Бабушка Чернава с Цветанкой и Берёзкой были из смелых. Они не пошли на Озёрное Капище, чтобы смотреть на дикий обряд и уносить потроха на ушах, а ранёхонько, ещё до света, поставили опару для пышных, ноздреватых блинов. В льдисто-синей утренней мгле домик наполнился дымкой чада, а вокруг стола и на лавках вдоль стен — в тесноте, да не в обиде — расселись ребята. Их глаза блестели в голодном предвкушении, в то время как бабушка с Берёзкой совершали блинное священнодействие... И отсутствие зрения совсем не мешало старой ведунье — ни разу она не пролила даже каплю теста мимо шипящей и дымящейся сковородки, ни разу не уронила поджаристый тонкий круг, броском переворачивая его на другую сторону. Разрумянившаяся у пышущей жаром печки Берёзка помогала, следя за тем, чтобы сковородка всегда была смазана, а Цветанка ставила её в печь и доставала оттуда. Она же метала готовые блины на блюдо, к которому уже тянулись нетерпеливые руки.
Кусок масла томно подтаивал на высокой стопке блинов, истекая золотистой жижицей. Поставив эту красоту на стол, Цветанка объявила:
«Налетай!»
Блины были расхватаны в считанные мгновения. Те из ребят, кто сидел вдоль стены на лавке, ринулись к столу, но досталось не всем: кто успел, тот хватал сразу несколько штук. Бабушка посмеивалась, тесто шипело, растекаясь по сковородке, а Берёзка, преисполненная важности, держала наготове густо промасленную тряпицу. Новые и новые ноздреватые солнечные круги шлёпались на блюдо — поджаристо-узорчатые в середине, кружевные и ломкие по краям...
Когда ребята наконец набили свои ненасытные животы, на блюде от толстой стопки остался последний блин. Обе бабушкины помощницы одновременно взялись за него и порвали пополам. Берёзка опять подозрительно зарделась: к розовому печному румянцу прибавился оттенок полевого мака.
«Тили-тили-тесто, жених и невеста!» — дурашливо выкрикнул кто-то, заставив Берёзку раскраснеться до кончиков ушей, а Цветанку — подавиться своей половинкой блина. А бабушка то ли не расслышала, то ли, будучи незрячей, не поняла, к кому относилось восклицание.
«Ну вот, ребятки, солнышко мы поприветствовали, — сказала она, отряхивая руки и вытерев их о засаленный, весь в масляных пятнах и муке, передник. — По примете, сколько блинов испечёшь, столько и солнечных дней в грядущем году привлечёшь... На сегодня всё, притомилась я. Ну, ничего — это только первый день, ещё вся седмица впереди. Объедитесь этих блинов так, что до следующей весны на них глядеть не сможете!»
Угольку тоже было предложено угощение — блин со сметаной. Кот сначала слизал розовым шершавым языком сметану, а потом, подумав, расправился и с блином, пропитанным топлёным коровьим маслом.
«Мррау!» — высказал он своё одобрение, облизывая усы.
Пока новый волхв сгущал туман и тьму вокруг капища и, воздевая руки к небу, старался нагнать на солнце тучи, у бабушки Чернавы был готов второй горшок блинного теста. В этот раз она обучала искусству выпечки Берёзку. Волхву удалось испортить погоду: за окном разгулялась метель, мертвенной пеленой накидывая на город память о Марушиной тени, но возле растопленной печки было совсем не страшно. Мрак лип к окну и скрёбся в него снежной крупой, заглядывая в дом, вот только завистливые и злобные вздохи неминуемо уходившей зимы не могли погасить солнечного света, который как будто излучало блюдо с блинами. Золотое масло, поджаристые хрустящие узоры, сытость и уют — всё это казалось Цветанке бабушкиным добрым колдовством, круглобоким и тёплым, как блин.
Всю Масленую седмицу бушевала такая непогода, что и на улицу не выйти. Ветер норовил сдуть с ног, швыряя в лицо пригоршни мокрого снега, небо затянули тёмно-сизые, низкие тучи, за которыми будто прятался грозный лик Маруши.
«Ишь, зима с весной схлестнулись, — молвила бабушка, слушая завывание бури. — Ну ничего, ничего... Не век зиме властвовать, придётся отступить».
В последний день Масленой седмицы (к слову, название это было под запретом, а называть последнюю неделю зимы следовало Скорбной) бабушка велела сделать соломенную куклу. Пока пеклись блины, ребята взялись за дело вместе: кто вязал саму куклу, кто шил для неё из лоскутков платье, кто плёл косу из пакли. Размером кукла вышла с кота. По старому, запрещённому обычаю её полагалось усадить на снег и устроить вокруг пляски и веселье, но так уже давно никто не делал. Нахлобучив шапку поглубже на уши, Цветанка вышла во двор, в слепящую метель, чтобы набрать кадушку снега. Холодная лапа ветра перехватывала горло, и Цветанка повернулась к нему задом, а то дышать стало бы совсем невозможно. Руками в рукавицах она кидала снег в кадушку, пошатываясь среди свистевшей во все трубы бури, как вдруг краем глаза приметила движение. Вскинув взгляд, она застыла: на неё сквозь завесу метели смотрели малахитово-зелёные глаза. Жуткое зрелище — глаза без лица! Как будто это сам дух зимы глядел на Цветанку... Впрочем, недолго: вскоре в снежном вихре прорисовалось и лицо — то самое, которое Цветанка несколько раз видела на поверхности воды. Пепельноволосая девушка, которую показывал ей призрачный волк!
А следом из беснующегося моря метели выскочил и сам её старый призрачный знакомый, чьи глаза так напоминали её собственные. Почти сливаясь со снежной завесой, он прыгнул сзади на зеленоглазую деву, сбил её с ног и дохнул Цветанке в лицо предупреждающей тревогой. А той словно снежным кулаком под дых ударили: Цветанка задохнулась, потерялась в леденящем вихре и свалилась в сугроб, попутно больно стукнувшись ногой о кадушку.
В дом она вернулась ни жива ни мертва — споткнулась на пороге и едва не растянулась на полу. Кадушку со снегом кто-то подхватил.
«Ты чего?»
Давно знакомое, почти родное личико, зеленовато-серые глаза, косичка — крысиный хвостик. Дурнушкой была Берёзка, да и только как младшую сестрёнку могла Цветанка её любить...
«Непогода разбушевалась, — пробормотала воровка. — Из дома не выйти — ветер с ног сдувает».
«Зима уходить не хочет, — проскрипел бабушкин голос. — Да придётся ей, как ни крути. Давайте-ка, ребятушки, весну позовём все вместе...»
Кадушку водрузили на стол, а соломенную куклу усадили на снег. Бабушка велела всем взяться за руки и водить хоровод со словами:
«Лейся, масло, по дороге — убирай, зима, с дороги ноги!»
Зашуршали по полу шаги, загудели разом ребячьи голоса, произнося заговор. Уголёк умывался лапкой — намывал гостей...
«А теперь — в печку её, в самый огонь!» — приказала бабушка.
Ребята не сразу решились уничтожить плод своих стараний: кукла вышла красивая, пышнотелая и нарядная — этакая ядрёная деваха. И всё же Цветанка взяла её и отправила в печь — пламя ярко пыхнуло, громко затрещав.
«Снег из-под куклы не выбрасывайте, пусть растает. Той водой завтра умоемся, — сказала бабушка. — Пепел, что от неё останется, в плошку соберите и мне дайте».
Всё было сделано по её слову. Цветанка выгребла золу приблизительно с того места, где сгорела кукла; несколько соломинок ещё дотлевало на железном совке, от одного дуновения вспыхивая алым пламенем и рассыпаясь серым пеплом.
«Вот, бабуся! — Цветанка протянула миску с горячей золой бабушке. — А для чего это?»
«А для того, золотце моё, чтобы непогоду укротить. Чтоб солнышко проглянуло», — морщинисто улыбнулась та и зашептала что-то над миской.
В распахнутую дверь ворвались белые космы метели, сразу густо осыпав бабушку мелкой порошей, но та, не дрогнув, шагнула за порог. Стоя по щиколотку в снегу, она подняла миску и швырнула пепел в прожорливую пасть ненастья. Заворожённая этим действом, Цветанка ощутила толчки под рёбра со всех сторон: это ребята сгрудились у двери. Едва она собралась турнуть их в дом, чтоб не простыли на ветру, как произошло чудо: непогода, сперва взвившись на дыбы норовистым конём, вскоре прижалась пузом к земле, как испуганный пёс. От непроглядного бурана осталась змеистая молочно-белая позёмка, а сквозь тонкую дымку облаков багровело солнечное пятно. Принимая этот простуженный свет ещё по-зимнему холодного утра в незрячие глаза, бабушка устало улыбалась...
«Ну вот, так-то оно лучше, — промолвила она, возвращаясь в дом. — Пусть и старается кто-то изо всех сил продлить Марушино зимнее господство хоть на денёк, а всё ж не вечно ей над землёй властвовать... А ну-ка, ребятки, налегай на блины! Блин — солнышко красное, и с каждым блинком вы солнечный свет в себя впускаете... Кушайте, кушайте, сколько душе вашей угодно».
Ребят не нужно было приглашать дважды. Пока они набивали рты, Берёзка с бабушкой пекли новые блины. Раскрасневшаяся от печного жара Берёзка, как заправская хозяйка, ворочала тяжёлой сковородкой, стараясь распределить по ней шипящее и схватывающееся тесто как можно быстрее и ровнее. При этом её взгляд, подобно робкому котёнку, не смеющему попросить, чтоб его погладили, искоса и с грустной надеждой ловил взгляд Цветанки...
Едва блюдо с новой стопкой блинов было торжественно водружено на стол, вокруг которого, облизываясь и блестя глазами, столпились ребята, как дверь резко распахнулась, словно от толчка ногой, и едва не вылетела с петель. Грозная внешняя сила, полная тёмного гнева, вторглась в домашнее тепло ледяным вихрем, и на пороге возник длиннобородый старец с глазами навыкате, мечущими яростные молнии. Даже плащ из волчьих шкур, как живой зверь, топорщился на его плечах, а волчья голова на шапке скалила жёлтые клыки.
«Зачем ты лезешь туда, куда тебе лезть не следует, старуха?! — прогремел незнакомец, ударив о пол посохом с насаженной на него высушенной человеческой головой. — Ты разогнала мглу и метель, помешав мне отправлять службу и должным образом завершить обряд почитания нашей богини Маруши!»
Испуганные ребята даже разбежаться не смогли — так и прилипли к лавкам, в ужасе уставившись на грозного обладателя страшного посоха. Коричневатое лицо сушёной головы с торчащими зубами в мученически приоткрытом рту походило на сморщенное яблоко-падалицу. Берёзка вжалась спиной в печку, заслонившись сковородкой — только круглые от страха глаза остались видны. А старик, увидев блюдо со стопкой блинов, увенчанной тающим куском масла, весь ощетинился и пролаял:
«Это что такое?! Как вы осмелились сотворить это непотребство?» — При этом его крючковатый палец вытянулся, указывая на блины, как на нечто отвратительное и оскорбляющее и богиню, и его лично.
«А ты не кричи, гость незваный, — спокойно ответила бабушка. — Как ни колдуй, как ни призывай мрак да непогоду, а тепло и свет всё одно придут. Не затмить тебе солнца ясного, не отвратить прихода лета красного... Садись-ка лучше, коль уж пришёл, да отведай угощения нашего».
Казалось, что выпученные глаза старика вот-вот лопнут и забрызгают кровью все стены.
«Да как ты смеешь, — взвизгнул он, — предлагать мне ЭТО?! Тебе жить надоело, старая дура?! Да за такие дела я тебя вместе с оравой твоих щенков в пепел превращу! — И, воздев руки к потолку, он воззвал: — Огонь небесный, мне подвластный!»
Под потолком раздался оглушительный треск, и между ладонями старца вспыхнула шаровая молния. Цветанка кинулась, чтобы заслонить собой бабушку, но та уже постояла за себя: мановение пальца — и из стопки на блюде сам собою вылетел блин, встав в воздухе на ребро, как щит. Шаровая молния отразилась от него, и у старика вспыхнула борода. Оглашая дом воплями и распространяя вокруг себя мерзкий запах палёного волоса, волхв кинулся к кадушке с талой водой и сунул в неё охваченную пламенем бороду... С громким «пш-ш-ш» огонь потух, но лицо волхва налилось багрянцем, как спинка варёного рака.
«Ы-ы-ы! — сипло взвыл он, будто ошпаренный, вертясь волчком и топая ногами в меховых сапогах. — Воды-ы-ы!»
Ребята держались за бока при виде его нелепых телодвижений, а бабушка с квохчущим смешком ответила:
«Так это водичка и была, родимый! Талая, снеговая».
Вода в кадушке была точно холодной — Цветанка даже на всякий случай проверила пальцем, но волхв выл, как будто сунулся в крутой кипяток. Это что ж выходит: непростая она — водичка из-под масленичной куклы-то?..
«Изничтожу вас, — бешеным котом орал волхв, держась за багровое лицо. — Сегодня же всё станет известно посаднику... Ох, полетят ваши головы с плеч!»
«Ничего ты никому не доложишь, — улыбнулась бабушка, ничуть не пугаясь его угроз. — Весна красна тебе не даст слова злого сказать, доноса подлого сделать...»
«Ещё как доло... — начал волхв, но подавился, будто что-то изнутри заткнуло ему глотку. — Ф-ф-тьфу!»
Изо рта у него вылез свёрнутый в трубочку блин и шлёпнулся на пол. Старик вытаращился на него, как на какого-то мерзкого ползучего гада. Новая попытка заговорить закончилась исторжением ещё одного блина.
«Так-то, касатик, — посмеивалась бабушка. — И так будет всякий раз, когда ты попытаешься возвести на кого-нибудь поклёп али убить вздумаешь...»
Встряхнув опалённой бородой, волхв воздел руки к потолку снова, но вместо заклинания изо рта вылетело сразу пять блинов, и шаровая молния не получилась. А вместо бабушки у стола стояла светлоокая лесная дева в зелёном плаще и серёжках из ольховых шишечек, улыбаясь чуть насмешливо и торжествующе сквозь прищур длинных ресниц... Брр! Цветанка встряхнула головой, проморгалась — и наваждение растаяло, как масло на блине. Посрамлённый волхв злобно погрозил бабушке кулаком и устремился прочь из дома, громко хлопнув дверью. В окно можно было увидеть, как он в своём мохнатом плаще размашисто шагал по расчищенной в снегу тропинке, продолжая страдать блиноизвержением: все попытки отплеваться приводили к тому, что блины вылетали из его рта стопками, густо усеивая снег.
Ребята тем временем, оправившись от испуга, надрывали животы от хохота.
«Ловко ты его, бабуся! Теперь он и рта раскрыть не посмеет!»
Со скрежетом ползли когти Марушиной тени по земле, оставляя в снегу глубокие борозды-ручьи. Весна пришла и присела на завалинку, окидывая двор и улицу тёплым взглядом, и казалось, что бабушка вела с нею, невидимой, долгие безмолвные разговоры. Задумчивая улыбка иногда проступала сквозь её морщины, а веки, отяжелевшие от тепла, дремотно смыкались. Однажды Цветанка присела рядом, рассказала о видении лесной волшебницы и всё-таки спросила бабушку:
«Бабуся, что это значит? Кто ты на самом деле?»
Бабушка долго молчала, жуя впалым беззубым ртом и вдыхая запахи весны: слякоти и навоза, синей небесной свежести, дыма из трубы...
