И у нас был Высоцкий

Что же касается самого Всеволода... Да, конечно, мы проделали с ним просто титаниче-скую работу по отбору, компоновке и сверке текстов, но сейчас хочется сказать даже не об этом, а о том, что тогда я в первый (и боюсь, в последний) раз встретил человека, для которого Память о друге, ушедшем на тот момент уже семь лет назад, сделалась доминантой всего его дальнейшего существования. Нет-нет, он вовсе не был каким-то неистовым фанатиком с горящими очами — нормальный мужик со всеми обычными муж-скими проблемами: на работе, в быту, во взаимоотношениях с близкими и коллегами, но... Но, тем не менее, когда дело касалось Высоцкого, очи-то его и правда порой горели...

Для издательства, для меня встреча с Всеволодом Абдуловым стала очень важным, знаковым, решающим событием в процессе издания сборника 'Не вышел из боя' (хотя для меня, конечно, и не только 'в процессе'). Но рискну предположить, что и для Всеволода мое появление сыграло немалую роль. Ведь от 'теоретиче-ской' 'работы с текстами' в Комиссии он в миг единый перешел к работе прак-тиче-ской — к подготовке книги.

И в первый же день он сказал: 'Знаешь, теперь главное, чтобы эта книга вышла и стихи Владимира Семёновича (да-да, именно так; при мне он всего лишь несколько раз назвал его Володей) дошли до читателей. Это было заветной его мечтой...' К Вы-соцкому Абдулов относился, как к иконе, кумиру, слово, мнение Высоцкого о чем-то или ком-то было для него истиной в последней инстанции.

Да, помню, он рассказал, как однажды на... пикнике, что ли, в общем, на природе, с шашлыками и прочим, довольно жестоко избил некоего известного тогда поэта, который терпеть не мог Высоцкого, всюду гадил ему и там, 'на природе' же, начал (а вернее, продолжил) хамить во все тяжкие. Сам Владимир Семёнович, стиснув зубы, отвернулся, а Всеволод отворачиваться не стал — расквасил зарвавшемуся 'инженеру человече-ских душ' морду и сбросил в речку остудить пыл. И, по-моему, за все годы нашего знакомства то был единственный раз, когда я услышал от Абдулова непечатные выражения, — разумеется, в адрес того поэта.

Но кстати, и сам ощутил однажды на себе ми-кро-скопиче-ский абдулов-ский холодок, хотя, естественно, ничего плохого в адрес Высоцкого не говорил. Но есть же ведь пословица: 'Простота хуже воровства'. А дело в том, что у Абдулова была гитара. И по тем временам — ого-го, не абы какая самар-ская или бобров-ская, а чеш-ская 'Кремона'. Очень хороший инструмент, на который в первые свои визиты я не раз бросал алчные взгляды, но рукам воли не давал. А вот когда малость 'обжился', да однажды вечерком еще и под закуску... Словом, спросил разрешения — и давай наяривать всякие риффы 'Дип Пёрпл', 'Блэк Саббат', и... И вдруг почувствовал на себе взгляд хозяина дома... Нет, не злой, но точно говорящий: 'Да когда ж ты заткнешься!' И я заткнулся, отложил гитару, а Абдулов, словно извиняясь, вздохнул: 'Эх-х, старик, на ней часто играл Володя...'

И еще была схожая ситуация. Летом 1988-го Абдулов приезжал в Воронеж с группой артистов и музыкально-поэтиче-ской программой, посвященной памяти Высоцкого. Концерт был в 'Электронике', и тот день случайно совпал с днем моего рождения. После выступления мы с Всеволодом поехали к моим родителям, на 'Низы' в районе 'Динамо'. Пришли друзья моего детства, с гитарами, водкой, медицин-ским спиртом и домашним виноградным вином — в стране 'свирепствовал' горбачев-ский 'сухой закон', и спиртное, кто помнит, воистину было тогда лучшим подарком. Естественно, Сева оказался гвоздем вечера (вернее, ночи).

Гульнули, в общем-то, от души — уж простите, неслабо выпили, купались в нашем не таком тогда еще грязном водохранилище, бродили по маленьким темным улочкам 'Троицкой слободы', ну и, разумеется, пели. И вот тут-то, после того как Абдулов спел несколько песен Высоцкого, другие мои гости тоже начали играть и петь, и, естественно, не Высоцкого, а песни ВИА, 'Машины времени' — в общем, наш репертуар...

Гм, наш, но не Абдулова. Я-то это понял давно и, в отличие от остальных, снова (как в казусе с 'Кремоной') просто кожей ощутил, хотя внешне он старался того не показывать, недовольство и раздражение Всеволода. По-моему, он совершенно искренне не понимал, как это люди, да еще и в его присутствии, могут петь не Высоцкого. Сам снова взял гитару, спел еще две-три песни Владимира Семёновича и, как-то вроде бы и случайно, засунул инструмент в самый дальний от стола угол. Больше в ту ночь никто ничего не пел. За окном рассвело, и ребята разошлись по домам, а мы легли спать...

Да, влияние личности Высоцкого на Всеволода Абдулова было огромным. И позволю себе дерзость предположить, не во всем оно сыграло позитивную роль в его собственных жизни и творчестве.

Ну посудите сами: сын народного артис-та РСФСР, зачинателя совет-ского дет-ского радиотеатра, которого отец уже шестилетним привел в студию и поставил перед микрофоном и который с годами сам стал одним из лучших 'закад-ровых' актеров страны и асов дубляжа, — это во первых. Во-вторых — яркий представитель мос-ков-ской 'золотой молодежи' времен хру-щев-ской оттепели, он с детства был знаком с Зощенко и Ахматовой, Товстоноговым и Завад-ским, Олешей и Пастернаком, Ранев-ской и Пляттом и многими, многими другими столпами совет-ской литературы и театра, а повзрослев, дружил с диссидентами Буков-ским, Делоне, Галансковым, имел романы с первыми красавицами — актрисами, балеринами... То есть, 'стартовая площадка' Всеволода Абдулова находилась на высочайшем уровне, и достичь он, очень талантливый актер, наверняка мог бы большего, нежели в итоге достиг, но...

Но не сложилось. По многим причинам. Да к тому же, увы: благородство, прямота, честность, скромность — не всегда эти качества оказываются полезными для достижения утилитарных, карьерных целей... В один из приездов (а как раз в то время всю страну будоражил весьма неоднозначный и болезненный процесс раскола МХАТа на 'ефремов-ский' и 'доронин-ский') я стал невольным свидетелем непростого разговора Абдулова с Олегом Ефремовым. Не знал, в какой закуток забиться, чтобы не мешать и не мозолить им глаза. Всеволод, я так понял, 'выбрал' Доронину, а Ефремов просил его не горячиться и 'хорошенько подумать'. Это сам Ефремов-то, царь и бог совет-ского театра, — просил!.. Заключительная же фраза Абдулова была следующей: 'Олег Ни-колаевич, извините, но дело обстоит так, что к Татьяне Васильевне ушли люди, которых я люблю, ценю и уважаю, а с вами остались, за редкими исключениями, люди, которых я не уважаю, не ценю и не люблю. И вы предлагаете мне работать с ними?..'

Больше Ефремов ничего не предлагал — хлопнул дверью. И мы с Всеволодом, тоже уж извините, хлопнули — закончили тот вечер за бутылкой...

Но вернусь к Высоцкому. Мне кажется, что, подружившись с ним еще в Школе-студии МХАТ, Всеволод просто утонул, растворился в этой могучей, невероятно одаренной личности и всю свою жизнь положил на алтарь служения этой дружбе, махнув рукой на собственную карьеру и жизнь. Он легко отказывался от хороших ролей, если Высоцкий говорил, что 'здесь что-то не то' или 'по-моему, это не твое'. Все планы строил 'с учетом Высоцкого' и 'под Высоцкого'. У Владимира Семёновича на разных этапах биографии было масса друзей: и настоящих, и, как порой оказывалось, не очень. Абдулов же был всегда, был рядом и в радости, и в горе. Если надо, бросал все дела и мчался к другу. Именно он стал свидетелем на свадьбе Высоцкого и Марины Влади, и именно он после смерти Владимира Семёновича многие годы представлял в нашей стране интересы Марины, которую, уж простите, если и можно в чем упрекнуть, то только не в зарабатывании на памяти и имени Высоцкого денег. Особенно в свете последних событий...

Кстати, в 'Не вышел из боя' мы же включили и статьи и воспоминания о Владимире Семёновиче. Помню, Севе это не очень понравилось: поморщился, пожал плечами — 'Ну, дело ваше...' Я же предложил и ему написать что-нибудь в книгу, но он отрезал:

- Не хочу! Вон сколько изо всех щелей поперло 'воспоминаний' и 'мемуаров'! 'А я с Высоцким!..' 'Да мы с Володькой!..' И часто пишут люди, которые и знакомы-то с ним не были... Нет, Юрк, я не хочу как эти шакалы. У меня был свой Высоцкий, и пусть он только со мной и останется, уж до конца. Вот сделаем с тобой книгу — это и есть лучшая ему память. А писать о нем я не буду никогда...

И он действительно не написал.

Ни строчки.

Его Высоцкий остался только с ним.

... А со мной остался 'мой Абдулов'.

И я о нем написал. Хотя и далеко не всё, что хотел.

Ну, может, когда-нибудь напишу всё.

А еще у меня, точнее, у моей мамы осталась книга 'Не вышел из боя' с дарственным и, признаться, чересчур уж лестным для меня автографом: 'Ольга Николаевна! Митрофан Васильевич! Спасибо Вам за Юру! Всеволод Абдулов'.

Ну, так уж вот получилось...

И последнее. Как-то немного странно, что когда пару лет назад, 'при огромном скопленье народа', да в присутствии почетных москов-ских гостей в нашем городе с помпой открывали памятник Владимиру Высоцкому, в водопадах бравурных речей ни одна выступавшая душа даже не вспомнила о том, что еще в 1988 году в Воронеже вышла первая в стране настоящая книга Высоцкого, которая и стала первым ему памятником.

Почему не вспомнила?

Да наверное, просто не знала.

'Воронежский Телеграфъ',

2012, ? 145, январь

ГЕНИАЛЬНО ЛЮБИЛ ЛЮДЕЙ

В канун 74-й годовщины со дня рождения Владимира Высоцкого я опубликовал в 'Воронежском Телеграфе' воспоминания о Всеволоде Абдулове и о том, как мы с ним работали над книгой Высоцкого 'Не вышел из боя'. И — вкупе с впервые напечатанным еще в 1996 году очерком 'И у нас был Высоцкий...' — невольно образовалась этакая 'газетно-журнальная дилогия' об издании сборника 'Не вышел из боя'. 'Дилогия', которая — я вдруг почувствовал это — непременно должна стать 'триптихом'. Потому что я просто обязан написать еще об одном замечательном человеке, делавшем с нами ту книгу, — Александре Сергеевиче Чаплыгине...

Вообще-то мысли такие периодически появлялись и раньше, но... Но, во первых, фактор времени: Александра Сергеевича не стало уже почти четверть века назад. Во-вторых (и это, пожалуй, самое главное), я знал его и общался с ним в основном 'в связи с Высоцким', чего, согласитесь, для полноценного материала недостаточно. И в третьих — после ухода Александра Сергеевича из жизни я не имел никаких контактов с его родными, да и старый блокнот с телефоном Чаплыгина посеял, растяпа, еще лет десять назад (адрес же помнил весьма приблизительно).

Но, повторюсь: когда вышел очерк, посвященный Абдулову, я снова подумал об Александре Сергеевиче. А последней каплей стал разговор с доцентом-филологом педуниверситета Мариной Слинько, которая так прямо и спросила: 'А вы будете писать о Чаплыгине?' И тогда я уже точно понял: буду! Телефон Чаплыгиных (ей-ей, всё гениальное просто) махом отыскал в справочнике советских времен и, созвонившись, встретился с дочерью Александра Сергеевича Еленой Александровной. Та же самая квартира в Юго-Западном, под потолок заставленная книгами, только вот внукам Чаплыгина, бывшим в 1987-89-м малышами, уже под тридцать, и, когда я пришел, как раз укладывали спать правнука Александра Сергеевича трехгодовалого Антона. Эх-х, время-время...

- А если честно, то даже и не знаю, о чем вам рассказывать... — задумалась Елена Александровна. — Я понимаю, предполагается какая-то... мемориальная, что ли, публикация, но... Но вот нет у меня ощущения, что папа давно уже умер. Он настолько заполнял собой наше существование, всё жизненное пространство нашей семьи, что... словно и не ушел, словно до сих пор здесь, рядом. Мы не отмечаем годовщины смерти папы, а я, будучи с младенчества страшно привязана к нему тысячами, мириадами незримых нитей, чувствую, что он до сих пор со мной и наше общение словно и не прерывалось...

Я понимаю, нужно что-то сказать 'о биографии'... Она у папы была очень непростой. Ну, во первых, он родом из дворян. Дед Александра Сергеевича был графом, камергером последнего российского императора Николая II. Его мама окончила 1-й Московский медицинский институт, училась у Павлова и Бехтерева, ее приглашали в аспирантуру. Всего у деда папы было 13 детей, но тут — революция, и только двое остались в России, остальные эмигрировали. А мама Александра Сергеевича с мужем купили перед самой революцией маленькое именьице в Рязанской губернии. Будучи очень хорошим гинекологом, она и до, и после Октября лечила жен местных 'шишек', и когда впоследствии над 'бывшими' порой сгущались тучи, ее всегда заранее предупреждали об опасности. Бабушка была удивительным человеком — помимо своих собственных, вырастила 11 приемных детей. У нее на руках умерла любимая фрейлина императрицы... И был в папином детстве (а он родился 1 апреля 1923 года) следующий факт: исследуя чердак, он нашел там дореволюционный чек швейцарского банка на один миллион долларов. Так бабушка его порвала и выбросила. Отец же Александра Сергеевича всю жизнь прожил почти тайно, при малейшей опасности на время скрывался. Когда умирал, папа услышал от него только: 'Саша, я тебе никогда ничего не рассказывал и... не расскажу...'

Александр Сергеевич с детства хорошо рисовал и поэтому после школы поехал в Москву поступать в Суриковское училище. Но там надо было сдавать английский, а папа его не знал. Поступил в Дирижаблестроительный институт, но его вскоре закрыли, а студентов 'автоматом' перевели в Московский инженерно-строительный институт — легендарный МИСИ. Кстати, папа еще был отличным спортсменом, прекрасно плавал, наверное, где-то на уровне современного мастера спорта. Но окончить институт не успел — началась война...

Папу призвали в Морфлот, в морской десант. Корабль, на котором служил, имел приписку к Тихоокеанскому флоту. Папа был боцманом, в офицерском чине, храбро воевал, но в 43-м... случилась беда. Некий офицер-политрук ударил какую-то женщину, а Александр Сергеевич заступился за нее, набил тому негодяю морду и, конечно же, по законам военного времени, попал под трибунал...

Прерву ненадолго рассказ Елены Александровны. Когда мы познакомились с Александром Сергеевичем, он где-то месяц спустя, буквально несколькими скупыми фразами, бурк-нул: 'Да понимаешь... стряслось со мной на войне такое... Ударил я, прямо перед строем, подлеца-офицера, ну и, понятное дело, загремел в лагеря...' Однако через год-полтора, когда мы сблизились, общались уже не только в связи с Высоцким и я снова вернулся к тому драматичному эпизоду: 'Александр Сергеевич, так за что же вы его ударили?', он усмехнулся: 'Ударил, говоришь?.. — Помолчал и пожал плечами: — Ладно, Юрк, пусть будет — ударил... А за что — какая теперь-то разница?..'

А совсем недавно воронежский исследователь творчества В. Высоцкого Андрей Скобелев рассказал мне, что его в свое время познакомила с Чаплыгиным работавшая тогда редактором в издательстве Воронежского университета, ныне уже покойная Ирина Ефимовна Харитончик. И она же поведала Скобелеву, что тот подонок-политрук избил женщину, отвергшую его домогательства, а Александр Сергеевич, 'честнейший, благороднейший, порядочнейший человек', его...