа Магдалины, а Льюис, зажав в тяжелом кулаке чубук, с бровями, возвышающимися над облаком дыма, ходил тудасюда, разговаривая или слушая; иногда он внезапно разворачивался и восклицал: "Distinguo63, Толлерс, distinguo!", если собеседник, также окутанный табачным дымом, делал слишком уж огульные замечания. Льюис спорил, но все более убеждался, что в вопросах веры Толкин прав, и к лету 1929 года стал проповедовать деизм64, хотя все еще не был христианином.

Обычно дискуссии происходили по понедельникам утром, и после беседы в течение часа-другого друзья шли в близлежащую пивную "Восточные ворота". Но в субботу 19 сентября 1931 года они встретились вечером. Льюис пригласил товарища отужинать в колледже Магдалины. Был еще один гость, Хьюго Дайсон, которого Толкин знал еще с 1919 года по Эксетеровскому колледжу. В то время Дайсон читал лекции по английской литературе в Редингском университете и часто наезжал в Оксфорд. Он был христианином и притом весьма изощренным в спорах. После ужина все трое вышли погулять. Ночь была ненастной, но они шагали по Эддисон-уок, обсуждая цели мифов. Хотя Льюис в то время уже верил в Бога, он еще не понимал роли Христа в христианской религии, а также значение Распятия и Воскресения и заявил, что его долг — понять цели этих событий или, как он позднее выразился в письме к другу, "каким образом жизнь и смерть Кого-то Там (кто бы Он ни был) две тысячи лет тому назад могут помочь нам здесь и сейчас — если не считать того, что нам помочь может Его пример65'.