— Не было их — он разговор сразу перевел на Шульгу да зелено вино. Да правду я говорю, не было! Вот пусть от меня Воители-Хранители отступятся навсегда, ежели...

— Да пребудут до конца дней твоих и ошуюю, и одесную. Оставь-ка нас, десятник, на время малое. Рядом побудь, не отходи... Отец Власий, ты мне скоро язвину в полу проделаешь. Давай уж, не ухмыляйся.

Маленький архимандрит поднял голову. Ухмыльнувшись еще шире, подмигнул:

— Ну? Теперь что скажешь? Ведь шептало мне сердце: повремени-ка ты с отъездом, повремени! А батюшка игумен сердиться изволили да попрекали: время, дескать, тянешь.

Он согнал с лица прежнее выражение и сказал совсем другим голосом:

— Не знаю. Попробовать можно — десятник, вроде бы, не напортил пока.

— Пока. А далее? Лицедей из него, как из...

— Ты что, батюшка! Да не дай Бог в нем бы хоть малая толика дара лицедейского случайно обнаружилась. И даже то нам на руку, что так и ходит под грузом вины непонятной за смерть товарищей своих, мающийся да исковерканый, Господи помилуй.

— Если проведают о даре неподатливости его — все втуне будет.

— Ворон говорит: любой дар притворить можно. Надобно лишь знать — как. Будем просить его.

— Так... А с княжичем что?

— Третий раз уж этого человека около него вижу.

— Что мыслишь — это те же, что и десятника обихаживают?

— А пёс их... Господи, помилуй... Помнишь, сетовал ты, батюшка игумен, что князь Стерх странной мышиной возни вокруг сына убоялся, да прежде срока оговоренного к нам его спровадил.

— Я не так говорил.

— Не так, да похоже. А та возня вызвана, думается мне, гостинами твоими со князем да братиями.

— Либо твоими со Георгием смотринами.

Отец Власий озабоченно заерзал в своем кресле:

— На чем таком сижу — в толк никак не возьму... — он скособочился и стал тщательно ощупывать сиденье под собою. — Вроде, ни гвоздя, ни сучка, ни занозы... Да ведь не обнаружил я у княжича ничего!

— И кто об этом знает, кроме тебя? Ну, да ладно. Что делаем?

— А что можем? Пока наблюдаем. Зови десятника-то.

* * *

Новый настил подбирался уже к последней четверти моста. Дальше в просвете между желтой и серой полосами проглядывали темные балки остова. Плотники сидели на них верхом, суетились по обе стороны. Стук топоров перекликался со ржавым визгом гвоздей, под крики 'Поберегись!' порхали вниз старые доски.

— Наконец-то князь Кручина надумал мост поновить, — заметил Иов, направляя коня к ныряющей в каньон змеистой дороге. Справа, чуть в стороне, внизу виднелась паромная переправа.

Кирилл протер глаза от летевшего сверху сора:

— Его не поновлять надобно, а новый строить. Балки да опоры в уголь черны, сгнили давно.

— Бог с тобою, княже, они и праправнуков твоих переживут — это мореный дуб.

Каменистый мысок на том берегу до самого уреза воды был уставлен повозками. Утлый паром заскребся о дно, дернулся и устало заскрипел.

— Ну-ну! Чего обеспокоился?

Кирилл похлопал коня по холке и, шурша галькой, повел его в поводу. Через перегиб дороги перевалил черный лаковый возок в алых и золотых цветах, запряженный парою вороных. Из памяти тут же выплыли пряничный терем и рыхлое бабье лицо отца Алексия. Кирилл хмыкнул.

— Ну вот! Теперь лишь к вечеру поспеем, не ранее! — произнес изнутри недовольный женский голос. В ответ примирительно-неразборчиво прожужжал голос мужской. Дверца распахнулась и на дорогу выпрыгнул мальчишка-трехлетка в мягком коротком кафтанчике. Со смачным причмокиванием дожевывая что-то, он равнодушно глянул на Кирилла, опасливо покосился на глубокий шрам Иова. Тут же потерял к ним интерес и задрал голову к суете на мосту. Оттуда, вертясь, как кленовые крылатки, падали на воду обломки. Женский голос умильно попытался приманить его назад:

— Ванятка, а вот же еще курочки кусочек! Или лучше яичко с огурчиком малосольным?

Мальчишка строптиво взбрыкнул и помчался вдоль по склону.

— А после ватрушечку будешь или пирожочек сладкий? Сыноче-е-к, далеко не убега-а-й!

Мужской голос что-то добавил и от себя.

Небо переменилось. На узкий речной каньон пролился лиловый свет.

Мальчишка остановился и восторженно заголосил наверх, подпрыгивая и размахивая руками. Со старой части настила упала вниз очередная доска. Она ударилась о выступ опоры, отскочила, вихляя, и под острым углом понеслась в его сторону.

Глаза Кирилла расширились.

Косой серый росчерк с хлюпающим хряском снес верхнюю часть маленького тельца вместе с аксамитовым кафтанчиком. Мертвенный лиловый свет сделал алые брызги черными. Страшный вой раздался из черного возка с золотыми цветами на крутых боках.

— Не-е-е-т!!!

Мальчишка удивленно обернулся на крик Кирилла.

Небо по-прежнему было голубым.

Он оттолкнул Иова, который вовсе не стоял у него на пути, и с рычанием рванулся к маленькой фигурке на каменистом склоне. Удивление в распахнутых детских глазах сменилось перепугом, лицо спряталось за ладошками. Кирилл схватил мальчишку в охапку, — тот закричал, как зайчонок — отпрыгнул в сторону и помчался назад. За спиною с грохотом прошла по земле двухсаженная доска. Вдогонку плеснуло глиняной пылью и гравием вперемешку с ошметками полынных стеблей.

— Ванятка!

— Мамушка! Меня злой бабай схватил! Пусти, пусти!

Кирилл перевел дух и осторожно поставил дрыгающие ножки на землю. Брат Иов медленно склонил голову. Женщина у возка опустилась на колени, протянула вперед дрожащие руки. Ванятка зарылся лицом в кунью душегрейку, продолжая оттуда невнятно твердить про этого нехорошего, этого злого-презлого... Мужчина рухнул у ног Кирилла, пачкая в пыли шелковый опашень, и с глухим мычанием сжал пальцами голенища его сапожков:

— Спасибо... Спасибо... Спасибо...

— Спаситель ты наш! Человек ли ты? Ангел ли ты Небесный? Храни тебя и сам Господь Бог, и Матерь Пресвятая Его, и все Силы Его, и все угодники Его, все до последнего, все до единого!

Мужчина поднялся на ноги. Рывком отер ладонями глаза, оставив на щеках грязные полосы, прижал руку к груди:

— Я — Заслав-Артемий, торговый голова из Старой Елани. Скажи мне имя свое, дубравец! Кто ты?

— Скажи, за кого нам молиться до конца дней наших! Ванятка, этот человек спас тебя. Преклони головушку, сыночек...

— Меня спас бабай?

Кирилл взлетел на коня, поклонился с седла и крикнул:

— Иов! За мной!

Вслед ему продолжало звучать:

— Кто ты? Кто ты?..

* * *

Солнце давно вошло в облака, а те постепенно превратились в серую пелену, которая медленно расползлась по всему окоему. Призрачное свечение появлялось время от времени в ее разрывах.

— Как думаешь — опять будет гроза? — нарушил долгое молчание Кирилл.

Иов бросил на него непонятный взгляд:

— Думаю, нет. А что?

— Да так, ничего. Ты меня о чем-то спросить хочешь.

— Нет, княже. Это ты что-то сказать желаешь, да не знаешь как.

Кирилл поднял лицо к небу. В тусклом просвете наверху ему почудился лиловый отблеск.

— Иов, я домой хочу, — проговорил он со странной тоской.

— Куда — домой? В Гуров или в обитель?

— Не знаю...

* * *

Общинные яблоневые сады показались на исходе восьмого дня пути. Яблочный Спас уже миновал, от пустых крон с остатками покоробившейся листвы веяло одиночеством и запахом близких холодов.

Старый Вукодрагов детинец вместе с новоделами князя Тримира со временем оказался на околице — разбогатевший и раздобревший городок предпочел не расти вокруг, а спуститься в долину. Дорога к отчему дому шла со стороны полуночной околицы, не сквозь весь Гуров — Кирилл подумал об этом со смутным и непонятным удовлетворением.

Во двор медленно сворачивали две повозки, груженые тыквами. Из-за воротины выглянул страж, с подозрением пригляделся к двум всадникам в быстро падающих сумерках, поднял руку. Из-за плеча его тут же показалось краснощекое лицо при обширной бороде-лопате.

— Да это, никак, сам молодой князь!

— Здравствуй, дядюшка Тит, — отозвался Кирилл, покидая седло.

— Слава Богу! А мы уж, почитай, третью седмицу ждем тебя. Все ждем да ждем, ждем да ждем. Слава Богу, слава Богу... Что с тобою, княже? Как-то ты того...

— Устал, дядюшка Тит. Пусть умыться поднесут. Правда, устал. Спать хочу.

— А банька? А покушать на ночь? Ведь так любил всегда...

— Благодарствую. Вот тебе брат Иов — он хороший, позаботься о нем.

Кирилл стал подниматься на крыльцо.

'Дюжина ступенек' — промелькнуло где-то на краю сознания. В той же дали на мгновение показались и тут же пропали неясные лица отца Паисия и дядьки Домаша .

Тит заботливо топал и сопел сзади.

— Что нового?

Кирилл спросил лишь для того, чтобы не молчать.

— Да так... Третьего дня поляне какие-то на Татарке чего-то вынюхивали да выспрашивали. Еремей с Канюком говорят — близ их дворов такоже вертелись да на наш поглядывали.

— Чего хотели?

— Еремей пожелал дознаться, двух шагов не ступил — тут же коней поворотили.

— Угу. В малой сушильне, что под светелкою моею, печь истопи, окажи милость.

— Прозяб в дороге?

— Похоже на то.

— Я же говорил: в баньку бы прежде, княже. Может, воротишься? Или за лекарем послать, а?

— Нет. Позволишь мне одному побыть?

Он заставил себя не поворачивать головы в сторону арочного проема, ведущего на половину отца с матерью.

От широкой печной трубы, которая выходила из пола в углу и уносилась наверх сквозь потолок, потянуло теплом. Кирилл приложил ладони к рельефным поливным изразцам с изображениями павлинов, открывающих клювами свои сердца, Фениксов в пальмовых кронах, улыбчивых Сиринов и Алконостов с гроздьями звезд в когтистых лапах. На одном из них его рукою когда-то было старательно выцарапано: 'Олконос'. В дрожащих бликах свечи за спиною кончики пальцев наощупь нашли надпись.

Кирилл ногою подтянул поближе медвежью шкуру на полу, перетащил на нее с кровати подушку с одеялом. Повозился, лягаясь и закукливаясь, как когда-то прежде. Рука его опять погладила наливающихся жаром добрых птиц детства. Холод внутри не впускал их.

'Позвать Видану?'

'Позови. Станет легче, ты знаешь'.

'Знаю. А ей — тяжелее. Нет'.

'Тебе виднее, княже'.

Последние слова почему-то произнес голос брата Иова. Черный лаковый возок с черными рельефными цветами на боках всплыл из тьмы с булькающим звуком Закачался, выжидая. Звучавшая где-то далеко тихая молитва затрещала и погасла. А, может, это была свеча в блюде с водою.

Сумрачный холод медленно поднялся изнутри и остановил мысли.

* * *

— А келейник-то твой хорош, отец игумен, и хорош весьма! Вот любопытно: и разумен, вижу, и статью удался, и силушкой, догадываюсь, Господь не обидел, а отвернись — и лица не вспомнишь, ровно невидимец, а не человек. Где сыскал такого? Сам взрастил, или...

— Или. Ты, твое высокопреосвященство, зубов мне не заговаривай, а прямо к делу и переходи. С чем пожаловал?

Архиепископ Марк снял с головы клобук. Неспешно утвердив его на краешке стола, огладил волосы.

Отец Варнава понимающе кивнул:

— Ага, вижу — плешью похвастать приехал. С обновою тебя, старый друже! Есть что еще?

— А то как же! Гостинцев полны карманы... — он придвинул к себе дорожный ларчик и извлек оттуда стопку исписаных листов бумаги. — Ну, вот для начала: жалобы на игумена Варнаву, настоятеля Преображенского ставропигиального монастыря, — сии лишь за этот год.

— Однако! У тебя-то они откуда?

Архиепископ покривил лицо неопределенною гримасою и неопределенно же пошевелил пальцами:

— Ну... Дали люди добрые полюбопытствовать. На время. Так вот, последняя от... — он прищурился — иерея Алексия, клирика Хлыновской епархии. Помнишь такого?

— Помню. Терем-теремок, лаковый возок да сырые телеса под шелками синскими. В драку полез. Постой, а отчего ты именно его обособил? Прочим себя жалко поменее, что ли?

— Покровители у него в Москве сыскались высокие... — владыка Марк со значением поднял брови на отца Варнаву.

— Хм... Покровители... Да что ты говоришь? Впервые слышу такое! — игумен ответил не менее значительным поднятием бровей и, не мигая, уставился на собеседника.

— Ну ладно, ладно, — сдался тот, вскидывая руки.— Не в покровителях дело — всегда они были и будут. Согласен...

Он опять умолк — то ли в размышлении, то ли в ожидании.

— Владыко, — негромко проговорил отец Варнава, — я все тот же Вирий, которого ты знал. Если даже и ты — прежний Мстислав, которого знал я, то все одно тех слов, что ты сказать хочешь, я за тебя произносить не стану.

— Тоже верно... Помнишь ли, отец игумен, лихолетье Георгия Безумного? У отца на хуторе тогда владыка Павел потаенно жил. Мне десятый год шел.

— Как и мне.

— Церковь в гонениях, реформаты во храмах беснуются, Цареград с Римом сочувственные послания шлют, ладошки украдкою потирают и слюною предвкушения исходят. А государи всея Экумены в один голос славят державный гений их порфирородного собрата славянского, да рати свои поближе к рубежам русским стыдливо подтаскивают...

— Высокопреосвященнейший! Ты на мне одну из речей своих опробовать решил?

Архиепископ отмахнулся, не отвечая, и продолжил:

— Какие службы были в нашем храме домовом! Ночами сходились, с оглядкою, по одному. Символ Веры за Литургиею читали — все плакали без стеснения. А проповедь какую силу имела, а сколь едины были и пастыри, и люд церковный! На храм жертвовали — настоятель одной рукою принимал, другою тут же отдавал на нужды прихожан своих. Оставался ли сирым и гладным при том? Купцы сотни сотен кормили безмездно — слыхал ли ты, чтобы хоть един из них от того разорился? Отец говорил: грех людей покинул на то время. Что же такое теперь с нами происходит? Знаешь, отче, мне иногда думается, что эти лоснящиеся проповедуют одно Евангелие, а исповедуют другое, темное да потаенное. А в нем вымараны слова Христовы о богаче, вельбуде да ушах игольных. Их новый мессия отныне о иных ушах говорит. Коих, как и Царствия Небесного, не видать нищете смрадной. Их господь не похваляет скромную лепту вдовицы паче кичливой жертвы фарисея — он его, родимого, нынче под толсты локотки ловит, обхаживает да облизывает. И в Иерусалим не на осляти въезжает, а на колеснице царской...

Архиепископ Марк потряс стопкою бумаг и едва сдержался, чтобы не запустить ею в угол.

— Остановись, владыко! — проговорил отец Варнава. — Ни на что ты мне глаз не открываешь. Себе вредишь.

— И то правда, — ответил тот неожиданно спокойно.

Бумаги вернулись в ларец и крышка захлопнулась.

— Так вот, отче... Я чувствую, что-то новое нарождается да в силу входит. Голоса подаёт: дескать, не знала древность такой ставропигии, какую мы на свою голову удумали, упразднить надобно. В державах-то иных знать духовная сколь блистательна, а? И мы соответствовать желаем! А нам плебс со кустодиею черноризною под хвост заглядывают!

— Ты о Патриаршем окружении или о дворе Великокняжеском?

Владыка Марк повертел в пальцах ключик от ларца:

— Государевы воззрения тебе известны, да и в окружении его пока подобного не слыхать. Пока... А далее? За наследников поручишься? Кого назвать можешь?