| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Конечно, дитя в родительской воле, и всяко выйдет замуж, женится ли на том, кого выберут батюшка с матушкой. Но ведь и родитель в хорошей, дружной семье, не отравленной ядом взаимной злобы, не пожелает своему чаду худого. И хоть поется в песнях и сказывается в баснях, как жестокие отцы неволят дочку за старого безобразного самодура, так ежели все ладно, о чем и песню складывать? Думая о зажитке, о землях, ревниво высчитывая родовую честь и место, любящий родитель подумает и о том, что жить-то с человеком, хотя едва ли скажет об этом вслух. И Дмитрий Константинович, обмысливая так и эдак, вздохнул наконец: ну пусть хоть по любви...
И грамоту об отказе от великого Владимирского стола за себя и за своих потомков, на вечные веки, он подписал бы... Да понимал уже, что не дастся тот стол в руки ни ему, ни потомкам, и чем дальше, тем вернее не дастся. Смирился бы, принял бы свою судьбу. Если б не другая грамота, привезенная Кирдяпою. Сын год сидел в Орде, где творилось невообразимое, искал пути, хитрил, дрался, таился, льстил, подкупал, обещал... То, что пятнадцатилетний княжич не только выжил в этом кровавом хаосе, но и добыл-таки, выцарапал ярлык, было подвигом. И отказаться значило предать сына. Но ведь и иначе неможно! И в конце концов измученный Суздальский князь, со жгучим стыдом, таясь от сына, переслал на Москву заветную грамоту.
Василий, вызнав обо всем, когда уже было слишком поздно, рыдал и в лицо отцу кричал неподобное. Маленький Семен, оказавшийся невольным свидетелем разговора, застыл, сунув палец в рот, боясь дохнуть, с ужасом ожидая, что отец прибьет Ваську на месте, да как бы и ему не досталось под горячую руку. Дмитрий Константинович, однако, этого не сделал. Хотелось обнять сына, как прежде, маленького, плакавшего от какой-нибудь дитячьей обиды, утешить, погладить по русым волосикам. Не сделал и этого. В этот день уважение сына рухнуло невозвратимо, и что бы он ни сделал теперь, все пошло бы лишь к худу.
Не так гладко получилось с Борисом, и испортил дело все тот же Кирдяпа. Запоздало решив сорвать переговоры, он попытался перехватить дядино посольство. Затея не удалась, но Борис пришел в ярость, и не только наотрез отказался подписывать грамоту, но и отбросил все свои прошлые решения относительно Нижнего. Втуне пропал весь Сергиев поход, и в воздухе запахло ратной грозой. Ох, как не ко времени! Дмитрию ныне было решительно не до того.
Великий пожар уничтожил Москву полностью. Крепостные стены местами обвалились, а местами, обугленные и расшатанные, держались на честном слове. Кремник нужно было возводить заново, и строить, сами ужасаясь громадности предстоящего, все же порешили — каменный! Мысль была Дмитриева, пусть и мудро предуготовленная рассказами Алексия о Псковском Кроме и литовских замках, сложенных из дикого камня, но все равно — своя, и он взялся за нее вдохновенно, забыв обо всем на свете. Даже скорая свадьба отошла посторонь.
В думе случился жаркий спор. Иван Вельяминов принес бумаги, принялся с цифирью доказывать, что княжеская казна не выдержит таких расходов, вызвав у князя приступ глухого раздражения: вечно мне поперечит! А еще брат! И впервые подумалось: не многовато ли власти семейство тысяцкого забрало на Москве?
К счастью, помог молодой Федор Акинфов:
— Оно вроде и так... но чего бы как-нибудь всема, тово! По башне на рыло.
Да, недаром Федор носил прозвище Свибл. По сравнению с ним покойный Мина, так и не попавший в думу, был образцом красноречия. Однако мысль, хотя и коряво высказанная, оказалась дельной. Строительство распределили между боярами, согласно возможности каждого. Акинфычи всем родом взяли самый большой участок; траты велики, так ведь по ним и почет!
Свибл столь сурово въелся в дело, столь толково распоряжался, добывал мастеров и наряжал мужиков на работы, обеспечил припас и подвоз, не допуская и малейшего простоя, сам дневал и ночевал на стройке, возвращался домой в потемнях, в сапогах, угвазданных известью и белой каменной пылью, не гнушался и своими боярскими руками браться за работу, подсобить, где вдруг недоставало работника, что Дмитрий начал проникаться к нему все большим расположением. Сам был таков! Сам хватался за все, забывая почасту и пообедать, сам облазил крутояры, прикидывая, где и как способнее будет вести стены, где ставить ворота, где — вежи*, выслушивал, старательно вникая, мастеров, когда и спорил, разгораясь, до хрипоты.
*Башни.
И мало-помалу княжеское воодушевление начало передаваться и остальным. Мужики, созванные на городовое дело, вначале сомневались, камень казался непривычным и даже страшил. Доселе каменные строили только церкви, да и то давно и долго, а здесь — сразу целый город! Но князь был везде и всюду, вникал во все, пробовал даже сам копать и тесать камень, получалось, правда, не очень, но понятие он теперь имел и мог судить, что к чему. Бывал он и на каменоломнях, где с великим бережением вырубали и затем грузили на повозки и волокуши квадры* шершавого, бьющего в глаза свежей белизной камня, похожего на глыбы снега, приготовленного для потешного городка. Однажды, увидев завалившуюся на бок телегу и отчаянно матерящегося возчика, сам соскочил с коня; вагами начали поднимать камень, и, вздынули-таки, загрузили! Князь в свои пятнадцать лет был уже очень силен, превзошел статью многих взрослых мужчин. Ничего от тонкой отцовской красоты ему не досталось, он был даже грубоват, и с первого погляду мог показаться неуклюжим толстяком, однако все это был отнюдь не жир, а тугие мышцы. Не пораз Митриева сила пригождалась на строительстве!
* Блоки.
То и сказалось, что князь сам брался за все, не величаясь, был, хоть и надо всеми, и все же со всеми вместе. Потому и знатье было, что не просто исполняют повеление, а вершат нужное дело, и в труде том нечувствительно рождалось единение. Все, всею землей, и смерды, и бояре, сколько и какого ни есть народу, совокупно возводили стольный град своей земли. Оттого и тяжкий труд делался радостным, особенно когда приноровились, появилось понятие, что и как способнее делать, появилась и гордость, и азарт: а ну-ка! И вот уже обрисовались очертания крепости, вот уже твердо легло основание будущих стен, и поднялся первый ряд белого камня, и пошел следующий... Издали казалось, что холм над Москвой-рекой одевается снежной шапкой, как те горы далеких сказочных стран, о коих рассказывают путешественники.
Великий князь совсем позабыл о Борисе, оставив эту докуку Алексию, и очень удивился, когда последний объявил, что все средства испытаны и ныне остается одно: собирать полки. Олег Рязанский, менее всего думая о том, оказал двум Дмитриям большую услугу. Теперь, когда не нужно было опасаться Тагая, стало можно и перебросить войско к Нижнему. Выступили москвичи, выступили суздальцы, выступили полки иных городов. На деле ратиться никто не хотел. Даже Борис. Его поступок продиктован был раздражением, и когда вся эта громада войска притекла к Нижнему, Борис, не доводя до битвы, дал мир на всей воле великого князя, отступаясь и от Нижнего Новгорода, и от Владимирского стола. По крайней мере, теперь ему было что ответить собственным детям.
Свадьбы решили играть по обычаю, прежде старшей сестре, затем младшей, перед Рождественским постом и сразу после. Приданое готовили, наряды шили на две свадьбы разом, вместе собирали и девичьи посиделки. Дуня, захлопотанная, умиравшая от волнения, то красневшая, то бледневшая всякую минуту, с удивлением взирала на спокойствие старшей сестры. Своего жениха она еще ни разу не видела и, несмотря на бесчисленные расспросы и заверения, что молодец всем хорош, ужасно боялась, а вдруг страшила, или дурень какой, а вдруг она сама ему не понравится, и гордилась таким "великим браком", и жалела сестру, коей приходилось удовольствоваться гораздо меньшим, а то винила себя, что перешла сестре дорогу, а то вдруг начинала завидовать: Маша идет замуж по любви, а у самой еще как-то слюбится!
Мария, накрытая фатою, сидя посреди светлицы на возвышении, причитала по обычаю, вторя Никитишне, столь искусной в свадебных плачах, что все подружки, сидевшие вокруг с рукодельем, начинали взаправду всхлипывать. Дуня, тоже то и дело подносившая к глазам платочек, расшивала алыми маками шелковую сорочку. К свадьбе, по древлему покону, должно собственными руками приготовить подарки жениху и всей его родне, и, право, неплохо, что семья не так и велика. Иначе и невесть было бы, как успеть!
Вечером Дуня подлезла к сестре в постелю, пошептаться.
— Маш, а каково это: быть замужем?
Маша удивленно вскинула долгие ресницы:
— А мне-то откуда знать? Сама только собираюсь.
Дуня хихикнула, поерзала и зашептала снова:
— Маш, а ты знаешь, что батюшка великий пояс отдает мне? А тебе малый, который без цепей.
Маша пожала плечами:
— Его воля.
Ей было немного обидно, ведь великий пояс, одно из главных сокровищ семьи, из поколения в поколение передавался в приданное старшей дочери.
— Что ж получается, у меня лучше жених... ну не лучше, выше! — так мне и все, а тебе что останется? Все и перерешить? Отец, по сути, тебя первородства лишает!
— Так что же, предлагаешь мне идти к отцу и требовать пояса? — с усмешкой спросила Мария, глядя в разгоревшееся — и в темноте понятно было — лицо младшей сестры.
— Да нет же! Но мы, мы сами... мы же все понимаем между собой? И можем тихо-тихо, спокойно-спокойно пояса взять, да и поменять.
1366
Свадьбу великого князя Дмитрия Ивановича с суздальской княжной Евдокией Дмитриевной сыграли в начале следующего, 1366 года. Долго не могли решить, где быть торжеству. Москва являла собой одну большую стройку. Деревянный город сгорает в единый день, но и отстраивается за единое лето; остатние черные пепелища уже не так бросались в глаза, заслоненные сочной желтизной новорубленых стен. Кремника, однако, хватало на весь город; нельзя было найти места, где бы не виделось, не слышалось, не чуялось сей работы. И как бы ни была она дорога Дмитрию, это было не самое лучшее обрамление для свадьбы. Нижний Новгород и Суздаль отвергли московские бояре, почитая умалением чести для своего государя. Владимир? Тут уже заупрямился сам Дмитрий, желавший, чтобы свадьба была непременно на московской земле, прямой московской, а не великого княжения (каких бы там ярлыков ни добыл Алексий!). Искали город красивый, достаточно большой, но тихий, и посему неожиданная честь выпала Коломне. Дмитрий, волновавшийся до страсти, ревниво все осмотрел и проверил: не ударить бы в грязь лицом перед неведомой княжной! Заранее отправился знакомиться со священником, которого присмотрел ему Федор Свибл, все больше входивший в милость:
— Рожа — во, голосина — во!
Протоиерей отец Димитрий, каковое имя уже в первые полчаса сократили до Митяя (мол, все так зовут!), оказался видным собой, высоким, осанистым, мужчиной, наделенным благопристойным дородством и, видимо, немалой силой, чем-то сходствующим с самим князем, каким тому предстояло стать лет через двадцать. Митяй обладал голосом редкостной силы и звучности, говорил красно и убедительно, являя немалую ученость, и Дмитрий, хорошо понимавший церковную красоту, был совершенно очарован.
И вот, звеня бубенцами, полетели свадебные тройки. Княжескую свадьбу город вспоминать будет десятилетиями! Свадебный чин расписывается на многих листах, кому где стоять, кому что исполнять, и за места случаются нешуточные споры. На улицах расставляют столы с угощением, выкатывают бочки с пивом — праздник у князя, праздник и у всего города! Жених в ожидании сам не свой, краснеет пятнами, не ведает, куда девать руки. Наконец выводят невесту. Тяжелое, расшитое золотом и самоцветами платье позволяет идти лишь крохотными шажками, да и без того Дуня от волнения едва ступает, упала бы, если б с двух сторон не поддерживали вывожальщицы. Жемчужная бахрома свисает почти до бровей, спускается вдоль щек, и Митя может разобрать лишь нежный обвод округлого лица и опущенные золотистые ресницы, он и сам не смеет поднять глаз... оба решаются разом. Дмитрий заглянул в огромные голубые очи, и больше уже не видел ничего. И Евдокию враз облило жаром, закружилась голова.
Ах, Коломна, благословенна ты среди городов, ибо стала колыбелью великой любви, любви такой, что и летописцы записали рассказ о ней, любви, пережившей века!
За лето не упало ни дождинки. Едва взошедшие росточки никли к земле, пергаментно-желтые, перекрученные, они силились поднять свои маленькие головки, точно умоляя: "Пить! Пить!". Утихающий мор напоследок еще раз прошелся по Москве, точно издыхающий змей, в корчах бьющий своим страшным хвостом. Ртов стало меньше, но поменело и рабочих рук, в торгу немедленно встала дороговь, и голод постепенно начал опускаться на исстрадавшуюся землю.
Новгородские ушкуйники, не страшась ни меча, ни мора, озоровали в Поволжье. "Молодчи" разграбили Нижний Новгород, побив не только татарских (чему, при желании, можно было бы и порадоваться) и армянских купцов, но и своих, русских, попавшихся под оружную руку, а после прошлись по Каме-реке. Иная ватага, еще более внушительная (руководил ею не какой-нибудь атаман-голтяй, а трое Новгородских вятших мужей: Иосиф Варфоломеевич, Василий Федорович да Александр Аввакумович), гуляла в ту же пору по всей Волге, разграбив, среди прочих, московских и ростовских гостей.
"Почто естя ходили на Волгу грабити и бити моих гостей?" Это стало для Москвы последней каплей. Великий князь разорвал ряд с Новгородом и послал на Двину рать, повоевавшую северные волости и вернувшуюся с великим прибытком. Двинской данью великий князь спасал голодающую Москву, но было и еще кое-что. Алексий в особицу, не посвящая в свой замысел лишних людей, наказал воеводам захватить кого-нибудь из знатных новгородцев, а лучше и не одного. Так в руках москвичей оказался боярин Василий Данилович вместе со своим сыном, к ушкуйным делам никакого отношения не имевший.
Заложники, а пуще явленная сила, впечатлили город Святой Софии. Было подписано новое докончание, по которому Новгород признавал власть великого князи и принимал его наместника. Впрочем, свершилось это уже в следующем году.
Сема, Семен, что ж ты натворил! Василиса прижимала ладони к пылающим щекам. Да уж, заседание вышло бурным. Сколь ни ценил Василий Михайлович советы Кашинской княгини, присутствовать ей в думе было бы уж совсем против обычая; Василиса на это даже не замахивалась, но, с согласия свекра, обустроила себе келейку впритык к думной палате, откуда могла слышать все и с полным удобством. Бояре, конечно, не ведали, что слова их достигают женского уха, а дело было вельми непростым... Вот к чему Василиса за семнадцать лет так и не притерпелась. У отца в думе такого не бывало николи! Материться много ума не надо, ты сумей без мата так изругаться, чтоб собеседник проникся всей обоснованностью твоего неудовольствия.
Семен-мелкий, умирая, немалую зазнобу оставил Тверской земле. Василиса до сих пор обижалась на него. Почему, почему Михаилу, не родному брату, не Тверскому князю, коли уж сам почел удел выморочным, почему не великому князю, наконец?! Какая такая сложилась между ними близость, с чего?
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
