Смерть Даниэля

"Смерть Даниэля"

1. Первая глава.

"Барон", всё-таки, замечательный ресторан. Один из лучших в деловой части города. Как давно я здесь не был, а жаль. Конечно, я теперь редко бываю в ресторанах, но мог бы подумать о Стелле. Как бы она обрадовалась, если бы я передал ей свежие миндальные пирожные. Непременно, в следующий раз так и сделаю. Ещё во время моих прошлых визитов в город, я хотел чем-нибудь порадовать дочку и всё не мог решить, как же передать ей подарок, минуя бдительность моей жены. Только в последний мой визит, да и то, совершенно случайно, мне едва не удалось угостить её мороженым. Трудно что-то предпринять во время таких редких и коротких визитов, да ещё и... ну скажем так, находясь на не совсем легальном положении. Забавный я придумал эвфемизм.

Несмотря на свою, бьющую в глаза, респектабельность, "Барон" вполне приятное место, во многом благодаря прежним хозяевам, пожилым французам, которые не только творили кулинарные чудеса из плодов какао, но и сумели научить местную невзыскательную публику ценить вкус настоящего шоколада. Себе я заказал горячий коктейль из тёмного "Штольверка" и вишнёвой настойки. Потому что на улице пасмурный, холодный день, потому что совсем скоро я увижу Стеллу, храброго котёнка, которая никак не хочет смириться с безнадёжностью положения и отказаться навещать моё исковерканное катастрофой и бесполезными операциями тело, пребывающее в неизличимом покое. Сегодня утром они снова были у меня. Диана, конечно, совсем не собиралась сидеть целый день с тем, что когда-то было её мужем, она думала нанести мне пятиминутный визит вежливости по дороге в торговый центр, но Стелла пожелала остаться со мною подольше. Она мужественно отказалась от новых туфель, обещанных ей, "если она немедленно выйдет отсюда", а когда к ней попытались применить силу, бросилась ко мне на грудь. Ничем я ей не помог, даже не посмотрел на неё, только слышал, как в палате начинается нешуточная сцена. Но моя, учитывая всё произошедшее, бывшая жена мгновенно поняла, как невыгоден её имиджу доброй самаритянки скандал с восьмилетней дочкой посреди тихой частной клиники и перемнила тактику. Сначала торговый центр и туфли, потом бельгийские вафли в "Бароне" и потом, после обеда, можно будет снова прийти к папе и остаться с ним до вечера. Ни минуты не сомневаюсь, что сегодня вечером, да и в ближайшие пару недель Диана не посетит меня, но в ресторан-то ребёнка она должна взять. И вот, уже полчаса я пью приторно-горький "Аморио" и жду, проглядывая, от нечего делать, малопонятные деловые бумаги, раскиданные на столике, который я занял, никого не спросясь. Но моего котика всё нет.

В последний раз, когда я просыпался и видел её... Я впервые заговорил с ней. Даже хотел купить ей мороженое, но она, конечно, не взяла у незнакомого. Я надеялся увидеть её выходящей из школы и затесался в толпу взрослых, ожидающих последнего звонка у школьных ворот. Стоял возле будки мороженщика, который пришёл перед наступающей осенью за своим последним заработком. Стелла появилась, когда вышли уже почти все дети. Она медленно шла, не глядя по сторонам. Последние школьники, бегущие к выходу, обгоняли её. То один, то другой, слегка задевали её ранец, но она не замечала этих толчков. Должно быть, она задумалась. Я прекрасно видел её лицо, уже почти не таящее будущую взрослую красоту. Стелла вышла за ворота, поправила чёлку и стала оглядываться, к ней никто не подходил, её няня опаздывала. Стелла была одна! Впервые я мог подойти к ней. Заговорить. Но как? Неуклюже, словно в скафандре, я пошёл к ней в чужом, необжитом теле. Стелла ещё раз оглянулась по сторонам и хотела отойти к забору, чтобы подождать няню в стороне от толпящихся людей. Здоровенная, наглая такса, привязанная хозяином к прутьям ограды, вдруг бросилась к Стелле с противным тявканьем. Я отпихнул собачонку, но злобное создание с остервенением бросилось мне под ноги и футбольным мячом полетело прочь от второго пинка. Моя дочка, ни капли не испугавшись, вопросительно смотрела на меня. Стелла — умница, она знает, что на улице нельзя разговаривать с посторонними людьми, но что-то в моём лице остановило её взгляд. Несколько секунд мы, как зачарованные, смотрели друг на друга. Ах, если бы я мог снять маску! А гнусная собака визжала и бесновалась у меня за спиной.

— Хочешь мороженое?

Ничего умнее мне не пришло в голову. Она отрицательно покачала головой. И улыбнулась, останавливая сердце в позаимствованном мною теле.

— Мне нельзя у чужих, — с явным сожалением сказала она.

— А я не чужой. Я... Можно я буду твоим рыцарем?

— Какой же ты рыцарь? Где твои латы?

— Я весь в доспехах, котик.

Она вздрогнула, услышав как я, забывшись, назвал её домашним прозвищем. Улыбка мгновенно исчезла у неё с лица.

— А ты... ты... можешь снять эти... доспехи?

— Нет, — ответил я, сглотнув комок в горле.

— Стелла! С кем ты разговариваешь?!

К нам шла женщина с энергичным лицом — припозднившаяся няня.

— Ты ещё придёшь? — спросила дочка, не обращая внимания на свою гувернантку.

— Конечно, — с жаром пообещал я.

Няня подошла к нам и взяла Стеллу за плечо, но та продолжала во все глаза смотреть на меня.

— В до... доспехах?

— Да... Только, наверное, в других.

— А как же я тебя узнаю?

— Это будет не просто, но я всегда узнаю тебя, котик.

— Кто вы такой? — спросила меня няня с явной неприязнью.

— Никто, — ответил я ей с чистой совестью и пошёл прочь, не сдерживая больше слёзы.

Я устаю разглядывать посетителей ресторана и смотрю за окно, на громадные деревья, на дневную толчею на бульваре Бауэра. У самой двери, ведущей на пустую летнюю веранду, стоит уличный попрашайка в грязном пиджаке. Стоит уже несколько минут, словно назначил кому-то свидание, стоит, несмотря на ледяной осенний ветер, треплющий рукава его старого пиджака. Деловые люди плавно обходят инородное тело, корректно глядя в другую сторону, но он почему-то и сам не пристаёт к прохожим. Зачем я гляжу на него так долго? Раньше я был безразличен к чужому одиночеству, но что-то... Всё изменилось в последние годы. Хотя, конечно, внешние перемены в моей жизни, ставшей отсутствием жизни, гораздо суровей внутренних. И никого мне не обмануть тайными, сновиденческими побегами. Как ни сладостны эти побеги, но путь их с неизменной безысходностью упирается в бетонные стены больницы, зелёные двери отдельной палаты, громадную кровать привилегированного покойника.

Обвальный шум падающей воды отвлекает меня. На улице начался настоящий вселенский потоп, густые струи ливня бьются о мостовую бульвара. Бродяга в мгновенно почерневшем пиджаке оказался в ловушке. Вход с веранды закрыт. Он прижимается спиной к самому окну, но декоративный навес, обрамляющий старое здание, не спасает его, ветер несёт дождь волнами, и они раз за разом окатывают беднягу с ног до головы. Ему бы броситься в одну из офисных башен, понатыканных вдоль бульвара, заскочить в роскошный вестибюль, уповая на милосердие охранников, а он всё ёжится под потоками дождя, никуда не уходя и не решаясь постучать в стеклянную, запертую дверь. Ресторан полон жующими клерками, усталыми официантами, но, похоже, никто кроме меня не видит тонущего собрата.

Как всегда, я поторопился подумать о своей исключительности. Кассир, торгующий коробками с шоколадом, выходит из своего закутка и отодвигает засов на двери. Ему приходится выйти под дождь, чтобы затащить утопающего вовнутрь. Кассир, совсем молодой парень в очках, вводит спасённого в зал, протискиваясь, с извинениями, мимо стола, за которым сидят молодящиеся тетки, обвешанные яркой бижутерией. Работницы "Вечного Банка", судя по нелепым значкам на каждой груди. Сейчас их глуповатые фальшивые улыбки превращаются в недовольные гримасы — вошедший, в своей расхристанной одежде, замер в растерянности прямо возле них и, явно, не знает куда идти. Вульгарность — единственный признак человеческого интеллекта на лицах банкирш. Ни одно животное не может быть вульгарным. Теперь, когда нас не разделяет мокрое стекло, я безошибочно понимаю, что вошедший человек никакой не бомж и не попрошайка, а просто болезненно самолюбивый, застенчивый бедолага выбитый жизнью из седла. Должно быть, не так уж давно, и он, и его пиджак знавали лучшие времена, когда в карманах лежали кредитные и визитные карточки, дорогие очки и несколько мелких купюр, чтобы оставлять при случае щедрые чаевые. На его лице явственно написано желание провалиться сквозь землю или вернуться обратно под дождь, лишь бы избежать удивления прежних знакомцев, узнающих неудачника. Я уже хочу пригласить его к себе за стол, но кассир опережает меня и отводит своего подопечного подальше от клиентов за высокую стойку бара, где тот сможет пересидеть дождь, примостившись на низеньком стульчике бармена. Не знаю почему, но я ясно вижу, как боится кассир окрика управляющего, как сутулится его спина, когда он торопливо возвращается на своё место. Но подобно одинокому камню, который падая, влечёт за собою безудержную лавину, отпертый засов, видно, тоже сдвинул что-то в сердце кассира, и он, пустившись во все тяжкие, тащит промокшему человеку чашку горячего какао. Управляющий, узкий хлыщ в белой гладкой рубашке, постоянно вертящийся посреди зала, несомненно, видит это вопиющее нарушение порядка, но тем ни менее не издает, ни звука, вместо этого он почему-то начинает пристально, и даже как-будто угодливо, смотреть на меня.

А-а... Да. Я и забыл. Минут сорок назад я стал хозяином " Барона", точнее хозяин ресторана стал мною. Моё имя Арнольд Галсталь и на ближайшие несколько часов я владелец " Барона" и синего BMW, муж самовлюблённой стареющей суки и почётный клиент всех фешенебельных борделей в округе. Я ещё не решил, что мне делать с моими новыми игрушками — телом и судьбою Арнольда, на всякий случай следует оставить возможность вернуть их хозяину, поэтому важно, чтобы никто не заподозрил неладное. Несмотря на подмену, я должен постараться не испортить господину Галсталю репутацию, которую он годами завоёвывал у деловой богемы, кормящейся в модных ресторанах поблизости от своих поднебесных кабинетов. Кога-то, давно, у меня тоже был свой кабинет, и в приёмной сидела глянцевая секретарша, а Арнольда я встречал иногда в сквош-клубе, куда он приходил проигрывать нужным клиентам. Но кабинет превратился в больничную палату, секретарша стала опытной медсестрой, а я... А я поднимаю ухоженную руку Галсталя и показываю пальцем на забившегося в угол кассира, и мой управляющий, коротко кивнув, бросается к намеченной жертве и влечёт её ко мне с непринуждённой элегантностью хищной птицы.

— Вы звали меня, господин Галсталь? — говорит кассир, храбро сверкая очками.

— Э-э... — тут я понимаю, что не имею ни малейшего представления о том, как его зовут, а в отличие от официантов кассиру не положено носить бляху со своим именем. Неужели Арнольд не подумал об этом? — Э-э...

— Меня зовут Саша, — невозмутимо подсказывает кассир.

Видимо, настоящий Арнольд тоже иногда забывает имена своих работников.

— Саша... Я вижу, что ты начал приглашать к нам новых клиентов.

— Простите, господин Галсталь, я знаю, что не следовало... Но... Это ведь не новый клиент... Его, конечно, не узнать после всех несчастий...

— Я и сам знаю, кто есть кто. Ты давно работаешь у меня?

— Скоро два года.

Гм-м. Теперь понятно, почему я не помню его, моё собственное несчастье произошло ещё до того, как новый кассир начал работать в " Бароне".

— Ну что ж, два года вполне достаточно, чтобы усвоить некоторые правила, — говорю я с любезной улыбкой Арнольда.

— Да, конечно... Господин Галсталь!

— Вполне достаточно, — словно в задумчивости, перебиваю я его, — Ты ведь студент, как и все? — я киваю в сторону кухни, где несколько официантов, стараясь не глядеть в нашу сторону, передают заказы клиентов.

— Да, на юридическом, — он хочет сказать ещё что-то, но сдерживается.

— О! В колледже? Зарабатываешь на карманные расходы?

— В университете. У меня, господин Галсталь, нет богатых родителей, так что я за учёбу плачу сам, — он снимает очки и близоруко смотрит на меня.

Ого! Глазами Саша сверкает так же воинственно, как и очками.

— Когда ты начинаешь стажировку?

— Через год... Вы ведь позвали меня, чтобы... уволить? — этот гордый мальчик не в силах больше терпеть снисходительный тон своего хозяина.

— Да, я думаю, нам придётся расстаться. Прямо сейчас. Немедленно. Сколько ресторан тебе должен? Я выпишу свой чек.

Он почти не изменился в лице, отлично держится этот будущий юрист.

— Меня должны предупредить за две недели...

— Оставь. Можешь посчитать заодно и моральный ущерб. Говори сколько, — как удачно, что ещё раньше я приметил среди бумаг на столе чековую книжку Галсталя.

— Три тысячи, — говорит увольняемый, и я вижу, что он занижает цифру, но Галсталь не станет спорить себе в ущерб.

— Отлично, — я выписываю чек, — одну вещь я тебе скажу на прощание...

Он слушает, пока я вывожу дату и подпись.

— Помни, что любой человек может порой тебя удивить. Любой. И хороший, и плохой.

Я вкладываю чек в какой-то конверт и протягиваю бывшему кассиру. Он, не глядя, суёт чек в карман, встаёт и молча уходит. Удивляться он, наверное, будет уже в автобусе, по дороге домой, когда увидит, что чек выписан на двадцать пять тысяч, как раз плата за учебный год в университете. Я бы дал этому парню и больше, но кто его знает, не будет ли сумма слишком велика для банковского счёта Арнольда.

Своим счётом мне уже не дано распоряжаться. Теперь я могу пользоваться только чужими вещами, совсем ненадолго и лишь изредка. Наверное, чтобы не сойти с ума, я бы должен был считать, что у меня галлюцинации. Аномальные и малоизученные явления мозга, потерявшего всё, кроме любви и памяти.

За окном уже совсем темно. Кончился дождь, ушёл, ни на кого не глядя, человек в необсохшем пиджаке. Дневной наплыв сошёл, официанты разносят по столам светильнички со свечами и убирают меню бизнес-ланчей. Где же моя Стеллочка? Вообще-то, с Дианы станется забыть про любое данное ею обещание, но мой славный котёнок умеет отстаивать свои права. Уже слишком поздно, в "Барон" они сегодня не придут. Наверное, Диана нашла причину придраться к Стелле и отменить ей все обещанные удовольствия, мой котёнок остался без сладкого за какую-то пустяшную шалость, а скорее всего, просто потому, что у них не осталось времени после шопинга. Я только зря потратил всю энергию, которую копил целую неделю, чтобы увидеть дочку. Что же мне делать? Останусь ещё немного Арнольдом. Может же он кому-нибудь позвонить и ошибиться номером? Достаю его мобильник и... Как быстро в этом мире усложняются вещи, вошедшие в массовый обиход. Мне не сразу удаётся разобраться в устройстве незнакомого умного аппарата. Если это галлюцинация, то пожему я брежу новыми вещами и незнакомыми именами в газетах?

Наконец-то удалось набрать свой домашний номер. Котё-ёнок! Стелла-а! Услышь, подойди! Гудки, гудки, гудки, гудки... Всё лучше, чем чарующий голос моей супруги. Жду. Снова звоню. Стелла-а... Гудки... Когда я теперь увижу свою малышку? Малышка-зайчишка, малышка-хвастунишка... У любви тысячи ласковых кличек и одно имя. Пора, надо возвращаться, нельзя надолго оставаться без присмотра моё несчастное тело. Если не подавать хоть изредка признаки растительной жизни, какая-нибудь неопытная медсестра ещё решит спросонья, что я умер и перекроет мне кислород. А ведь я обещал дочке придти ещё раз.

2. Вторая глава.

Всё было предопределено тем, кто не играет в кости. Ещё до того, как серый кусок базальта был зачат в недрах древнего вулкана, за тысячи лет до того, как грубая глыба поместилась на месте будущей горной тропы, этот камень был брошен под ноги случайного путника с тем, чтобы, предательски пошатнувшись, низвергнуть его на дно небольшого ущелья. У валуна не было никакого выбора, он должен был убить свою неведомую жертву. Жизнь камня, прямая и безошибочная, была начертана одной непрерывной линией, тянущейся из века в век, навстречу Даниэлю и дальше, в бесконечное будущее. Линия жизни самого Даниэля, начавшись тридцать шесть лет назад в бесприютной квартирке одинокой женщины, пометавшись туда-сюда, сначала в десантных войсках, а потом, вплетаясь в линии столичного города, нашла саму себя и замкнулась в себе. Путь её, извилистый и неспешный, стал предсказуем, и казалась, что отяжелевшая линия успешной жизни летит уже к неизбежному, но туманно-далёкому концу, минуя опасные развилки и перекрёстки. Но однажды Даниэль, то ли проскочил нужный поворот, то ли, наоборот, свернул раньше времени. Возможно, он не заметил указатель или не понял мелькнувший знак. А, может быть, не было никакого знака, и неверной оказалась вся дорога. Но линия жизни вдруг заметалась по бездорожью и оборвалась на проклятом камне. Потом... Потом, почему-то, жизнь Даниэля не кончилась, но линия её свелась в одну точку абсолютной неподвижности растения, неподвижности нарушаемой изредко лишь слабым подрагиванием век над застывшими зрачками.

У Даниэля почти не было родственников, которые стали бы осаждать приёмные покои больниц, но деньги, свои и страховых фирм, у него были. Деловые партнёры, примерев на себя ужас того, что осталось от судьбы их бывшего компаньона, исполнили роль деятельной семьи и попытались изменить необратимое. Даниэля резали дорогие, маститые врачи. Они прекрасно всё понимали и старались не затягивать бесполезные операции. Прошло около двух лет, и партнёры с чистой совестью забрали в свои руки компании, созданные их другом. Предложенные новыми владельцами условия удивили своей щедростью немногочисленную семью Даниэля. На банковские счета адвокатов будущих наследников, хлынули те деньги, которые Даниэль при жизни, наверняка, предпочёл бы вложить в новые проекты. Чтобы ощутить всю силу денежного потока, оставалось только завершить хлопоты по оформлению опекунства и законным порядком разделить наследство. А сам Даниэль, оставаясь в мире, затерянном между жизнью и смертью, тихо лежал в залитой неподвижным белым светом палате.

Несколько дождливых дней развеяли смог над городом, и стало видно, как далеко до неба, текущего яркими ручьями между тёмными, стеклянными берегами утопающих в синеве многоэтажных зданий. Но над невысокой, двухэтажной клиникой Терезы Авильской небо раскрывается во всю ширь. Приземистые корпуса клиники, слитые в единный комплекс, скрыты за бетонной стеной, только верхушки клёнов с остатками листвы видны позади ограды. Но ни одно старое дерево не нависает над самим забором, не сыплет рыжие листья на мокрый тротуар. Все ветви, тянущиеся к городскому шуму, аккуратно обрезаются по мере надобности больничными служащими, которые день за днём проверяют непреступность вверенной им цитадели. Бетонный забор тянется на добрую сотню метров от площади Царей до старой гимназии. Единственный вход в клинику, ажурные чёрные пики ворот и алюминиевый турникет, расположен как раз между площадью и зданием гимназии. Стоянка на этой улице запрещена, да и негде припарковаться на узком тротуаре, поэтому те посетители, которым неприятны прикосновения чужих тел в метро, приезжают в больницу на такси. Вот и сейчас, нервно мигая парковочными огнями, у самых ворот выстроилось в ряд несколько автомобилей. К ним подъезжает внушительный "Бьюик" старомодного золотистого цвета, он почти тычется широкой мордой в загораживающие ему въезд жёлтые машины и сейчас же начинает недовольно гудеть. Бывалых таксистов, конечно, таким гудением не напугать, но решётка ворот вздрагивает и начинает катиться в сторону, из-за неё выбегает рослый человек в униформе и одного его раздражённого окрика оказывается достаточно. Таксистам не с руки ссориться с охраной, и они быстро освобождают вход люксовому автомобилю. "Бьюик" скользит по узкой аллее к центральному входу, а охранник трусит за ним следом. Он поспевает как раз вовремя, чтобы принять ключи от вылезшего из машины человека. Тот торопится и припарковался возле служебной стоянки персонала, заперев сразу две малолитражки каких-то медсестёр. Бросив ключи в почтительно протянутую руку, и не глядя больше на запыхавшегося охранника, посетитель заходит вовнутрь. Это человек лет сорока пяти, из тех про кого с лёгкой совестью можно сказать, что он хорошо сохранился. И хотя у него отменное зрение, зайдя в больницу, он останавливается и начинает как-то близоруко щуриться, оглядываясь по сторонам. Он пришёл к своему младшему брату, содержание которого в этой клинике стоит несколько сот долларов в день, к младшему брату, вот уже почти два года неподвижно лежащему за зелённой дверью отдельной палаты. Он пришёл к Дэлу. Так он всегда называл брата, посмеиваясь над его, чересчур уж библейским, полным именем — Даниэль.

Всё было предопределено тем, кто судил и спасал своих пророков. Ещё до того, как новый постоялец занял угловую палату на втором этаже главного корпуса, до того, как вертолёт спасателей, стуча лопастями, завис над неподвижным телом, и даже задолго до того, как Вэл Сатар, занял должность главного смотрителя растений в заповеднике имени Терезы Авильской. Ведь не из-за денег, хоть и очень неплохих, оставил талантливый врач карьеру хируга.

А зачем терпела своё постылое замужество молодая женщина с непреклонным взглядом и полными губами? Губами, которые столько лет никто не целовал. Сколько десятков раз эти губы должны были заговорить о разводе, но только сжимались, сжимались в холодной улыбке предназначенной всему белому свету, и разлюбившему мужу, и забравшей всю его любовь маленькой дочке. Так зачем терпела она? Ведь не из-за ребёнка же Диана всё никак не хотела избавиться от несвободы неудавшегося брака, которая обратилась теперь в такую нелепую несвободу сиделки.

Всё было предопределено тем, кто заботется обо всём сущем. Именно здесь, именно так должны были встретиться Вэл и Диана. Они встретились в марте, когда усталость и предчувствие свободы смешались в сердце давно овдовевшей, но так и не похоронившей мужа, женщины. В марте, когда нейрохируг Вэл Сатар с удивившей его самого лёгкостью принял неожиданное предложение сменить операционную на удобный кабинет менеджера, не колеблясь, подписал невероятный контракт и стал самым молодым начальником отделения в лечебнице для безнодёжно больных аристократов. Двое этих людей должны были когда-нибудь встретиться, даже если ради этого пришлось бы пошатнуться всему миру, а не только куску серого базальта на далёком горном склоне. И решение, которое было неизбежным, задолго до того, как кто-то из них впервые подумал о таком повороте, это решение стало лёгким и необратимым. И дело было не только в деньгах. Так всегда говорил Даниэль, когда с мимолётной улыбкой отказывал своей жене в любой её просьбе. "Диана, мы не будем менять твою машину, деньги вложены в бизнес, но дело не только в них". "Диана, я не могу полностью оплатить услуги зубного врача твоей маме, такую сумму непросто получить даже по страховому полису, но дело не только в деньгах". С ним невозможно было спорить, он всегда был прав, он действительно всегда был прав, без всякой жалости к чужим слабостям, всегда и неизменно, снисходительно прав. Что ж, а сейчас с ним уже точно не поспоришь. Значит, он останется прав навсегда, и Диана наконец-то согласилась с несомненной правотой мужа: да, дело не только в деньгах.

Всё было предопределено тем, кто создал цветные шарики, вкусные конфеты и папины колени, на которых так приятно было засыпать. Создал, а потом почему-то отнял. Маленькой девочке невдомёк, что это такое: базальт, праведный суд, молитва и перелом позвоночника. Она помнит несущественные детали и как мозаику собирает из них свою уверенность, что с папой было хорошо. Конечно, было бы здорово, чтобы он снова покатал её на пони или сварил ту смешную кашу, которую делал по субботам на завтрак, мешая овсянку со всяческими сладостями. Но папа, хотя и знает каждое её слово, остаётся неподвижен. Вначале она испугалась. Ещё бы. А вы бы не испугались, увидив неподвижное тело того, кто создал ваш мир? Но потом, очень-очень быстро Стелла поняла, что папа её слышит, и если ему немного помочь, то окажется, что можно с ним играть. А может быть, ну если бы ей разрешили хоть раз остаться с ним одной, то она бы разбудила его и они бы ушли куда-нибудь вдвоём погулять. Если бы такое счастье снова произошло, то честное слово, Стелла даже не стала бы даже клянчить миндальные корзинки с клубничным джемом, хотя ей так давно не покупали любимые пирожные. Но и сегодня ей не дали поговорить с папой, а ведь она с самого утра, нет, даже со вчерашнего вечера вела себя очень хорошо. За ужином мама сказала, что больше они не будут сюда приходить, и хотя это, конечно неправда, Стелла сейчас же начала горько рыдать, и ей пообещали, что в этот раз она останется с папой подольше. А сами не дали ей и пяти минут и подслушивали, что она ему шепчет. И да, да — она прекрасно слышала, как этот противный дылда с тонким носом пробормотал что-то про "мумию", когда перед уходом она неожиданно для самой себя поцеловала неподвижную руку. Ну и пусть, пусть обзываются и переглядываются. И пусть не берут её больше к папе. Совсем скоро она вырастет большая и начнёт сама ездить, куда захочет. И тогда она вернётся сюда.

Диана и Вэл стоят возле стойки регистрации и о чём-то говорят, слегка, совсем чуть-чуть, случайно касаясь друг друга руками. Бумаги почти готовы, не хватает только нескольких подписей больничного начальства. И ноша будет переложена на плечи того, кто её создал. Каждый чувствует дыхание другого, но между ними надёжно стоят этические принципы медицины, многовековая мораль и взъерошенная восьмилетняя девочка. Она стоит между ними, даже когда играется в своей комнате или сидит в школе на скучных уроках. А сейчас она стоит совсем рядом, как будто сбоку, как будто сама по себе, но отчаянно вслушиваясь в их шёпот и пытаясь понять, сообразить... Ведь папа говорил, что она самая умная, но они так тихо говорят и столько непонятных слов...

— ... по сути, он умер ещё тогда. Я-то это сразу поняла. Из-за его компаньонов тянулся весь этот кошмар. Почему твои коллеги не могли сразу констатировать смерть?

— Его мозг не умер. На тот момент никакой суд не одобрил бы отключение... Да и с медицинской точки зрения... Бывают случаи, когда удаётся вывести больного из вегетативного состояния. В такой ситуации нельзя исключать полного или частичного восстановления сознания. На самом деле мы даже не знаем, что это такое — "сознание". Мы фиксируем или не фиксируем его наличие, а если пациент "отсутствует", мы не можем поручиться, куда он отлучился и вернётся ли когда-нибудь.

— Ты так говоришь, как будто думаешь, что он может откуда-то нас видеть.

— Хм-м, — Вэл позволяет себе улыбнуться, — Нельзя со стопроцентной уверенностью исключить возможность того, что у Даниэля какое-то время после травмы оставалось сознание и он, бедняга, даже понимал происходящее с ним. Хотя, скорее всего, если в нём и теплилось какое-то сознание, то его восприятие окружающего мира весьма отличалось от обычного. Кстати, как пример парадоксального взаимодействия реальности и человеческого сознания, я могу рассказать про опыты, в которых участвовал во время ординатуры. Представь себе, что многие наблюдаемые нами пациенты, просыпающиеся от резкого звука или вспышки света, успевали, в миг пробуждения, увидеть во сне целую цепь событий, которая завершалась именно звуком или светом.

— Ты это всерьёз? Именно сейчас ты хочешь мне сказать, что он и не умирал? Ваше начальство может как-то затормозить наше решение?

— Нет-нет, конечно, даже если ему так не повезло, что сознание не умерли сразу вместе с телом, то оно точно не смогло бы вынести такое существование в течение стольких месяцев. Если есть согласие родственников, то они, безусловно, подпишут. Я только заранее извиняюсь, что плату, внесённую до конца года, тебе не вернут.

— Это в счёт... счёт завтрашней процедуры?

— О, Господи! Милая, оставь... Я не хочу касаться всех этих денежных дел. Пусть твои адвокаты всё улаживают с администрацией клиники.

Стелла изо всех сил сдерживает слёзы, она почти поняла. Но сил у девочки уже не осталось, и у неё из обоих глаз, так некстати, противно щекоча лицо, начинают течь слезинки.

— ... вечно закармливал её этими миндальными пирожными, по всей квартире валялись от них крошки. А теперь, посмотри, целых два года, мне не удаётся добиться, чтобы ребёнок похудел.

Это правда, папа разрешал ей иногда кушать пирожные в постели. Он много чего разрешал ей, но с всякими весёлыми условиями. "Если хочешь плакать, реви на здоровье", — говорил он ей, когда разбивалась коленка или любимая кукла, неловко повернувшись в руках, улетала за борт прогулочного катера, — "Плачь, пока не станет легче, а потом подумай, как сделать так, чтобы снова не пришлось реветь". Но, что может придумать маленькая девочка, даже самая умная, если почти никто не хочет её слушать, а тот, кто слушает, ничего не может сказать.

— Роберт! — окликает Диана вошедшего деверя, тот оборачивается и идёт к ним с холодной улыбкой.

Редко, когда презрение бывает таким искренним и таким взаимным. Их адвокаты уже всё оформили и скорее всего, во всяком случае, так они оба надеются, сегодня они видятся в последний раз в жизни. Точнее в предпоследний. Ведь послезавтра им придётся ещё раз прощаться с Даниэлем.

— Добрый день. А почему моя племянница вся в слезах? Вы ей рассказали?

Диана только сейчас замечает, что дочка отвернулась и вытерает слёзы плечом. Поразительно бестактен этот Роберт. Ровно настолько же, насколько бездарен. И жаден. Но хорошо, что он таков, какой есть, иначе... Не каждый на его месте подписал бы...

— Не надо сейчас это обсуждать. Мы уже уходим.

— Вы подниметесь к брату, Роберт? Идёмте, я вас провожу, — Вэлу хочется уйти, наверное, совсем скоро ему придётся участвовать в этих семейных сценах, но сейчас ему тут нечего делать. Диана сама должна была объясниться с дочкой.

На прощание Вэл очень мягко пожимает руку женщины и помогает ей накинуть лёгкое пальто. На мгновение он замешкался. Сказать что-нибудь девочке? Нет, не сегодня. Роберт и врач уходят. Диана ласково обнимает дочку за плечи и ведёт её к выходу. Больше всего на свете ей хочется, чтобы уже всё было позади.

— Перестань плакать, Стелла, — просит она, — У нас всё будет хорошо. Может, ты ещё получишь маленькую сестричку. Ты же всегда просила.

— А... папа?

— Конечно, ты не должна его забывать, но, пожалуйста... Ты ведь уже большая, ты должна понимать... Он больше не с нами, он даже не знает, что ты скучаешь по нему.

— Но я-то знаю! Я-то знаю... И он тоже знает, он всё про меня знает. Он ... он приходил ко мне!

— Боже мой, только этого не хватало, просто какая-то обсессия, — тихо говорит Диана, выходя на крыльцо.

К ним тут же подходит охранник с ключами от машины.

— Я всё понимаю Стелла, всем нам больно, но... Он умер, что же поделаешь...

— Он не мёртвый, не мёртвый! Почему ты так говоришь про папу?

Подошедший охранник вздрагивает от детского крика. Диана жестом просит его подогнать серебристый "Ауди", стоящий в конце стоянки. Она судорожно вдыхает свежий осенний воздух. Не надо было столько ждать. Даже только ради дочери... Давно нужно было всё закончить, чтобы не мучить девочку.

— Что вы хотите сделать с папой?! — Стелла уже кричит во весь голос.

— Перестань ... люди смотрят...

— За что?! Что он вам сделал?! Он же совсем вам не мешает, он только приходит посмотреть на меня.

— Стелла, родная моя. Ну, что ты говоришь, успокойся, — Диана пытается притянуть к себе дочку, но та вырывается и бросается обратно в больницу.

Диана хватает её и силой тащит к подъехавшей машине. "Боже мой, Боже мой", — повторяет она. Охранник распахивает перед ними дверцу машины. "Какие истерики устраивют дети в богатых семьях", — думает он. Он захлопывает дверцу за кричащей девчонкой и придерживает дверь снаружи, пока Диана садится на переднее сидение тихо урчащего "Ауди". Машина трогается. Диана смотрит в зеркало на дочку, с той станется попробовать выпрыгнуть на ходу. Но Стелла валится на заднее сидение и закрывается от матери руками.

— Всё хорошо, хорошо, Стелла... Мы поедем... В конце этой недели... Отдохни от школы... Поедем в Италию, на море, — Диана яростно сигналит таксистам, мешающим ей на выезде из больницы.

"Ауди" мелкими прыжками пересекает площадь Царей полную несущихся во все стороны машин. Диана торопится. Отдать дочку няне, та сумеет с ней совладать, а сама она ляжет в постель... И немного джина...

В эту минуту Роберт смотрит на брата.

— Это не жизнь, — бросает он врачу, — вы согласны?

Вэл мог бы согласиться, но ему непрятен этот гладкий, спокойный тип. Удивительно как они внешне не похожи с братом.

— Пожалуй... Но процессы и в здоровом мозге ещё до конца не изучены. Что же тут говорить о повреждённом. Власти над собственным телом у него нет, но может ли этот мозг функцианировать как-то иначе... — Вэлу хочется позлить Роберта, вывести его из равновесия.

— Недавно проводились исследования в Калифорнии, — говорит Вэл, доверительно наклонившись к собеседнику, — Они пришли к выводу, что у некоторых паралитиков сохранялась активность мозга, но она была абсолютно аномальная, периоды полной стагнации сменялись невероятной активностью, активностью сродни шизоидной, их мозг живёт в каком-то своём мире. Он как-будто видит временами красочные сны, может быть, ему даже кажется, что жизнь как-то продолжается.

Роберт пожимает плечами. Ему всё раввно. Он пришёл потому что... А чёрт его знает почему. Так принято, таков его долг. Он ничего не чувствует. И два года назад, когда ему сообщили... Что он почувствовал тогда? Удивление? Да, удивление, что ему так безразличен Дэл. И кажется лёгкую печаль. Что-то невозвратное... Эта тупая корова, Диана, всё время думала, что он завидует брату. А зависти не было. Никогда. Только безрзличие, с самого детства. И иногда грусть от того, что иначе у них уже никогда не будет. Роберт благодарит врача и выходит из палаты, он знает, что никого из них никогда больше не увидит. Он не придёт завтра, и послезавтра тоже. Нет смысла. Не нужно это.

Вэл снова подходит к Даниэлю, по привычке проверяет данные на многочисленных приборах вокруг кровати. Он замечательно умён — доктор Сатар — и понимает в своём деле намного больше, чем большинство роботов с дипломами медиков. Но ему никак не удаётся вовсе избавиться от совести, этого чувства вины без примеси страха. Если бы можно было стать чуть глупее, чтобы не воротило с души от того, что именно ему придётся добить беспомощного человека. Неожидано Вэл прикасается к плечу пациента. Только он и Стелла не боятся прикасаться к живому трупу.

— Прости старик, — говорит Вэл с какой-то застенчивой улыбкой, — так всегда. Если бы у тебя не было ни гроша, тебе бы давным-давно дали умереть. Но мы здорово тебя тянем, твои родственники уже не могут ждать. Так что прости, но теперь всё кончено. Завтра мы... Закончим. Завтра.

3. Третья глава.

Должно быть, он ждал меня, или его мучила совесть, или просто радостное возбуждение перед узаконенным убийством не давало ему уснуть. Раз за разом я видел свет, ванну полную изумрудной пены, чувствовал запах недопитого им кофе, но в ту же секунду он просыпался, и передо мной снова возникал опрокинутый мир палаты. Тусклый потолок в разводах теней. Энергия уходила... Под утро он всё-таки уснул, в ужасно неудобной позе, сидя на кресле перед телевизором. Пока я смог встать из кресла у меня совсем затекла шея.

Теливизор вещает на ночном птичьем языке, пульт управления валяется на мохнатом ковре рядом с креслом, но я не трачу время, на поиски нужной кнопки, просто подхожу к теливизору и выключаю его. Никогда мне не совладать с приборами, у которых слишком много кнопок. Тихо. А если он не один? Стараясь не слишком шуметь, медленнп обхожу владения моего палача. Домашние тапки, удивительно звучно хлопают по его... моим пяткам. Салон с балконом, тесная спальня с непременной холостяцкой кроватью от стены до стены и будуарными картинами Лотрека. Ванная комната с тяжёлым, влажным воздухом. Множество мелких подсобных помещений. Полки для обуви, зонтики, стиральная машина, бронзовая чепуха с дарственной надписью: "Дорогому Вэлу..." Пусто. Иду на кухню сварить кофе. Не имею ни малейшего понятия, что бы я стал делать, окажись у него кто-нибудь в постели. Я, вообще, не знаю, что мне делать. Не представляю. Это со мной? Это меня они отключат? Когда я подскользнулся, в горах... Какое-то мгновение я не мог понять, что это моё тело переворачивается, летит. Невозможно поверить, я падал молча... До первого удара... Боль от него была, как сама смерть, и тогда я закричал. Пока я месяц за месяцем умирал под белым больничным светом, иногда я слышал во сне этот испуганный крик. Никак не удаётся разобраться с его роскошной кофеваркой. Кнопки. Лампочки. Никель. Надписи. "Медленная взбивка". Боже... Хорошо, что есть обыкновенный электрический чайник. Слегка порывшись в кухонных шкафах, я достаю кофе, сахар. Уже не в первый раз замечаю, что сохраняя свой разум в любом теле, я тем ни менее приобретаю моторную память предыдущего владельца. В незнакомой, вроде бы, квартире, руки сами находят нужные предметы. Набирай он всегда одну и ту же комбинацию на кофеварке, мне бы удалось выдоить из неё какое-нибудь капучино.

Если меня хотят уничтожить... Сказали ли Стелле? Бедная девочка, значит, сегодня её приводили ко мне прощаться. Твари. Роберт подписал. Почему? Мне казалось, что он не очень-то любит Диану. Но и меня он не очень-то любит, ничего личного, просто Роберт никого не любит. Он всегда хотел, чтобы его оставили в покое, ничего от него не ждали, ни любви, ни успехов, а взамен он был готов никому не докучать своей пустотою. Когда-то я смеялся над братом, а ведь не было в нём ничего смешного. Когда соблюдены все приличия, что помешает убить человеку, который превыше всего ценит свой личный комфорт? А Диана? Что бы сделал я, оказавшись на её месте? Не убил бы? Я давным-давно разлюбил её, и щемящее чувство вины почти не мучало меня. Кукла оказалась с изъяном, я не сумел преобразить её своею недолгой любовью и охладел к этой затее. Но убить её мне не пришло бы в голову. Диана же считает, что год за годом я убивал её своим безразличием. Пафос, ложь. Да, моя любовь ушла в небытиё. Но никакая любовь не может жить, не опираясь на уважение. Виноград не растёт без опоры. Я дал Диане свободу, но ей было нужно спокойствие. И что, теперь я должен умереть ради чьего-то покоя? Из-за этого я должен умереть? Почему?!

Бесполезно сейчас спрашивать тишину за окном "почему", я падаю, я снова падаю. А ведь я понимал, что это может произойти. Из-за денег, из-за несного чувства долга, которое никому из них не нужно. Я стал для всех скелетом в шкафу, хранение которого чертовски дорого стоит. Надо было всё время проверять родственников, а не тратить все силы на короткие, случайные встречи со Стеллой... Но ведь к тому времени, когда я научился просыпаться, они совсем не пускали ко мне дочку. Так редко мне удавалось увидеть её... И, конечно, когда у меня получалось подойти к ней, я и не думал никого проверять... Просто любовался ею. Почти всё время издали, чтобы не напугать. Если нет выхода... Может, мне было лучше сейчас в последний раз пойти к ней? Нет, чушь. Она сейчас спит дома. Мой котёнок. Она попращалась со мною, как могла, за те ничтожные несколько минут, которые ей дали. Она сказала, что любит. Не может быть, что я её больше не увижу.

Мне нужно так многое понять. И решить... И изменить. Спасти свою жизнь. Спасти свою память, держащую меня на земле, спасти свою возможность осязать, видеть, надеяться. Но чтобы спастись, надо изменить мир, где меня ожидает казнь. В этой формуле всего три переменных: дрожащая жертва, палач и неподкупный судья, ставящий подпись под приговором. Достаточно изменить одну переменную, и смерть станет жизнью. Как это просто, как много вариантов, ведущих к желанному результату. Изменем местоположение жертвы или сроки жизни палача, а может, если судья уж так неподкупен, немного повысим его уровень милосердия. Но будучи частью этого мира, я понимаю, как взаимосвязаны в нём все детали и все переменные. Попробуй изменить предопределённый результат, и тебе придётся менять весь мир. Даже если смелым побегом удастся вывести жертву из-под удара, появится новый палач — случайный охранник, глупый сторож сыграет роль убийцы и пристрелит беглеца. Умертви палача, и осатаневший судья сам возьмётся за топор. Вымоли пощаду у судьи, и благая весть опаздает, потому что палач перепутает урочный час. Я попытаюсь спастись, уповая на невидимую переменную, извечно присутствующую во всех системах координат этого мира — на случай. Один мой вздох, одно верное слово, один жест в неповторимую, точную секунду и случай перевернёт формулу смерти, перетасует все прочие переменные и спасёт меня.

Что мне делать? Что мне делать? Что мне делать? Даже преступник получает время, чтобы подать апелляцию, небольшую отсрочку. Но мне не оставили времени. Что мне делать? Позвонить Диане и сказать, что я отказываюсь убивать её мужа? Но они легко найдут другого исполнителя, это ведь не операция на открытом сердце. Всего-то дел, повернуть маленький выключатель. Позвонить и сказать правду? И что? Ответит ли она ночью? Станет ли слушать такой вздор? А если я буду настаивать, доказывать, обзванивать старых друзей? Но после вчерашнего похода в "Барон" у меня не хватит энергии так долго удерживаться в теле этого мерзавца. Мне нужно время подумать... Но его нет, ползут стрелки на часах, сыплется песок. Какой глупец сказал, что время относительно?! Я уже не думаю о спасении. Отсрочка. Я не могу сейчас уйти, я не готов. Если бы это произошло внезапно. Зачем он мне сказал?! Подонок! Я знаю, я вижу, что с первой секунды он угадал во мне жизнь. Так почему?!!

Тело моё, как сдувшийся воздушный шарик, брошенное на больничную койку, ждёт безрзлично, когда из него выжмут остатки воздуха, перед тем, как выбросить на помойку. Душа? Остаток воздуха в шарике — вот моя душа. Разум мой бессилен спасти их. Ни тела, ни души, ни разума. Есть ли во мне ещё что-то? Я никогда не молился. Из-за матери, она молилась каждый день, с фанатизмом провинциальной актрисы, картинно заламывая руки и раз за разом перечисляя одни и те же просьбы стареющей в одиночестве женщины. Могу ли я доказать, что-либо Богу? А если нет, то есть ли смысл в молитве? Но ведь есть же милосердие... А вдруг?.. Человек не может просто так сдаться, если он кому-то действительно нужен. Ради того, чтобы увидеть Стеллу, я буду молиться. Я стану на колени! Я пойду к причастию, что угодно!

Я прошу тебя, кто бы ты ни был... Нет, прости, не так... Я верую, что есть Бог. Сохрани меня, чтобы... Боже... Боже! Я всё никак не могу поверить в тебя. Как же тебе трудно с такими упрямцами. Но... прости, помоги.

Я не в силах больше молиться, словно наяву, звучит во мне пятая симфония. Мелодия судьбы... Я слышу её перед смертью? Боже... Как искренне я могу сказать "Боже!" Музыка бушует в спящей квартире, её звуки будут всё так же пронзительны, и когда меня не станет. Меня не станет? Навсегда? Ничего больше не будет? Музыка и страх. Вместо украденных пяти чувств, мне остаётся одно — ужас. По-ща-ди-и!!!

Но молится я могу и плавая в своём океане запредельного существования, а в последние минуты бытия я должен... Что я должен? Что я могу? Мысли путаются, рвутся, теряются. Кажется, сразу несколько испуганных голосов кричат и стонут во мне, но им не удаётся найти спасение. Напуганные дети держатся за руки и топчутся на месте, заливаясь плачем.

Что мне делать? Что мне делать? Что мне делать? Я ставлю чашку на кухонный столик, но каким-то непостижимым образом, словно пройдя сквозь дерево, она падает на пол, и брызги белого фарфора разлетаются по мраморным плитам. Звук... Звук порождает действие. Бьётся чашка, и дети бегут прочь, хлопок и мёртвое дерево взрывается воробьиной стаей, летящей куда-то в единном порыве.

Я бреду к телефону. Четыре часа ночи. Кому я могу позвонить? Стелла, Стелла, мой неукротимый котёнок, если бы ты была постарше... У меня нет сил поднять трубку, я включаю спикер. Приятный, наверное, приятный, женский голос говорит о каких-то сообщениях. Вэлу звонили, когда он наслаждался ванной или колдовал над своей кофеваркой, ему звонили, а он забыл проверить сообщения. Женский голос призывно воркует, объясняет, на что нажимать... Слишком много кнопок... Я бессильно тыкаю в ту, которая, как мне кажется, должна отключить бесполезный аппарат, но вместо длинного гудка, под перезвон невидимых колокольчиков, включается запись сообщений. Глубокий мужской голос, медленно подбирая слова, сообщает Вэлу о том, что просьба его взвешена и найдена лёгкой. Щелчок. Какой-то невнятный голос уведомляет Вэла, что к нему в гости собирается неведомый Кир. Щелчок. Не сразу я понимаю, что это голос Дианы... Милый??! Она пьёт за нашу, свою и Вэла свободу?! Щелчок. Тишина.

Как? Зачем? Сиреневая волна пробегает у меня перед глазами. Головокружение, когда непонятно лежу я или стою... Энергия кончается. Я слишком засиделся в "Бароне". Отхожу от телефона, как тяжело идти, как будто по горло в воде. Ещё минута-другая и Вэл удивится своему приступу лунатизма, а я вернусь в склеп. Дух яростной обиды охватывает меня. Ни тела, ни разума, ни души... Дух! Последний слабый язычок огня, вылетающий на мгновенние из груды пепла. Словно со стороны, я вижу, как с трудом распахнув балконную дверь, дрожащее тело Вэла выходит на обжигающий холод осенней ночи. Он живёт высоко. Ломоть луны кажется ближе далёких уличных фонарей. Ещё раз накатывает волна сиреневой слепоты, и я почти наяву слышу писк больничных мониторов. Но нет. Ещё нет... Я лежу на перилах грудью. Животом. Перелажу через ограду балкона. И я, и его тело панически боимся высоты. Как сильно мы держимся за перила. Энергии больше нет, я разжимаю руки и перестаю, что-либо чувствовать.

Белый больничный свет окутывает меня. До земли было далеко. Вэл успеет проснуться от удара воздухом, но его страх будет милосердно недолгим. Кому, как не мне знать, что, скорее всего, он не успеет поверить в реальность своего пробуждения.

А мой страх тянется, мучительно, непрерывно, с той секунды, когда я услышал слово "завтра", небрежно брошенное главным врачом усыпальницы. Или нет, страх начался, когда я очнулся в вертолёте спасателей, удивился отсутствию боли и ужаснулся отсутствию почти всего, что так недавно было мною. Два года колышется во мне страх, как флажок на мачте, то замирая, то взлетая, он всё время во мне. Ничто не может его убрать. Даже мои пробуждения в чужие сны... Миллионы людей, как беспечные счастливые мотыльки, положившись на волю, того, кто сильнее их, живут одним днём, а для меня же будущее, разбившись на куски неизвестности, стало нескончаемой пыткой. Теперь же страх становится ослепительным, одуряющим. Получу ли я отсрочку? Могу ли я молиться о спасение, когда ещё не остыл труп убитого мною человека? Я не могу сдвинуть зрачки и когда открываю глаза, неизменно вижу лампу дневного света, горящую днём и ночью за металлической решёткой. Нет боли, нет движения, я не знаю, холодно ли в палате или тепло. Как всё нелепо.

Безысходность. Как много значений я открыл для этого слова. Каждую неделю начинать иную жизнь, чтобы через несколько часов проснуться в своём склепе. Бегут дни, а полный новых впечатлений сурок дремлет всё в той же клетке. Это безысходность. Страх наполняет меня и не находит себе выхода. Это безысходность. Мысли, которые мне остаётся только забыть. Это безысходность. Ожидание исполнения приговора. И это безысходность. Её банальнейшая и самая страшная ипостась.

Не знаю, дышу ли я, чувств нет, но я всё ещё существую. Я помню своё имя, я помню, кем был, и наяву, и во снах. Я помню, что обещал дочери вернуться, и помню, что не сдержал обещания никогда не оставлять её. Я помню, что меня хотят отключить. Я — это память. Но вместо того, чтобы обратиться в живую плоть, память претворяется в орудие пытки. Капля за каплей падают воспоминания. А ведь моя семья и Вэл, все они всего лишь хотят избавить меня от нескончаемой муки. Но я не хочу, не хочу, чтобы задуманное ими избавление случилось сейчас. Не хочу, чтобы меня отключали... Как смеют они говорить обо мне, как об электроприборе?!

Я не знаю, который час, не знаю, когда придут мои убийцы. Я даже не знаю, зайдут ли они в палату, может быть для такой неприятной процедуры заготовлен пульт дистанционного отключения от жизни, чтобы не смотреть жертве в лицо, хотя лицо-то как раз и не изменится. Сколько же можно ждать! Но я готов ждать ещё и ещё, по крохам собирая силы. Если бы было хоть немного энергии, я бы ушёл, ушёл сам, навсегда. Проснулся... Да, всё равно кем. И пусть отключают, пусть всё закончится вдалеке от меня, а может... Я бы успел ещё увидеть дочку. Я бы пришёл к ней в школу, старика сторожа так легко обмануть, и постучал в её класс... Или дождался бы переменки... Если б я мог хотя бы плакать.

Голоса. Голос Дианы. Вот и всё. Она бы не пришла, если бы казнь отменили, значит... Проснуться! Боже, я молюсь, я умоляю! Дай мне силу проснуться в другом месте, пусть всего на пять минут, пусть всё погаснет для меня, когда они нажмут на стоп-кран, но я не хочу их слышать, не хочу быть здесь, когда они убивают меня! Голоса и тени целой своры медиков окружают меня.

— Я подписала все бумаги ещё вчера.

— Да, конечно, я знаю, всё в порядке, — говорит незнакомый голос, должно быть один из помощников Вэла, — А должен придти кто-то ещё из семьи?

— Нет, наша дочь несовершонолетняя, да она и нездорова сегодня. А его брат оставил своё письменное разрешение.

Итак, приговор утверждён до последней подписи, палач прибыл точно в назначенный час, и жертва, спелёнутая множеством шнуров и трубочек, смиренно лежит в укромном месте, ожидая заклания. Петля... Нет! Значит всё? Не-е-ет!!!

— Да-да, хорошо. Тогда все в сборе.

— А где Вэл?

— Доктор Сатар немного опаздывает, сегодня ужасные пробки.

— Позвоните ему на мобильный телефон.

— Я звонила шефу уже несколько раз, но его номер отключён, — должно быть, секретарша.

Сколько людей им нужно, чтобы убить одного? Третий звонок, зрители торопятся пройти на свои места.

— Мы должны его дожидаться? — спрашивает Диана.

— Да! Да! — хочется закричать мне, — Дожидайтесь его, дождитесь вестей от своего шефа, своего любовника, своего дьявола! Только оставьте меня одного хоть ненадолго, дайте собрать энергию и я сам уйду отсюда навсегда, не буду больше цепляться за бесполезное тело, не буду хныкать про любовь к дочке. Дайте мне только попращаться с нею, дайте мне только уйти самому!

— В приципе нет. Вы не обязаны дожидаться начальника отделения. Если все бумаги оформлены, то я как заместитель могу... Необходимо только присутствие социального работника.

— Зачем?

— Ты спрашиваешь "зачем"? Куда ты торопишься, сука? На примерку траурного платья? — кричу я неслышно.

— Что бы подготовить... — даже врач растерялся от вопроса Дианы.

— За эти месяцы я уже давно подготовилась.

— Тварь, тварь, прочти мои мысли, тварь. Если б я знал, как вы все подготовились... Дайте же и мне подготовиться, дайте мне...

— Хорошо, мадам, я начну процедуру, это займёт несколько минут. Если хотите, вы можете присутствовать. Сестра, позовите, всё-таки, кого-нибудь из социального отдела. Это положенно по протоколу, пустая формальность, но знаете, я не хочу, чтобы потом у шефа были неприятности. Вы же понимаете, что все акты эвтаназии проходят потом тщательную проверку.

— Разумеется. Я подожду в коридоре.

— Как вам будет удобнее. Мы начинаем...

— Нет! Нет! Я же ещё не готов... Дайте ещё полчаса! Пять минут! Я не знаю, я бы что-нибудь придумал. Мне не хватит энергии уйти сейчас. Нет! Я же обещал... Прощай, коти-и... Мысль... Я — просто мысль, чей-то сон, повисший в воздухе, облачко пара изо рта. Сейчас я развеюсь. Всё... Всё...

4. Четвёрта глава.

Бабье лето сушит опавшие листья и ворошит их лёгким ветерком. Закончилось утро, деловой угар города засосал в подземные стоянки десятки тысяч автомобилей, и на дорогах появилось немного свободного места. Одиннадцать часов — время безмятежности. Пенсионеры за окнами, мелькающих вдоль дороги кафе, поедают второй завтрак — круассаны с маслом. Свой первый завтрак — вчерашний чай с пригоршней таблеток — пожилые люди обычно вкушают на рассвете, в горестном одиночестве. Одиннадцать часов — время свободы опекаемых чад. В этой части города небольшие пробки остались только возле модных фитнес-клубов и салонов красоты, куда прибывают утончённые люди, на жизнь которых заработали или зарабатывают другие. "Жёны, дочери, содержанки и вдовы", — перечисляет мысленно Диана, забывая многочисленных актёров, исполняющих роли мужчин на этом же празднике богатсва и здоровья. Но сама она вряд ли составит компанию дамам, бредущим по беговым дорожкам. Никогда ей не было нужды изнурять себя скучным спортом или диетами. Отличное тело досталось ей от природы, Диана с удовольствием ощущает свой плоский живот, слегка напряжённые ноги, руки, уверенно лежащие на руле. Она выезжает на приморское шоссе и позволяет себе нажать посильнее на педаль газа. Диана открывает окно и убирает с лица подхваченную воздухом прядь волос, не удержавшись, она смотрит мельком на себя в зеркало. Есть что-то особенное в её красоте, какая-то недомолвка во взгляде, и в то же время какое-то обещание. Вэл сумел её понять. И только бедняга Даниэль умудрился увидеть в её лице обещание превратиться в сказочную принцессу, которую сам же себе нафантазировал. Столько лет, столько слёз... Стелле уже восемь. Диана ещё раз смотрит в зеркало. Светлые глаза, гладкая кожа. Что ж, тридцать лет — это всё ещё молодость.

Сзади сигналит фарами, незаметно, пока Диана смотрелась в зеркало, подобравшийся, джип "Мерседес". Пару секунд Диана пытается увеличить скорость и оторваться от нахала, но чёрный катафалк наседает, начинает истошно сигналить, и она неохотно перестраивается в правый ряд. За мутным стеклом проносящейся мимо машины мелькает девушка с голыми плечами. Мир принадлежит молодым. Молодым, которые захватили его так давно, что принадлежащие им вещи уже тоже ведут себя по-хозяйски. Молоденькая красотка в джипе не могла спокойно обогнать по пустой правой полосе, нет, этой куколке непременно хочется, чтобы ей уступали дорогу. Что станется лет через пять с её красотой? Она спасёт мир или же мир догадается избавиться от неё раньше? Но Диана не слишком злится, всё равно ей нужно сворачивать направо. Ещё немного сбросив скорость, Диана плавно съезжает со скоростной трассы. Узкий спуск огибает небольшую платанновую рощу и ведёт в район солидных, красивых коттеджей, построенных ещё в те времена, когда помпезность считалась плохим вкусом.

Сразу после рощи стоит придорожный торговый центр. Диана приезжала сюда несколько раз, когда из-за невнимательности прислуги оставалась в воскресенье без кофе или молока. Ничего интересного там нет, но сейчас Диана вдруг что-то вспоминает, и сворачивает на стоянку возле маленьких магазинчиков. Поискав взглядом, она находит вход в кондитерскую, и паркуется возле окна, за которым без всякого порядка громоздятся полки с тортами и пирожными. Диана входит вовнутрь, заранее морщась от запаха свежей сдобы, у неё почему-то всегда болит голова от любой сладости. Она кидает в бумажный пакет первое попавшееся пирожное — может быть Стелла, всё-таки польстится — и подходит к кассе. Диана платит кредиткой и уже хочет уйти, когда продавец с улыбкой протягивает ей тарелку с дюжиной крохотных сухих рогаликов.

— Это вам в подарок. Выбирайте, пожалуйста.

— Что это? — спрашивает Диана.

— Китайские пирожки, — отвечает улыбчивый продавец, — там внутри такие бумажки с разными поговорками.

Диана тоже улыбается в ответ и берёт один пирожок. Выйдя наружу, она крошит пальцами хрупкое тесто и достаёт ленточку бумаги. "Смысл жизни состоит в его отсутствии", — написано вычурными буковками.

— Смешно, — говорит Диана сама себе и, скатав из бумажки шарик, ловко бросает его в ближайшую урну.

Отряхнув прилипшие к руке крошки, Диана садится в "Ауди", бросает покупку на соседнее сидение, привычно набирает код и заводит машину. Деньги возможно и не пахнут, но у многих дорогих вещей есть свой неповторимый устойчивый аромат. Запах кожи в салоне A4 кажется ненавязчивым, однако он поглащает без остатка запах свежей выпечки. Машине уже около двух лет, но Диана осматривается с таким же удовольствием, как и в первый раз. Панели из лакированного дерева, сидения, продуманные и со вкусом подобранные мелочи дизайна... Но тут Диана с неудовольствием вспоминает, как не смогла оторваться от нахалки в "Мерседесе". Наверное, нужно было купить модель с большим объёмом двигателя. Что ж, сейчас как раз начинают поступають модели будущего года, самое время поменять машину. Пожалуй, она оставит ту же марку "Ауди", но двигатель будет гораздо мощнее. Когда закончится вся возня с похоронами, дней через пять, можно будет себе позволить и более приятные хлопоты.

Диана останавливается около своего дома. Можно было бы, и заехать в гараж, но для этого пришлось бы искать в недрах сумки пульт от ворот. Несмотря на облегчение, на бабье лето, она очень устала. Болят ноги в изящных туфлях, ноет поясница, глаза словно вывернуты бессоницей наизнанку. Вместо поисков неизвестно куда завалившегося пульта, Диана достаёт из внутреннего кармана сумки смартофон, открывает телефонную книгу и в который уже раз сегодня нажимает на имя Вэла. Нет ответа, но её это не слишком беспокоит. Хотя становится досадно, пора уже выяснить, где её возлюбленный. С какой стати он не явился до... до самого конца. В больнице, конечно, уже должны знать, куда подевался их начальник отделения. Чуть позже надо будет позвонить секретарше Вэла, пусть расскажет, почему её шеф с утра не отвечает на звонки. Диана бросает машину на улице, толкает незапертую калитку и идёт к дому среди кустов роз, вокруг большинства из них уже насыпан на зиму песок. Она с удовольствием смотрит на свой цветник. Чайные, Дамасские и ещё полдюжины разных сортов. Розы её слабость, едва ли не единственная, к которой Даниэль относился снисходительно. Слегка замешкавшись, Диана достаёт ключ, отпирает украшенную чеканкой дверь и входит в огромный хол усеянный пятнами почти летнего света.

Навстречу ей выходит ещё нестарая женщина с бодрым лицом и сухими губами, — это няня Стеллы.

— Добрый день, мадам. Как... там было? — она многозначительно не договаривает.

— Всё прошло замечательно, без страданий, — немного торопливо отвечает Диана, — а где Стелла?

— Лежит в кровати, весь день лежит, словно и вправду, не дай Бог заболела. Как вы и просили, я ей ничего не говорила, а сама она за весь день и двух слов мне не сказала. В столовую не спускалась, а в постеь ей завтрак вы просили не подавать.

— Да, да, абсолютно правильно... Значит, она сегодня ещё ничего не ела?

— Не думаю, разве, что припасла под подушкой десерт от ужина, — няня снисходительно улыбается, всем своим видом показывая, что такое нарушение дисциплины в её присутствии немыслимо, — А вы? Может накрыть вам лёгкий ланч?

— Нет... — Диана задумывается, — совсем нет аппетита, видимо, мне надо успокоиться. Вот немного бренди было бы кстати.

— Ох, мадам, как же вам досталось, — женщина открывает дверцы бара, достаёт хрустальный бокал и останавливается в нерешительности, — Здесь только начатые бутылки, наверное, это ещё... его...

— Ничего, ничего, смело налевайте, в напитках он знал толк. Вы... в общем, вы можете сегодня идти.

— Идти? Спасибо... А как вы сами, мадам?

— Всё в порядке, я только немного отдохну.

— Если хотите, я могу побыть со Стеллой до вечера.

— Нет, не нужно. Я сама к ней зайду. Идите.

Женщина снимает с вешалки плащ и почтительно смотрит на свою хозяйку. Диана ещё раз кивает ей.

— Да, да, можете идти. Я в полном порядке.

— Хорошо, но если вам будет нужна помощь, мадам, на всякий случай, я всё время с телефоном.

— Отлично. До свидания.

Диана закрывает дверь за ушедшей гувернанткой. В это время дня в доме больше нет прислуги. Диане хочется допить бренди одним глотком, налить ещё и пойти в ванну, но вместо этого она идёт к столу, где положила небольшой бумажный пакет с пирожным. Оставив недопитый арманьяк, Диана быстро поднимается по лестнице и, не постучав, заходит в детскую. Девочка с ужасно спутанными волосами, в жёлтой пижаме лежит поперёк кровати на животе, она резко поднимает голову и, увидев мать, начинает сдавленно всхлипывать, зарывшись личиком в скомканное одеяло.

Диана молча подходит к девочке и начинает разварачивать пакет.

— Мы больше... — девочка втягивает воздух ртом, — не пойдём к папе?

— Нет, — с явным облегчением говорит Диана, — вот посмотри...

Она достаёт из хрустящего пакета пирожное и протягивает его опешевшей девочке. Та, не сдерживая больше рыданий, отталкивает руку матери и запоздалый подарок летит на пол. Девочка плачет навзрыд.

— А! За-ачем?! А-а! Не хо-очу! Уйди-и!

Диана, тяжело вздохнув, сбрасывает туфли и садится на пол возле кровати дочки. Не обращая внимания на детский плач, она начинает собирать с ковра куски разбитого пирожного и поедать их.

— Никуда я не уйду. Теперь мы с тобой остались вдвоём, — говорит Диана девочке, — но не о какой сестричке больше меня не проси! Даже не мечтай! На, доешь, котёнок... Миндальное, как ты любишь.

22