— Не хотел говорить, ваше величество. Несколько дней назад, я был у ворожеи и поинтересовался своей судьбой. Где-то такими словами она мне объяснила.... Извините, ваше величество. Думаю, вам это неинтересно. Понимаете, никогда раньше не интересовался ничем подобным, а в связи с этими событиями, чувствую себя... как-то странно.

— Не вы один, Эрих. Не вы один. Интересно, как там мой кузен Никки?

— Вы думаете, что с ним происходит то же самое?

— Нет. Мне все равно, что с ним. Он всю свою жизнь изображает из себя рыцаря без страха и упрека, но все видят, что это мираж, защита для того чтобы скрыть слабость и неуверенность в себе. И этот слабый и вялый по характеру человек становится правителем такой большой и богатой державы! Вот же ирония судьбы, Эрих! Впрочем, я не это хотел сказать. Просто интересно, что ему напророчили. Хм! Эрих! Так вот наверно в чем дело! Ему, скорее всего, предсказали еще более худшую судьбу! Наверно поэтому ему нужен мир! Вот в чем дело! Иначе, зачем ему затевать все это?! Как вы думаете, генерал?!

— Вполне возможно, ваше величество! Как говорят русские: дыма без огня не бывает.

— Так может надавить на них. Выставить им условия, которые в полной мере устраивают нас!

— Тут вот в чем дело, ваше величество.... Может они, уже знают условия, которые мы им предложим в будущем, и именно поэтому предостерегают нас.

— Вы думаете.... Хорошо. Тут надо решать без спешки. Эта папка у вас в руках: наши требования?

— Да, ваше величество. 96 листов.

— Изложите основные пункты, генерал.

— Простите меня, ваше величество, но я получил этот документ перед самым отъездом и поэтому не смог изучить его основательно.

— Оставьте. Сам посмотрю. Вы мне лучше скажите: сколько мы сможем снять дивизий с русского фронта в случае заключения перемирия?

— От двадцати до двадцати пяти дивизий пехотных дивизий, ваше величество. Думаю, это даст нам возможность окончательно сломить сопротивление англо-французской обороны, а возможно, даже закончить войну в начале следующего года.

— Надо еще подумать, под каким предлогом мы можем объяснить германскому народу заключение мира с нашим врагом?

— Мне кажется, ваше величество, народ Германии примет ваше волеизъявление без лишних вопросов. Наши люди не какие-нибудь там славяне, а истинные тевтоны! Порядок и дисциплина у нас в крови, ваше величество!

— Вы, конечно, правы, Эрих, но нам не нужны лишние разговоры за спиной.

— Будет сделано, ваше величество.

— Хочу еще узнать ваше мнение, генерал, на реакцию наших союзников.

— Австро-Венгрия оказалась слаба и настолько увязла в войне с Россией, что ей ничего другого не остается, как последовать нашему примеру, и попытаться заключить мир. Только в отличие от нас, думаю, ей придется заплатить за него частью своих территорий. Основным камнем преткновения подобных переговоров, думаю, станут Сербия и Черногория, так как Россия просто помешана на идее славянского единства. А вот турки, даже если и захотят, с Россией не договорятся. Русский царь давно уже заглядывается на черноморские проливы.

— Нам не нужна сильная Россия! Как только мы переломим ход войны, англичане, а за ними французы, придут к нам на поклон, после чего придет время менять условия договора с Россией! И боюсь, что моему кузену они сильно не понравятся!

— Ваше величество, вы забыли о русском провидце.

— Да. Действительно. Хм! Ладно, пока мы отложим этот разговор. Кто поедет на переговоры в Стокгольм?

— Могу предложить подполковника Дитриха фон Лемница, тем более что он уже введен в курс дела.

— Думаете, справиться?

— Он опытный и осторожный офицер.

— Хорошо. С русской стороны пусть пришлют нам Татищева. Я знаю, что он бесконечно предан моему кузену, поэтому если приедет он, значит, переговоры ведет русский император. На этом все!

Генерал вскочил с кресла.

— Ваше величество, разрешите отбыть к месту назначения?!

Спустя два дня после прибытия начальника генерального штаба в ставку началась наступательная операция англо-французских войск против германцев на реке Сомма.

ГЛАВА 17

Я готовил себе незатейливый ужин, когда зазвонил телефон. Поднял трубку.

— Здравствуй, Сергей. Просьба к тебе есть.

— Здравствуй. Какая?

— У нас инструктор по стрельбе заболел. Ты не мог бы подменить его на пару дней?

— Ты хочешь сказать, что во всей славной императорской армии нет замены какому-то инструктору?

— Хоть бы и так. Придешь?

— С утра у меня тренировки, а после часа, в любое время.

— Приходи завтра, к двум дня. Пропуск будет выписан.

— Буду.

Прибыл, как договаривались. Меня встретили, провели. У помещения тира меня уже дожидались курсанты. Их было девять человек. Все офицеры, в званиях, начиная от подпоручика и кончая штабс-капитаном. Молодых среди них не было. Возраст от тридцати и до сорока лет. Когда я подошел к ним, меня встретили лениво-пренебрежительные взгляды. Инструктор — здоровяк в цивильной одежде, без малейшего следа военной выправки. Все это сразу сказалась на моей репутации. Шпак. Классическая штафирка. Вот что читалось сейчас в их глазах.

— Добрый день, господа офицеры. Меня попросили заменить инструктора на пару дней, поэтому не надо смотреть на меня столь пренебрежительно. Разрешите представиться. Богуславский Сергей Александрович.

— Вам бы господин Богуславский, судя по ширине ваших плеч, силовую гимнастику преподавать, а не из пистолета стрелять, — с ехидцей в голосе заметил жгучий брюнет в звании капитана-интенданта.

— У меня и то, и другое очень даже недурственно получается.

— Хорошо устроились, господин Богуславский. Тихо, спокойно, уютно. А на войне не приходилось бывать? — с нескрываемой издевкой спросил меня поручик-драгун с холеным породистым лицом аристократа.

— Приходилось. Если все вопросы закончены, может, все же приступим к занятиям?

— Не увиливайте от ответа!

— На ваш вопрос я уже ответил.

— Так не пойдет, господин Богуславский. Нам хотелось бы знать, с кем мы имеем дело?

— Вы бы для начала представились, господин поручик. Или мама вас не учила в детстве элементарному этикету вежливости?

— Извольте. Граф Бахметьев-Кричинский. Алексей Станиславович, — в глазах поручика сверкнули злые искры. — Так мы вас слушаем, милостивый сударь.

— Это я вас слушаю, так как не понимаю, чего именно вы от меня хотите?

— Или скорее не хотите понять! Хорошо! Вы воевали?

— Я уже сказал. Воевал. Вы удовлетворены?

— Нет! Господа, мне кажется, или этот господин над нами издевается!

— Если кажется, креститься надо, господин поручик.

— Вы, кажется, забываетесь, господин инструктор. Извольте объясниться по данному вопросу, заданному вам поручиком! — неожиданно потребовал от меня объяснений капитан — пехотинец.

— Хорошо. Я поручик — артиллерист. Воевал. Имею два ордена. После ранения в голову отправлен в отставку. Что еще вас интересует, господа?

После моих слов наступила неловкая, тягучая тишина. Господа офицеры никак не ожидали подобного ответа от классической штафирки, особенно после того, как он так старательно увиливал от него.

— Где воевали? — поинтересовался светловолосый капитан — пехотинец с намечающимся брюшком.

Только я успел ответить, как сразу последовал новый вопрос капитана: — Погодите! Так вы тот самый Богуславский?!

Его странный вопрос привлек внимание всех остальных курсантов.

— Степан Васильевич, ты это о чем? — спросил его жгучий брюнет.

— Это не мне отвечать, а господину Богуславскому, — ушел от ответа пехотинец, после чего внимание переключилось на меня.

Я попробовал вернуться к занятиям:

— Господа, хватит с меня вопросов. Приступаем к занятиям.

Граф после того, как узнал, что я офицер-фронтовик, видно, не стал снисходительнее, а скорее наоборот, почувствовал себя, словно получил от меня пощечину. Теперь он хотел получить сатисфакцию. К тому же он явно был из породы задир и любил, чтобы последнее слово оставалось за ним.

— Мне так думается, господа, что эта таинственность имеет под собой нечто такое, о чем стыдно рассказывать в приличном обществе.

Я снова оказался в перекрестие девяти пар глаз. Рассказывать о том случае с немецкими офицерами я не собирался. Зачем привлекать к себе лишнее внимание? Но в любом случае графа нужно было приструнить, потому что сам по себе он не успокоится. Тут мне вспомнились слова Пашутина о том, что армейское командование, отсылая их сюда, таким образом, нередко избавляется от людей, которые проштрафились или оказались по иным причинам непригодными к службе в своих частях.

— Господин граф, а вы не хотите мне рассказать, за какие такие заслуги вы оказались на этих курсах? Как я слышал, сюда попадают люди из-за весьма странных историй.

Мои слова задели половину офицеров, это было видно по их изменившимся выражениям лиц, но никто из них пока не торопился выказывать свое недовольство. По лицу графа скользнула гримаса злобы. Несколько секунд он колебался, перед тем как ответить. Было видно, что он пытался по моему лицу понять, что мне известно о его грехах, а когда не получилось, это завело его еще больше. Судя по всему, он был из тех самолюбивых гордецов, который каждое неосторожное слово воспринимал как личное оскорбление.

— Из-за дуэли. Вас устраивает такой ответ?

— В моем случае — личная месть. Вас устраивает такой ответ?

— Нет!

— Похоже, поручик вы собираетесь свести все к новой дуэли. Я прав?

— Вы испугались?!

— Значит сейчас мы поступим так: идемте в тир и попробуем доказать друг другу, кто из нас лучше стреляет.

Поручик, видимо не рассчитывавший на подобное предложение, несколько растерялся.

— Вы что, господин Богуславский, хотите стреляться? Прямо сейчас?! — недоверчиво спросил меня капитан-интендант.

— Стреляться? Нет. Просто я с господином поручиком проведу практическое занятие. Вы готовы, граф?

— Готов. Только один вопрос: вы дворянин?

— Дуэль может и должна происходить только между равными. Ведь так гласит дуэльный кодекс?

— Вы не ответили на мой вопрос!

— Дворянин.

— Отлично! Я вызываю вас на дуэль, господин Богуславский!

— Господа! — обратился я к остальным офицерам. — Мы и так уже потеряли много времени. Идемте быстрее.

— Да вы с ума сошли, господа! Какая дуэль?! Никто никому не нанес оскорблений! — раздалось со всех сторон.

— Господа, время уходит! Извольте идти за мной!

После этих слов на меня курсанты смотрели как тронутого умом человека. Идет стреляться и при этом его заботит не собственная жизнь, а время, отпущенное на занятия. Увидев, что я пошел, не обращая внимания на их возражения, офицеры растерянно примолкли и последовали за мной.

В подвальном помещении тира было просторно, сухо и светло.

— Господа, я не знаток в дуэльных правилах, поэтому предложите самые простые из них.

— 15 метров. Стреляете на счет три, — неожиданно сказал до этого молчавший поручик-артиллерист.

— Согласен. Граф, вас все устраивает?

— Да.

Он был бледен, но держался молодцом. Мы разошлись на отмеренное нам расстояние. Встали на позиции.

— Господа, начинаю отсчет. Раз. Два. Три!

Тренировки с Окато, как и в тире, заложили в меня программу мгновенного срабатывания боевых рефлексов на любого рода опасность в любой обстановке. Вот и сейчас мною руководил не инстинкт самосохранения, а успешное выполнение задачи, которую я поставил перед собой. Выбросив руку, я нажал на спусковой крючок, успев на какую-то половинку секунды опередить противника. Граф, сумел продемонстрировать хорошую выдержку и неплохую реакцию, вот только нажал на курок, уже в тот самый момент, как пуля ударила по его револьверу. Поручик невольно вскрикнул, когда револьвер, выламывая ему пальцы, вылетел из его рук. Вскрик сначала приковал внимание, но стоило зрителям убедиться, что тот не ранен, как все уставились на меня. Они смотрели на меня словно маленькие дети, которые смотрят на фокусника, после того как он на их глазах достал из шляпы зайца.

— Господа, вам был сейчас продемонстрирован пример стрельбы, приближенной к боевым условиям. Я вам признателен поручик за то, что вы помогли показу наглядного урока, который без сомнения всем вам пойдет на пользу. Вы со мной согласны, граф?

Поручик, массажируя руку, ничего не сказал, только на губах появилась кривая усмешка.

Я повернулся к остальным офицерам.

— Какие выводы, можем сделать из всего этого, господа? — я сделал небольшую паузу, привлекая еще большее внимание к своим словам. — Самообладание плюс постоянные тренировки и хорошо развитая или природная реакция. Это и есть три составляющих, на которые должен опираться хороший стрелок. Так какие приемы стрельбы вам показывал господин Маркин?

— Уж точно не такие, как вы, господин Богуславский, — с восхищением в голосе сказал один из офицеров в звании штабс-капитана. — Где вы так научились стрелять, позвольте узнать?

— Извините, но у нас и так ушло много времени на пустые разговоры. Приступим, господа, к дальнейшим занятиям.

Выйдя из тира последним, я наткнулся на ожидавшего меня графа.

— Мне не нужна милостыня, господин Богуславский!

— Вы горды и самолюбивы безмерно, а это грех. Так бы сказал мой один знакомый священник. Но не я.

— Что вы хотите этим сказать?

— Только то, что уже сказал.

— Я не понимаю вас. Извольте объясниться, сударь.

— Это вы зря, граф, — неожиданно раздался знакомый голос за нашими спинами. — Извините, господа, что вторгся в вашу беседу, но лучше сделать это сейчас, прежде чем дело дойдет до взаимных оскорблений.

Мы оба обернулись. К нам подходил Пашутин.

— Судя по всему, господин поручик, вы опять стали причиной очередной ссоры. Я прав?

— Как всегда, господин подполковник, — с оттенком вызова ответил ему граф.

— Вы чересчур самолюбивы и кичливы, господин Бахметьев-Кричинский, — граф горделиво вскинул подбородок и только открыл рот, как подполковник опередил его. — Не торопитесь мне дерзить, я еще не все сказал. Так вот. Из-за этих вздорных качеств вы попали в очень неприятную историю, которая вполне могла закончиться уголовным следствием и несмываемым позором для всего вашего рода. С великим трудом это дело удалось замять. При вашем поступлении сюда, меня ознакомили с ним и просили хранить его в тайне. Что я и делаю.

— Вы мне угрожаете, подполковник?!

— Помилуй бог, граф. Наоборот. Я спасаю вас от смерти.

— Мне не нужно ни вашей, и ни чьей снисходительности! Я всегда сам решаю, как себя вести и что мне делать! Я доступно объяснил?!

Пашутин поморщился. Он был один из тех людей, кто умеет держать свои эмоции под контролем, разбирается в людях и видит то, что многие просто не замечают. Похоже, сейчас он, как я, видел, что этот человек сам себя взвел до предела, словно пружину на часах.