Верные навек

— Хорошо, я понимаю убийства, — заговорил цесарь, — я возможно, пойму поджоги Народ проглотит это, как глотает все остальное. Но надписи на стенах — это слишком, Морел!

— Мятежники из Эйреанны, — сказал Морел после некоторой паузы, — до сих пор почитают эльфов как богов. Вполне возможно, что им захотелось ... помочь остроухим по мере сил.

Мятежники. Из Эйреанны. Что ж, подумал цесарь, почему бы и нет.

— Двух единорогов на одну девицу, так, Морел?

Тот покачал головой:

— Ваше величество, вы переоцениваете мою хитрость...

— А вы — эльфийскую кровожадность. Так и вы и в матушкиной смерти эльфийский след найдете!

— Отчего же, — глухо сказал Морел, не глядя на цесаря. — Здесь как раз гораздо легче проследить руку тайной службы...

Тяжелое молчание Лотарь запил рябиновкой.

— Матушке, — сказал он гораздо мягче, — не стоило столько пить и есть. Были и умнее меня люди, что говорили ей то же самое, да только..

— Да, — проговорил Морел, — цесарине вовсе не следовало пить... тем вечером.

Цесарь уставился перед собой, в трещащий каминный зев. Говорят, если долго смотреть на огонь, станет теплее. Той ночью он в экстазе освобождения комкал дрожащими руками бумаги, бросал и бросал в пламя, а то никак не могло насытиться.

Он сказал самым обыкновенным, тихим голосом:

— Барон Полесский, я не хочу, чтоб вы когда-либо еще заговаривали о смерти цесарины. Со мной... или с кем-то другим.

— Клянусь, что больше не скажу ни слова, — быстро ответил тайник. Слишком быстро для человека, которому не страшен ни Бог, ни Гнилой .

Не спалось совершенно. Лотарь лежал в кровати, в огромной своей опочивальне, и слушал, как печные трубы поют свою одинокую тоскливую песню.

"Унесу-у... Унесу-у..."

Впервые за долгое время он пожалел, что у них с цесариной отдельные спальни. И пожалел о запрете просвечивать цесарский дворец Кристаллом. Скверно, да... но было бы спокойнее.

В коридоре послышались шаги. Лотарь замер, перестал дышать, вслушался. Какого Гнилого, кому в этот собачий час пришло в голову разгуливать по дворцу? На всякий случай он потянулся к сабле, которую всегда клал рядом с кроватью. Где-то здесь еще должен лежать пистоль...

Тьфу, ерунда, показалось. Мертвое ночное время; дворец тих, как гроб, если кто и не спит, так это охрана у дверей. Впрочем, нет такой охраны, которой нельзя заплатить...

Решительно: в коридоре кто-то есть.

Он сел в постели, стиснув заледеневшими пальцами эфес. В ушах зазвенела тишина — но сквозь этот звон неумолимо слышались медленные, тяжелые, чуть пришаркивающие шаги. Лотарь неловко вытер пот, выступивший на лбу. Откуда-то отчетливо потянуло сиренью.

Да что же это! Он вскочил, кинулся к окну, рванул в сторону тяжелую портьеру — но город за окном был темен и грозен, и редкие точки факелов не могли рассеять страх.

Слуги принесли огня и вина. Он выпил бокал, потом еще один. Ночь перебита, теперь он до утра не заснет.

Эрванн, в пыльном, потустороннем сумраке библиотеки казавшийся почти своим, в "обычной" части дворца смотрелся призраком. Он не удивился, что его позвали; сел в предложенное кресло, но пить вино не стал.

— Мы привычны к вересковому элю. Он веселит и успокаивает, но не застилает глаза туманом и не затемняет сознания, в отличие от ваших напитков.

— Вот как, — мрачно сказал Лотарь, наполняя третий бокал. — И что еще у вас, эльфов, лучше, чем у нас?

Он уже жалел о своей глупости. Надо было пойти к княгине, спасаться от тревоги привычным способом.

Эрванн улыбнулся:

— Ты уверен, что хочешь слушать об этом, цесарь? Если я сейчас начну перечислять, то вряд ли закончу к закату твоей жизни...

— Ну что же ты, Эрванн? Поведай мне какую-нибудь легенду... Не желаешь? Люди тоже умеют складывать легенды... Знаешь, есть одна история... О женщине, которая держала собственного сына в клетке... оттого, что астролог предрек ей гибель от его руки...

Дивный смотрел на него немигающим взглядом, без особого интереса. Так, будто все, что Лотарь собирался сказать, он уже слышал; так, будто он слышал хуже.

Они не люди. Они — не судят...

— Морел, — проконстатировал Лотарь, когда его тайник вломился в кабинет. Вот же нелегкая; сам разрешил ему входить без доклада в любое время дня... и ночи. — У нас война?

— Не совсем, Ваше Величество, — учтиво отвечал тот.

— Правильно. Мы м-мирная страна. Мы не воюем. Это все прис... происки. Врагов. Морел, идите, выпейте с нами.

— Непременно, — сказал тайник.

— Вам не призраков следует бояться, государь... — проговорил Морел. Он велел принести цикориевого напитка, но не пустил камердинера в кабинет, забрал поднос, сам поставил перед цесарем горячий кубок. В другое время Лотарь возмутился бы тому, как бесцеремонно его капитан велел увести Эрванна; тому, что он убрал куда-то вино — правда, в бутылке уже ничего не оставалось...

— Прикажу казнить, — сказал он лениво.

— Как вам будет угодно, Ваше величество. Только прошу вас, утром. Не станем же мы сейчас будить палача.

После нескольких глотков цикория окружающее стало представляться полнее, точнее и — тоскливее.

— Государь, вы выбрали себе не лучшую компанию — чтобы бодрствовать, — сказал Морел.

— По какому праву... — тоскливо начал Лотарь и замолчал. — А вам не б-бывает в этом дворце страшно? Здесь же все... Мы все вырастили на костях. И влажность такая... от крови.

— Прикажете принести еще свечей? — тихо спросил тайник.

— Толку-то... Или ваши свечи осветят душу?

Он поднялся — кабинет шатнулся навстречу — добрел до окна. Город забрала тьма. "Завтра же приказать, чтоб фонари, — подумал Лотарь. — Деревня какая-то, песья кровь..."

— Оттого, что вы пьете с эльфом, сами эльфом не станете, Ваше величество, — догнал его голос Морела.

Тайник, как обычно, был прав. Цесарь прислонился лбом к холодному стеклу.

— Вы спросили, бывает ли мне страшно. Мне страшно — сейчас. Вы меня пугаете, государь.

Цесарь обернулся. Уж слишком много "тайник" позволяет себе в последнее время.

Морел будто специально — хотя к чему здесь "будто" — поставил свечу под висящей над столом картой Державы. Лотарь несколько минут пьяно и сосредоточенно вглядывался в контуры огромной страны.

Ведь сам себе клялся — забыл уже? "Я пожалею, а страна не пожалеет"...

— И чего же нам теперь ожидать, государь? Чего ждать Державе? Будете по ночам напиваться с эльфом, днем гулять в садике, а страной управлять жену заставите? Или вовсе откажетесь от короны и запретесь от придворных в спальне, как ваш прадедушка?

В голосе тайника была незнакомая хрипотца.

— Ведь неужели ради этого...

Лотарь протрезвел мгновенно — он не знал, что так бывает; и не пил столько, чтобы знать. Будто резким порывом ветра выдуло из головы хмель, будто спала с глаз пелена.

— Вы поклялись не говорить об этом!

— Я не сказал ни слова, — тихо проговорил Морел.

Наутро голова у него болела от стыда, а пуще — от сознания, что ночью он прогулялся по краю пропасти. Впрочем, хватит. Сорваться может каждый. Теперь — забыть и самому себе не напоминать. И радоваться, что рядом оказался Морел.

Или... напротив, не радоваться.

Когда наутро цесарь вызвал "тайника" и попросил его не распространяться о ночном инциденте, тот удивился:

— О чем вы, Ваше величество? Я спокойно спал всю ночь...

Лотарь ощутил тянущую, застарелую усталость; ему неодолимо хотелось доверять кому-нибудь, вот хоть Морелу, которому он и так был непозволительно благодарен.

— Ступайте, — сказал он, — граф.

Даже лучшая повозка в конце концов встанет, если не смазывать колеса.

Он лишь сейчас обратил внимание, что эльф как-то истончал, попрозрачнел. Невольно скосил глаза на браслеты, надежно перекрывшие магию, что таилась в этом почти бесплотном теле. Если таилась еще — если не вытравили эльфу всю способность к волшбе волчьей ягодой.

— Ты не болен, Эрванн?

Эльф улыбнулся, и впервые за все время эта улыбка показалась Лотарю неуверенной.

— Я признаюсь тебе, цесарь, черные браслеты, что я ношу, наводят меня на черные мысли... Верных Навек придумали вы — чужие. Но теперь я боюсь, что чужие научили наших детей убивать. Те, кто родился после Зимних дней, не помнят, что такое честь, им приходится выдумывать себе новую. И кто-то из вас всегда готов в этом помочь. Жаль... Мне бы не хотелось завтра увидеть красную луну над моим городом.

На следующем заседании кабинета Лотарь услышал то, что ожидал услышать. Ему следовало немедленно казнить заложника и вернуться к матушкиному прожекту касательно ликвидации.

Они собрались в одной из малых зал, по-свойски, как Лотарь быстро их приучил — порой ему казалось, что со стороны они похожи на заговорщиков. Темные бордовые шторы отгораживали рано спустившуюся тьму.

— Эрванн по сути принц крови, а теперь — не время Покорения; что скажут за границей?

— Да с каких пор цесарь Остланда беспокоится о том, что будут говорить за Стеной?

Он удалил матушкиных прихвостней от двора; приблизил к себе тех, с кем, казалось, все будет по-новому. Но это желание настроить весь мир против себя — в нем не было ничего нового. Желание, понятное у сварливой старухи... Нет, хватит; его Державу и так долго смешивали со снегом и грязью..

— Поймите, наконец, вы хотите уничтожить остатки цивилизации, которая неизмеримо старше нашей... Уничтожить такое богатство...

— Ваше величество, эта цивилизация нам враждебна! Резервация -язва на теле города!

— Оставьте штампы, господа, — сказал он устало.

Он не хотел воевать. Не теперь, когда у него так мало союзников, а у Флории — так мало врагов. Остланд оставил слишком много сил в западных провинциях. Считалось, что у Державы достаточно крови, чтобы залить ей весь Шестиугольник вплоть до моря. Но если до того войны приносили деньги в казну, то теперь — он это видел ясно, — будут выносить. И те земли, что за Белогорией, легче купить, чем завоевать...

А эльф по-прежнему молчал.

Лотарь боялся и другого. Он не знал, что за цифры тогда достались министрам, но он читал настоящий рапорт Морела. Если были такие потери в Дун Леместре — чего ожидать здесь? Скольких остроухие уведут с собой по лунной дорожке?

Он спрашивал своих магов, что они знают об эльфийских ритуалах, но те, ощетинившись, отвечали — будто наученные:

— Ничего, Ваше величество, кроме того, что это ересь.

— Вот именно. Ничего. Потому, что нам запрещали знать; запрещали интересоваться! А мне сдается, что с их магией мы бы смяли весь Шестиугольник за одну весну!

— Государь, опомнитесь! — вскочил Морел. -Это не эйре, не белогорцы! Это не-лю-ди!

— Морел, мне известно, что ты их не любишь.

— Не я, Ваше величество. Не только я... Одно ваше слово — и вы ляжете вечером спать, а утром проснетесь, и их уже не будет...

— Граф Полесский прав. Иначе эту ненависть не вытравить.

— Они нас не ненавидят, — покачал головой цесарь.

Тайник посмотрел на него с веселым сочувствием; так смотрят на младших братьев.

Лотарь впервые понял, что им недовольны. Он дал им многое, но до сих пор не дал главного — крови.

Шторы, толстые, пыльные, отгораживали город и все, что снаружи. Как легко было бы ничего не видеть.

Не скажешь ведь прямо : не получите моего эльфа.

В городе становилось худо. Поднятый на ноги гвардейский полк собачился с городской стражей и особой охраной, которая, мол, все это и развела; горожане громили лавки соседей, надеясь, что подвиги их спишут на Верных; министры собирались по углам и начинали уже шептать, что при покойной цесарине такого б не допустили...

И о другом начинали шептать — тоже.

"Вам не призраков стоит бояться..."

Что бы Морел ни имел в виду, он прав. Призраки не болтают.

После очередного убийства во дворец приволокли наконец двух эльфов. Они стояли перед троном прямо, оба — в одинаковых слепяще-белых шарфах. Они и не подумали списывать убийство на тайную службу. Один из них сказал:

— Мы будем убивать вас, пока сможем.

Дивных давно уже увели, а Лотарь все не мог понять, что в них было такого странного. Потом понял — они говорили на остландском; хоть исковерканном и искалеченном, но остландском.

Цесарь позвал Морела и сказал ему:

— Хватит. Что бы вы ни затеяли, это должно кончиться до следующей седьмицы. Разорванный, да что я с вами церемонюсь? При покойной цесарине вы б уже оленей запрягали...

Морел выпрямился. Спросил тихо:

— Кончиться, государь?

Я не хотел этого, подумал Лотарь. Видит Разорванный, не хотел.

Но теперь он вспомнил, как эльф обметал снег с замерзшей ветки.

"Между нами нет ненависти..."

Вспомнил его смех — дивный, завораживающий, уводящий.

— Морел, — сказал он наконец, — не делайте того, за что мне придется вас казнить. Учтите, я всегда найду, с кем сыграть в карты.

Морел обернулся и посмотрел печально:

— Я знаю, Ваше величество.

Лотаря отчего-то пробрала дрожь.

В этом дворце никогда, никогда не будет тепло.

В какой-то момент Лотарю перестала нравиться особая цесарская охрана. Лотарь глядел в окно на очередную смену караула и думал, что матушке не составило бы труда придраться... ну хотя бы к белым плюмажам. "А что это они, ровно гуси, в перьях ходят?" И долой все плюмажи, можно вместе с головами. И ведь слова никто не сказал бы против.

Что-то висело в воздухе; ночь была тревожной и возбужденной, точно в полнолуние. Где-то в ночи крылось безумие; а может быть, это было собственное безумие Лотаря.

— Я боюсь, Лоти, — призналась цесарина.

Фрейлины остались за дверями кабинета; он посадил ее на колени, ее волосы пахли жухлой травой и невинностью.

— Чего, глупая?

— Богов, — сказала она просто. — Бачишь, яка ночь? То боги злятся.

— Это что еще? Запомни: ты остландская цесарина, и Бог у тебя один.

— Приди нинi до менэ, Лоти, — попросила она. — Прошу...

По крайней мере, стук каблуков и лязг оружия сегодня ему не снился.

Молодцов Морела, которые караулили спальню, он отослал. Отправил их пить за свое здоровье — единственный приказ, которому в стране никто не воспротивится. У дверей поставил двоих из расфуфыренной дворцовой гвардии. Хуже особой охраны, конечно, зато в глазах — ничего, кроме тупой преданности. Флорийцы говорят: кто не рискует, тот не пьет лирандского. А у того, кто слишком рискует, лирандское пьют на похоронах.

Он ни от кого не мог добиться, что происходит.

— В эльфийской резервации неспокойно, Ваше величество, — доложили ему в конце концов. — Прикажете найти графа Полесского?

— Нет, — сказал Лотарь. — Нет, не нужно.

Эльф выткался из темноты галереи — уже привычный слух Лотаря уловил легкие шаги. Настолько легкие, что их бояться не стоило.

— Что это, Эрванн? — спросил цесарь, не оборачиваясь.

Тот вздохнул :

— Это горит мой город.

Ну, Морел. Ну, сукин же сын...

— И я не думаю, что твой народ раскладывал солому и подносил факелы, — мягко сказал эльф. — Кто-то идет сюда, цесарь.