Смерть Даниэля

— Но я-то знаю! Я-то знаю... И он тоже знает, он всё про меня знает. Он ... он приходил ко мне!

— Боже мой, только этого не хватало, просто какая-то обсессия, — тихо говорит Диана, выходя на крыльцо.

К ним тут же подходит охранник с ключами от машины.

— Я всё понимаю Стелла, всем нам больно, но... Он умер, что же поделаешь...

— Он не мёртвый, не мёртвый! Почему ты так говоришь про папу?

Подошедший охранник вздрагивает от детского крика. Диана жестом просит его подогнать серебристый "Ауди", стоящий в конце стоянки. Она судорожно вдыхает свежий осенний воздух. Не надо было столько ждать. Даже только ради дочери... Давно нужно было всё закончить, чтобы не мучить девочку.

— Что вы хотите сделать с папой?! — Стелла уже кричит во весь голос.

— Перестань ... люди смотрят...

— За что?! Что он вам сделал?! Он же совсем вам не мешает, он только приходит посмотреть на меня.

— Стелла, родная моя. Ну, что ты говоришь, успокойся, — Диана пытается притянуть к себе дочку, но та вырывается и бросается обратно в больницу.

Диана хватает её и силой тащит к подъехавшей машине. "Боже мой, Боже мой", — повторяет она. Охранник распахивает перед ними дверцу машины. "Какие истерики устраивют дети в богатых семьях", — думает он. Он захлопывает дверцу за кричащей девчонкой и придерживает дверь снаружи, пока Диана садится на переднее сидение тихо урчащего "Ауди". Машина трогается. Диана смотрит в зеркало на дочку, с той станется попробовать выпрыгнуть на ходу. Но Стелла валится на заднее сидение и закрывается от матери руками.

— Всё хорошо, хорошо, Стелла... Мы поедем... В конце этой недели... Отдохни от школы... Поедем в Италию, на море, — Диана яростно сигналит таксистам, мешающим ей на выезде из больницы.

"Ауди" мелкими прыжками пересекает площадь Царей полную несущихся во все стороны машин. Диана торопится. Отдать дочку няне, та сумеет с ней совладать, а сама она ляжет в постель... И немного джина...

В эту минуту Роберт смотрит на брата.

— Это не жизнь, — бросает он врачу, — вы согласны?

Вэл мог бы согласиться, но ему непрятен этот гладкий, спокойный тип. Удивительно как они внешне не похожи с братом.

— Пожалуй... Но процессы и в здоровом мозге ещё до конца не изучены. Что же тут говорить о повреждённом. Власти над собственным телом у него нет, но может ли этот мозг функцианировать как-то иначе... — Вэлу хочется позлить Роберта, вывести его из равновесия.

— Недавно проводились исследования в Калифорнии, — говорит Вэл, доверительно наклонившись к собеседнику, — Они пришли к выводу, что у некоторых паралитиков сохранялась активность мозга, но она была абсолютно аномальная, периоды полной стагнации сменялись невероятной активностью, активностью сродни шизоидной, их мозг живёт в каком-то своём мире. Он как-будто видит временами красочные сны, может быть, ему даже кажется, что жизнь как-то продолжается.

Роберт пожимает плечами. Ему всё раввно. Он пришёл потому что... А чёрт его знает почему. Так принято, таков его долг. Он ничего не чувствует. И два года назад, когда ему сообщили... Что он почувствовал тогда? Удивление? Да, удивление, что ему так безразличен Дэл. И кажется лёгкую печаль. Что-то невозвратное... Эта тупая корова, Диана, всё время думала, что он завидует брату. А зависти не было. Никогда. Только безрзличие, с самого детства. И иногда грусть от того, что иначе у них уже никогда не будет. Роберт благодарит врача и выходит из палаты, он знает, что никого из них никогда больше не увидит. Он не придёт завтра, и послезавтра тоже. Нет смысла. Не нужно это.

Вэл снова подходит к Даниэлю, по привычке проверяет данные на многочисленных приборах вокруг кровати. Он замечательно умён — доктор Сатар — и понимает в своём деле намного больше, чем большинство роботов с дипломами медиков. Но ему никак не удаётся вовсе избавиться от совести, этого чувства вины без примеси страха. Если бы можно было стать чуть глупее, чтобы не воротило с души от того, что именно ему придётся добить беспомощного человека. Неожидано Вэл прикасается к плечу пациента. Только он и Стелла не боятся прикасаться к живому трупу.

— Прости старик, — говорит Вэл с какой-то застенчивой улыбкой, — так всегда. Если бы у тебя не было ни гроша, тебе бы давным-давно дали умереть. Но мы здорово тебя тянем, твои родственники уже не могут ждать. Так что прости, но теперь всё кончено. Завтра мы... Закончим. Завтра.

3. Третья глава.

Должно быть, он ждал меня, или его мучила совесть, или просто радостное возбуждение перед узаконенным убийством не давало ему уснуть. Раз за разом я видел свет, ванну полную изумрудной пены, чувствовал запах недопитого им кофе, но в ту же секунду он просыпался, и передо мной снова возникал опрокинутый мир палаты. Тусклый потолок в разводах теней. Энергия уходила... Под утро он всё-таки уснул, в ужасно неудобной позе, сидя на кресле перед телевизором. Пока я смог встать из кресла у меня совсем затекла шея.

Теливизор вещает на ночном птичьем языке, пульт управления валяется на мохнатом ковре рядом с креслом, но я не трачу время, на поиски нужной кнопки, просто подхожу к теливизору и выключаю его. Никогда мне не совладать с приборами, у которых слишком много кнопок. Тихо. А если он не один? Стараясь не слишком шуметь, медленнп обхожу владения моего палача. Домашние тапки, удивительно звучно хлопают по его... моим пяткам. Салон с балконом, тесная спальня с непременной холостяцкой кроватью от стены до стены и будуарными картинами Лотрека. Ванная комната с тяжёлым, влажным воздухом. Множество мелких подсобных помещений. Полки для обуви, зонтики, стиральная машина, бронзовая чепуха с дарственной надписью: "Дорогому Вэлу..." Пусто. Иду на кухню сварить кофе. Не имею ни малейшего понятия, что бы я стал делать, окажись у него кто-нибудь в постели. Я, вообще, не знаю, что мне делать. Не представляю. Это со мной? Это меня они отключат? Когда я подскользнулся, в горах... Какое-то мгновение я не мог понять, что это моё тело переворачивается, летит. Невозможно поверить, я падал молча... До первого удара... Боль от него была, как сама смерть, и тогда я закричал. Пока я месяц за месяцем умирал под белым больничным светом, иногда я слышал во сне этот испуганный крик. Никак не удаётся разобраться с его роскошной кофеваркой. Кнопки. Лампочки. Никель. Надписи. "Медленная взбивка". Боже... Хорошо, что есть обыкновенный электрический чайник. Слегка порывшись в кухонных шкафах, я достаю кофе, сахар. Уже не в первый раз замечаю, что сохраняя свой разум в любом теле, я тем ни менее приобретаю моторную память предыдущего владельца. В незнакомой, вроде бы, квартире, руки сами находят нужные предметы. Набирай он всегда одну и ту же комбинацию на кофеварке, мне бы удалось выдоить из неё какое-нибудь капучино.

Если меня хотят уничтожить... Сказали ли Стелле? Бедная девочка, значит, сегодня её приводили ко мне прощаться. Твари. Роберт подписал. Почему? Мне казалось, что он не очень-то любит Диану. Но и меня он не очень-то любит, ничего личного, просто Роберт никого не любит. Он всегда хотел, чтобы его оставили в покое, ничего от него не ждали, ни любви, ни успехов, а взамен он был готов никому не докучать своей пустотою. Когда-то я смеялся над братом, а ведь не было в нём ничего смешного. Когда соблюдены все приличия, что помешает убить человеку, который превыше всего ценит свой личный комфорт? А Диана? Что бы сделал я, оказавшись на её месте? Не убил бы? Я давным-давно разлюбил её, и щемящее чувство вины почти не мучало меня. Кукла оказалась с изъяном, я не сумел преобразить её своею недолгой любовью и охладел к этой затее. Но убить её мне не пришло бы в голову. Диана же считает, что год за годом я убивал её своим безразличием. Пафос, ложь. Да, моя любовь ушла в небытиё. Но никакая любовь не может жить, не опираясь на уважение. Виноград не растёт без опоры. Я дал Диане свободу, но ей было нужно спокойствие. И что, теперь я должен умереть ради чьего-то покоя? Из-за этого я должен умереть? Почему?!

Бесполезно сейчас спрашивать тишину за окном "почему", я падаю, я снова падаю. А ведь я понимал, что это может произойти. Из-за денег, из-за несного чувства долга, которое никому из них не нужно. Я стал для всех скелетом в шкафу, хранение которого чертовски дорого стоит. Надо было всё время проверять родственников, а не тратить все силы на короткие, случайные встречи со Стеллой... Но ведь к тому времени, когда я научился просыпаться, они совсем не пускали ко мне дочку. Так редко мне удавалось увидеть её... И, конечно, когда у меня получалось подойти к ней, я и не думал никого проверять... Просто любовался ею. Почти всё время издали, чтобы не напугать. Если нет выхода... Может, мне было лучше сейчас в последний раз пойти к ней? Нет, чушь. Она сейчас спит дома. Мой котёнок. Она попращалась со мною, как могла, за те ничтожные несколько минут, которые ей дали. Она сказала, что любит. Не может быть, что я её больше не увижу.

Мне нужно так многое понять. И решить... И изменить. Спасти свою жизнь. Спасти свою память, держащую меня на земле, спасти свою возможность осязать, видеть, надеяться. Но чтобы спастись, надо изменить мир, где меня ожидает казнь. В этой формуле всего три переменных: дрожащая жертва, палач и неподкупный судья, ставящий подпись под приговором. Достаточно изменить одну переменную, и смерть станет жизнью. Как это просто, как много вариантов, ведущих к желанному результату. Изменем местоположение жертвы или сроки жизни палача, а может, если судья уж так неподкупен, немного повысим его уровень милосердия. Но будучи частью этого мира, я понимаю, как взаимосвязаны в нём все детали и все переменные. Попробуй изменить предопределённый результат, и тебе придётся менять весь мир. Даже если смелым побегом удастся вывести жертву из-под удара, появится новый палач — случайный охранник, глупый сторож сыграет роль убийцы и пристрелит беглеца. Умертви палача, и осатаневший судья сам возьмётся за топор. Вымоли пощаду у судьи, и благая весть опаздает, потому что палач перепутает урочный час. Я попытаюсь спастись, уповая на невидимую переменную, извечно присутствующую во всех системах координат этого мира — на случай. Один мой вздох, одно верное слово, один жест в неповторимую, точную секунду и случай перевернёт формулу смерти, перетасует все прочие переменные и спасёт меня.

Что мне делать? Что мне делать? Что мне делать? Даже преступник получает время, чтобы подать апелляцию, небольшую отсрочку. Но мне не оставили времени. Что мне делать? Позвонить Диане и сказать, что я отказываюсь убивать её мужа? Но они легко найдут другого исполнителя, это ведь не операция на открытом сердце. Всего-то дел, повернуть маленький выключатель. Позвонить и сказать правду? И что? Ответит ли она ночью? Станет ли слушать такой вздор? А если я буду настаивать, доказывать, обзванивать старых друзей? Но после вчерашнего похода в "Барон" у меня не хватит энергии так долго удерживаться в теле этого мерзавца. Мне нужно время подумать... Но его нет, ползут стрелки на часах, сыплется песок. Какой глупец сказал, что время относительно?! Я уже не думаю о спасении. Отсрочка. Я не могу сейчас уйти, я не готов. Если бы это произошло внезапно. Зачем он мне сказал?! Подонок! Я знаю, я вижу, что с первой секунды он угадал во мне жизнь. Так почему?!!

Тело моё, как сдувшийся воздушный шарик, брошенное на больничную койку, ждёт безрзлично, когда из него выжмут остатки воздуха, перед тем, как выбросить на помойку. Душа? Остаток воздуха в шарике — вот моя душа. Разум мой бессилен спасти их. Ни тела, ни души, ни разума. Есть ли во мне ещё что-то? Я никогда не молился. Из-за матери, она молилась каждый день, с фанатизмом провинциальной актрисы, картинно заламывая руки и раз за разом перечисляя одни и те же просьбы стареющей в одиночестве женщины. Могу ли я доказать, что-либо Богу? А если нет, то есть ли смысл в молитве? Но ведь есть же милосердие... А вдруг?.. Человек не может просто так сдаться, если он кому-то действительно нужен. Ради того, чтобы увидеть Стеллу, я буду молиться. Я стану на колени! Я пойду к причастию, что угодно!

Я прошу тебя, кто бы ты ни был... Нет, прости, не так... Я верую, что есть Бог. Сохрани меня, чтобы... Боже... Боже! Я всё никак не могу поверить в тебя. Как же тебе трудно с такими упрямцами. Но... прости, помоги.

Я не в силах больше молиться, словно наяву, звучит во мне пятая симфония. Мелодия судьбы... Я слышу её перед смертью? Боже... Как искренне я могу сказать "Боже!" Музыка бушует в спящей квартире, её звуки будут всё так же пронзительны, и когда меня не станет. Меня не станет? Навсегда? Ничего больше не будет? Музыка и страх. Вместо украденных пяти чувств, мне остаётся одно — ужас. По-ща-ди-и!!!

Но молится я могу и плавая в своём океане запредельного существования, а в последние минуты бытия я должен... Что я должен? Что я могу? Мысли путаются, рвутся, теряются. Кажется, сразу несколько испуганных голосов кричат и стонут во мне, но им не удаётся найти спасение. Напуганные дети держатся за руки и топчутся на месте, заливаясь плачем.

Что мне делать? Что мне делать? Что мне делать? Я ставлю чашку на кухонный столик, но каким-то непостижимым образом, словно пройдя сквозь дерево, она падает на пол, и брызги белого фарфора разлетаются по мраморным плитам. Звук... Звук порождает действие. Бьётся чашка, и дети бегут прочь, хлопок и мёртвое дерево взрывается воробьиной стаей, летящей куда-то в единном порыве.

Я бреду к телефону. Четыре часа ночи. Кому я могу позвонить? Стелла, Стелла, мой неукротимый котёнок, если бы ты была постарше... У меня нет сил поднять трубку, я включаю спикер. Приятный, наверное, приятный, женский голос говорит о каких-то сообщениях. Вэлу звонили, когда он наслаждался ванной или колдовал над своей кофеваркой, ему звонили, а он забыл проверить сообщения. Женский голос призывно воркует, объясняет, на что нажимать... Слишком много кнопок... Я бессильно тыкаю в ту, которая, как мне кажется, должна отключить бесполезный аппарат, но вместо длинного гудка, под перезвон невидимых колокольчиков, включается запись сообщений. Глубокий мужской голос, медленно подбирая слова, сообщает Вэлу о том, что просьба его взвешена и найдена лёгкой. Щелчок. Какой-то невнятный голос уведомляет Вэла, что к нему в гости собирается неведомый Кир. Щелчок. Не сразу я понимаю, что это голос Дианы... Милый??! Она пьёт за нашу, свою и Вэла свободу?! Щелчок. Тишина.

Как? Зачем? Сиреневая волна пробегает у меня перед глазами. Головокружение, когда непонятно лежу я или стою... Энергия кончается. Я слишком засиделся в "Бароне". Отхожу от телефона, как тяжело идти, как будто по горло в воде. Ещё минута-другая и Вэл удивится своему приступу лунатизма, а я вернусь в склеп. Дух яростной обиды охватывает меня. Ни тела, ни разума, ни души... Дух! Последний слабый язычок огня, вылетающий на мгновенние из груды пепла. Словно со стороны, я вижу, как с трудом распахнув балконную дверь, дрожащее тело Вэла выходит на обжигающий холод осенней ночи. Он живёт высоко. Ломоть луны кажется ближе далёких уличных фонарей. Ещё раз накатывает волна сиреневой слепоты, и я почти наяву слышу писк больничных мониторов. Но нет. Ещё нет... Я лежу на перилах грудью. Животом. Перелажу через ограду балкона. И я, и его тело панически боимся высоты. Как сильно мы держимся за перила. Энергии больше нет, я разжимаю руки и перестаю, что-либо чувствовать.