Два цветка на букет

Резкий приказ оборвал мутный приступ отчаяния и тупости, немедленно заставил голову работать чётко и быстро. Подъём с койки заставил тело взмокнуть, чего не произошло бы, веди его кукловод. Значит, именно усталость — признак свободы сознания?

'Если бы ещё мои руки были хоть вполовину так же развязаны, как мысли'. А скотинке на привязи, животному неразумному от мыслей одна морока: не думая, легче не отчаяться. Не переживать смерть десятки раз в мучительном ожидании, а встретить её только единожды — по-настоящему.

— На самом деле, — лицо постаралось изобразить улыбку, — быть ведомым даже приятно, легко — точно волны несут...

— ...и не тратишь себя, да? — Худая рука резко стянула мне уголки губ. — Есть такое правило: 'легко пришло — легко ушло'. Не теряя, не научиться. Работа над собой не расширяет пространство возможностей, а всегда уменьшает. А 'всё возможно' — читай, полный хаос. Привлекает? Если да — ничего не делай, будет чем похвастать перед такими же зверюшками.

Удобно ему рассуждать, вне действия законов сохранения. Я отвернулся, чтобы не показывать нечаянные слёзы.

— ...а тех, кому отрезало зелёный и синий, — продолжил врач, — мы называем механизмами. Такими очень выгодными приборчиками, с КПД под двести. Повезло, да? И учиться не надо. Только у них уже не 'всё возможно'.

Стало вдруг смешно за своё уныние. Вот что происходит, если слышать только то, что больнее ранит. А между тем Катион явно указал, что дорога к полному излечению прямо в моих руках. 'Всё возможно' — если проявить достаточно силы воли, не вопрос достичь того, что называется здесь 'разумом'. И мой опекун прозрачно намекает о своей в том заинтересованности. Не исключено, что его эксперимент состоит именно в проверке, насколько я справлюсь с задачей без костылей.

Непроглядная чернота будущего уступила место весёлой радуге. В её свете людоедские замашки местных выглядели уже не проклятьем, а просто опасностью — серьёзной, но всё-таки преодолимой. Подчинить себе законы сохранения — и жить вечно: вот достойная цель, и никакие живодёры не смогут помешать её достижению.

— Кстати, — оборвал мои немые восторги Катион. — Слышал, что Дари сказал про твоё имя?

— О-о-ох, — выдохнул я, — ну, пусть будет Зю. Настоящее имя... так начиналось.

— Прошлое, а не настоящее, — сурово оборвал Катион и с внезапной мягкостью добавил:

— Зю. Зю — малолетка. Именно так, по буквам, родители маркируют маленьких детей. И — привязаться к детскому прозвищу на всю жизнь?.. — Голос отвердел. — Не ленись!

— Н-н-н-н-ну-у хорошо, — протянул я, отмахиваясь от стука свинца в висках, и задумался.

Какого имени достоин неразумный чудак, не способный пройти трёх шагов без ниточки провожатого? Для такого и дариево 'Заразин' звучит чересчур помпезно.

— Мммм... Зеро? Зеро — ноль. Прямо как...

— Ч-х... Не согласен вдвойне, — рваным смешком тряхнул койку мой истязатель. — Во-первых, имя должно возвышать носителя, а не унижать. Называя сам себя 'Зеро', не будешь ли ты каждый раз по-новому отождествлять это 'Зеро' с ничто?

Я ещё раз попенял себя за небрежность и больно сжал кулак в попытке раздавить усилием страхи. На сей раз пришлось крепко подумать, перед тем как что-то нашлось.

— ...Изар?

Катион заставил меня многократно повторить буквосочетание 'Изар' (как он выразился, 'попробовать на вкус') — странно, но оно не набило оскомину, невзирая на то, что к концу испытания язык еле шевелился от усталости.

— Любить своё имя, — врач откинулся к стене, задев меня локтем, — это не эгоизм, а необходимая ступень к совершенству. Тот, кто ненавидит звук собственного имени, показывает тем самым свой хаос. Ты, Изар...

Я вздрогнул, с радостью осознав, что Катион обращается ко мне по новому имени.

— ...Изар, помни: ты — исключение. В твоём положении — в бесчувствии, в животной взрослости — выдюжит не каждый. Не каждый сотый даже. Рождённый летать — вынужден ползать. Многие бы на твоём месте просто бросили дышать, кровь остановили. И лишили бы надежды всех, кто оказался в такой же беде. — Призрачный силуэт вздрогнул. — Мы разбаловались с обретением сердца. Если бы сейчас пришлось повторить путь древних, мало у кого хватило бы силы духа. Но у тебя, раз ты всё ещё дышишь... у тебя хватило бы.

Я приподнял голову, как заворожённый. В душе поднималась глыба гордости, камнем давя на грудь: если всё так серьёзно, сколько придётся работать над собой, чтобы и через годы не превратиться в развалину?

— ...и не забудь про гимнастику, — поймав мой взор, без выражения добавил врач. — Это важный шаг к... да, да, к туалету.

Я послушно закивал: догадки подтвердились, работать придётся много.

— Катион... Можно задать ещё вопрос?

— Хватит, для твоей же пользы. — Белые пальцы напряжённо сплелись. — Про сферы и сердце ничего не скажу.

Вот и ладно. Всё равно их откровения больше запутывают, чем проливают свет на действительное положение дел. Что известно? Я похож на древнего человека, притом обладаю 'синим' и лишён 'красного' и 'зелёного'. Способен учиться, но не способен действовать против физики. Те, кто обладают только 'красным', могут действовать против физики (летать?), но учиться не могут. Про 'зелёный' почти ничего не известно — лишь то, что с его помощью врач каким-то образом кукловодил мною. 'Без сердца' и 'зверь' — не то синонимы, не то причина и следствие: одно часто пояснялось через другое.

Вот и выжимка из всех пространных речей. Толку-то вопросы задавать.

— А про другое — можно?

Врач поднял ладонь в останавливающем жесте, но я спешно проговорил:

— Имя! — и, заметив, как призрак расслабленно махнул рукой, продолжил как можно разборчивей: — Имя 'Зеро'. Вторая причина.

Катион рассмеялся бархатно-уютно, без единой нотки презрительного 'ч-х-ха'.

— Начальника домена зовут Ньяр. Ноль — его старая кличка, за леность. Говорят, он выбрал долю чёрного в том числе по вине прозвища: иногда переосмыслить себя можно, только родившись заново.

14 дуга, 4 месяц, чтобы защитить венец эволюции, не обойтись без мешка на голове

Я с торжеством наблюдал, как подземные воды плещут на каменном дне нужника. Сам! Не пошатнувшись справился, без страховки! И пусть плюнут мне в лицо те, кто считает, что это не подвиг! Катион, вон, улыбается — может, и выписка уже на носу.

— Ну, теперь ты совсем мастер, Изар, — словно угадав мысль, взял меня за плечо врач. — Пора и пуповину резать.

Я забрался на койку с ногами и полулёжа рассматривал угол между стеной и потолком, где голубой и тёмно-серый цвета сходились чёткой границей. Граница смутилась и чуть-чуть расплылась, чтобы казаться менее чёткой.

— Мастер? Это значит — разумный, да?

— Н-не совсем, — протянул мой опекун, и граница меж стенками, почернев, расползлась, словно бы в злорадной усмешке. — Ты здоров. Как животное. Но не как разумный. Помнишь, мы говорили про законы сохранения? Для нас переводить энергию из двойственного пространства в первый (физический) мир так же естественно, как... — врач ненадолго примолк. — ...как пахнуть. А у тебя перемычка нитевидная — такая была в позапрошлую эру. Поэтому, чтобы выйти за пределы животных возможностей, придётся проникать во второй мир посредством не рецептов и комбинаций, но открытий. Так что, если хочешь стать разумным, задавай как можно меньше вопросов. Не все столь благосклонны, как я — некоторые только и рады ответить будут. А твой путь — изобретать, изобретать и изобретать.

'...ага, велосипед'. Остаётся только гадать, на сколько веков назад моё сознание отброшено по сравнению со здоровыми везунчиками, и что новое возможно изобрести 'животному' неразумному? 'Древние могли', — возразит Катион; но тогда они все находились в равном положении, а сейчас вокруг одни гении да чудотворцы.

'Изобретать...'

Смешно, да?

Стык потолка ещё шире разъехался в оскале, и я часто заморгал, отведя от него взгляд. Нет уж, лучше созерцать чёрные глазницы врача, чем упорно пялиться на стенку и воображать, что она корчит рожи в ответ.

— Я смогу работать?

Мой голос прозвучал сипло.

— Сможешь.

Это было сказано так небрежно, так несомненно, что сразу внушило доверие.

— Ты, Изар, конечно, волен сетовать на закрытые сферы, — продолжил мой опекун, — мол, красного нет, зелёного нет — значит, всё, отброшен на уровень ископаемого. — Призрак под чёрным плащом передёрнул плечами. — Но я недаром сказал 'мастер'. Мастер — не тот, кто тягает больше центнеров, а тот, кто умеет разрешать неразрешимое. Что толку от мощи, если нет средств выражения? И в большинстве человеческих дел ум помогает несравненно лучше, чем добавочные логоны. Закон языковых иерархий — слыхал? — не дожидаясь отклика, врач положил ладонь мне на глаза. — Закрой, но не жмурь.

Зеницы с охотой склеились, даже не спросив приказа, и по всему телу пробежал зефир увлажняющей прохлады. Слизистые сладко зазудели; я медленно приподнял веки и выглянул из-под мокрой опушки ресниц.

Темнота..? Но постепенно впереди тускло забрезжил зеленоватый прямоугольник, и сквозь мрак проступили смутные очертания лазаретной мебели: кушетка, табурет, стол, ещё стол, цельнорубленные в камне полки. Два выхода — высокий проём напротив койки (кажется, как раз туда утанцевал 'Тычинка'-Дари), затянутый водной плёнкой и густо застланный флуоресцентными водорослями, и неприметная чёрная щель по правую руку. Глазами Катиона всё это выглядело ярким, словно в солнечный день — собственное же зрение отмечало лишь очертания и оттенки: тёмно-серый с голубой искрой — стен, беловатый — стола да грязно-бурый — кушетки. Никакой мистики, лишь дух мокроты и неопрятности.

Хозяин лазарета выглядел под стать обиталищу. Невзрачный: шевелюра — чёрная в серый и как будто искрит в полумраке. Губы сухие, болезненно тёмные; по бокам острого подбородка — лёгкая опушка. Заметив моё внимание, мужчина развернулся в профиль. Тонкий, аккуратный разрез длинных глаз удивительно разнился с круглыми ямами огромных глазниц, что мерещились через общее поле.

Первые впечатления от 'истинного' мира быстро сменились желанием увидеть собственную внешность — еще блуждая среди туманных образов, я понял, что не в силах воссоздать её. Но... не просить же Катиона подробно описывать, какие у меня уши и сколько волосков торчит из носа. Найду отражающую поверхность и сам увижу.

— А теперь — вперёд, — коротко приказал врач, и я последовал за ним из комнаты.

Водная стенка, тонким слоем натянутая на входе, легко выпустила нас, обласкав лицо и руки влажной прохладой, и босые ноги встретила неровная каменная поверхность. Из-за нескончаемых бугров и впадин шаг через три неприятно ударял в спину. Чтобы не упасть, пришлось держаться за стену, а из-за недостатка освещения (лишь слабое фосфоресцирование лишайников на потолке) ещё и прощупывать пол перед собой. Заметив мои сложности, провожатый подал руку.

— Сам, — попытался отмахнуться я, но костлявая ладонь с хрустом стиснула мои пальцы, не оставляя места колебаниям.

Миновав мокрый каменный тоннель, мы попали в прихожую: её стены, сверкающие толстым слоем серебрянки, образовывали правильную зеркальную призму — и Катион резко замедлил шаг, позволяя исполнить внезапную мечту.

Моя внешность вполне соответствовала начинке. Одежда: серый мешок с тремя дырками — лишь подчёркивала болезненную сутулость и толстоту белёсого тела. Лицо: шея, щёки одутловатые, подбородок расплывшийся — точно квашня с ушами. Шевелюра до пояса, сухая, мёртвая, как пакля. Привлекал внимание только взгляд: небольшие треугольные глазки смотрели из зазеркалья холодно-колюче, а серую ткань радужек испещряли беспорядочные красно-коричневые пятна. До этого я воображал себя клёклым и безобидным, как тесто — но, взглянув в эти глаза, понял, что выпечка из такого теста годилась бы разве что для диверсии во вражеский лагерь.

Я обернулся от отражения и застал провожатого перед соседней гранью призмы. Он неприкрыто любовался собой. Костлявый до того, что на ум приходил образ усохшего трупа, мужчина держался так прямо и гордо, что в его исполнении болезненная худоба обращалась утончённостью изнеженного дворянина. Рядом с Изаром-уродцем Катион выглядел вящим королевичем — правда, несколько залежавшимся в пыльном чулане.

— Когда-нибудь покажу тебе изображения пралюдей и первых разумных, — объект внимания резко схватил меня под руку. — Небо и земля... ты сразу себя узнаешь.

Мы покинули здание через водопад, замкнутый двумя кирпичными глыбами, между которыми царил кромешный мрак.

— Это вроде... маскировка?

— Дверь — приходится, — кивнул мой провожатый и навалился животом на невидимый в темноте рычаг. — Неплохая защита от мороков... и 'цветных'.

Слово 'мороки' вызвало смутный привкус тяжёлых, дурно пахнущих снов. А вот кто такие 'цветные' и зачем от них защищаться, память отвечать отказалась. Наотрез. Буквально. 'Цветные' — мёртвый провал в мыслях, будто секундный обморок.

Почти тонная кладка медленно ушла в стену, и в лицо хлынула лиловатая синева полумрака. Небо, ветер и вездесущая влага — и ни просвета тепла и солнца. Лишь вправо от выхода отходила мощёная дорожка, устланная лучистыми бликами — она упиралась в крошечную часовенку, высокий шпиль которой венчал шар ослепительно белый шар с холодным голубым гало.

Я обернулся. Снаружи вход не производил впечатления защитного бункера: отвесный квадратный люк в обрыве, утопший в обильных моховых языках. Кирпичей не видно — вся внешняя часть обшита неотёсанным деревом, как у бедной землянки или сарая. Поймав яркий сполох сбоку от входа, взор соскользнул на большую чистую лужу. Вода топко хлюпала под ногами и растекалась по мху с вытянутыми стебельками, серебристо опушёнными. Сфагновое болото. Я поднял голову и встретился с налитым злобой красновато-чёрным небом, разорванным прожилками облаков.

— Наша Руба — ненадёжный светильник, — Катион коснулся подбородка; в фиолетовом сумраке недавний 'королевич' выглядел серым и старым. — А это, — он кивнул в сторону сияющей часовенки, — не выход, нам-то прямо, в сад. Лучше — вот, дарю.

Холодный палец стукнул меня в лоб чуть выше переносицы, и мир сразу просветлел, словно меж бровей зажглась маленькая лампочка. Её лучи не били в глаза и не заглушали оттенки дали, и наконец удалось разглядеть землю у себя под ногами. Тоже мох, но совсем другой: здесь он плотно топорщился чёрными ворсинками, упруго, подобно влажной губке, обволакивая босые пятки. 'Тропинка', — я проскользил взглядом по тёмной ленте: она замысловато петляла меж корявых деревьев и растворялась в туманном полумраке.

Глоток водянистого воздуха — и вот мы с Катионом гуськом плетёмся по моховой дорожке. Шевелюра провожатого слабо колышется на ветру, будто в ней ютится множество мелких серых бабочек, и даже величественный изгиб тощей спины не развеивает первобытного страха, который одолевает меня при виде этой полуживой массы волос.

Мы прошли около двухсот шагов мимо частокола белёсых стволов — на их коре противно поблёскивали слизистые наросты буроватых грибов, — и достигли живой изгороди с меня высотой. Густо сплетённые сучья ощерились мелкими шипами.