Пролюбовь 2: Липа в бетонной кадушке

Он с равнодушным интересом осматривал наш зал, разделённый низенькими гипсокартонными перегородками на отдельные закутки-кабинетики.

— Как мыши в ящике радиобиолога.

— Пожалуй, — согласилась я. — Прошу к столу.

— Ты просто воду пьёшь? — удивилась я, заглядывая ему в чашку.

— Да, я напился сегодня и кофе, и чаю, выбрал, так сказать, суточную норму по кофеину и танину.

— Здорово!

— Чего тут такого здорового?

— Я вот только воду и пью. Муж со свёкром шесть лет подряд удивлялись, а сейчас привыкли.

— Да, действительно, здорово. Я тоже много воды выпиваю.

— А ещё они меня постоянно пытаются напичкать кабачками. Брр, гадость!

— Тут я с тобой полностью солидарен. Кабачки — средневековое варварство.

О чём говорили дальше — не помню.

Хотя почему? помню! Я рассказывала о своих волонтёрских поездках по детским домам Московской области. О том, что, раз совершив благотворительную поездку к детям-инвалидам, уже невозможно не совершить вторую и все последующие. И о потрясающей открытости ихних воспитанников, которым несущественные мелочи доставляют бурную радость. И о жалобах воспитателей, которым после наших визитов целую неделю приходится восстанавливать дисциплину. И о редких посещениях алкоголиков-родителей, заканчивающихся неизбежными скандалами и криками: 'Не приходите сюда больше!'.

Он не слушал, выставив в авангард фортификационный бетон, лишь прихлёбывал воду, медленно пережёвывая торт, и думал о чём-то своём. Но каждый раз, когда я только-только собиралась обидеться, он вдруг задавал какой-нибудь вопрос или отпускал равнодушную шутку, и я оттаивала, понимая, что он слышит всё.

Наконец, отставив чашку, он произнёс:

— Спасибо. Пойду к себе, а то меня наверняка уже потеряли.

— К себе — это на какой этаж?

— На шестой.

— Для меня всё, что выше третьего — заоблачные выси.

— Да, мы — небожители, а вы тут по презренной земле таскаете свои бренные гнилые кости, — с внезапно промелькнувшей истинной грустью сказал он.

— Даже ниже уровня земли, — напомнила я.

— Черви.

— Черви, — согласилась я. Почему-то мне было совершенно необидно быть сравненной с червём.

— Устрою-ка я тебе как-нибудь экскурсию по институтской площадке, — сказал он. — Для понимания, что небожители и черви — это, по сути, одно и то же.

Проводив его, я уселась за стол, но работу забросила, а всё думала над последней его фразой.

Всё следующее утро хотела написать. Не могла справиться с собою и написать.

Он сам написал:

— Как работается?

— Привет! Ничего.

— На обед собираешься?

— Ага.

— В харчевню?

— Да, домой далековато.

— Возьми меня с собой?

— Ну конечно!

— Я спускаюсь. Встречаемся там же.

— Ок.

Мне хотелось щебетать и щебетать, и я себя не сдерживала. По-моему, я никогда в жизни столько не болтала. Обо всём, что в голову приходило.

Он уже давным-давно умял целый обед из трёх блюд, запил компотом и сидел слушал меня, никак не могущую справиться с микропорцией омлета. И когда я привычно хрустнула суставами, разминая пальцы, он заметил:

— На пианино, небось, много играла.

— Было дело, — выдохнула я. Лихо угадал.

— Ну, по мороженому?

Я чуть не поперхнулась:

— Куда столько жрать!

— Давай, доедай шустрее, и пошли гулять.

— Гулять? А я пропуск из здания не взяла.

— А я тебя предупреждал об экскурсии.

Мне вдруг стало очень стыдно, и я мигом проглотила остатки чёртового омлета.

Я семенила в направлении нашего зала, а он степенно шагал рядом, и когда я подошла к лестнице, ведущей на цокольный этаж, где ему логичней всего было бы подождать меня, прибавила ходу, увлекая его за собой. И он пошёл.

— Скажи мне, пожалуйста, на кой тебе сумка? — поинтересовался он, когда мы сходили по крыльцу.

— А куда я пропуск дену?

— Мне в карман.

— Мда. Я об этом не подумала. А ничего, пригодится! У тебя сейчас мороженое потечёт, и я достану тебе из сумки салфетку!

— Вот смотри: это здание имеет номер...

Он много рассказывал о зданиях на площадке, где какая экспериментальная установка располагается, о том, кто в каком окне сидит, обильно сыпал терминологией из области совершенно неизвестной мне науки — физики.

Я, разумеется, мало что понимала и не запоминала ничего. Я слушала его речь: причудливым образом сплавленную из крестьянской лексики вековой давности, научно-технического жаргона, уличного арго и псевдоинтеллектуальных словечек. Будто бы он брал одинаковые серые бетонные шарики — наши привычные скучные слова — и несколькими движениями губ и языка вылепливал из них улиток, бабочек, лягушек... Иногда у него получалось достаточно коряво, зато как хорошие художники умеют тремя кривыми нарисовать шарж, чётко уловив характерные очертания лица, так и он чётко улавливал суть вещей, о которых говорил, и непривычные использования словосочетаний кололи мне мозги.

Несмотря на то, что я так и не смогла разобраться в леденящих душу понятиях 'лептонная цифра', 'нуль квантовой функции', 'тормозной ядерный спектр', слушать его мне было безумно интересно — куда мне со своими многогранными плохо структурированными расчётными сетками!

Под конец прогулки его потянуло на политику, он на ходу анализировал текущую геополитическую ситуацию, постоянно оговариваясь о недостатке достоверной информации, и плохо, с натугой формулировал свои мысли. Мне это было неважно. Мне было важно, что он не начитался где-то статей и пересказывает мне их содержание, а что он начитался статей и медленно выстраивает своё понимание происходящих глобальных мировых процессов, осторожной ощупью краткосрочного прогнозирования проверяя истинность этого самого понимания.

Я с ужасом обнаружила, что помимо часа, затраченного на обед, мы угробили ещё два часа рабочего времени на экскурсию. Нет, угробили — не то слово, но всё равно я потащила его работать. Пятница! А к понедельнику необходимо сдать не только скомпилированный модуль, но ещё документацию к нему!

Всю следующую неделю мы переписывались, ходили в столовую и гуляли по площадке, но воодушевление постепенно сходило к нулю. Мы уже не так много разговаривали и всё больше молчали, глядя друг на друга.

Очевидно, что мы проскочили очередной этап отношений, а новый так и не начали. Лишний выходной, посвящённый идиотскому празднику потери Россией зависимости самой от себя, дал мне немного времени поразмышлять о перспективах.

Нет, перспективы — не то слово. Как можно к человеческим отношениям примешивать какие-то там неживые 'перспективы'?! К чёрту весь этот долбанный цинизм, пусть я и программист, но не какой-нибудь барыга, у которого даже люди измеряются в единицах выгоды.

Что я хочу от него? Мне страшно признаться самой себе в этом.

А что он хочет от меня? Хочет, чтоб его слышали? Так он сам слушает мою трескотню, и слушает не без удовольствия, иначе давным-давно перестал бы приходить. Так зачем он приходит? Его тянут сексуальные желания?

Я, конечно, никогда не отказывала себе в сексапильности. Моя внешность не раз и не два приводила к мелким неприятностям на половой почве, мне даже пришлось сменить контактные линзы на уродливые очки и постричься, чтоб превратиться из яркой блондинки в бесцветную моль. Потому что надоели раздевающие взгляды.

Наверное, тянут. Но, судя по всему, он относится к ним спокойно. Или делает вид — чёрт его разберёт! Он свои истинные эмоции-то ни разу не выплеснул, не говоря уже о том, чтоб хоть чуть-чуть приоткрыть кусочек своего 'Я'! Я чуть не заревела. Я уж о бетон и шишку набила, и все зубы пообломала, а ему хоть бы что! Подонок!

Нет, подонок — всё же не то слово. Боится ли он чего-то и поэтому отгораживается стеной? А чего? Он же вроде не асоциальный тип, при необходимости легко находит контакт с людьми, даже с этой сволочью Никольским, начальником режимно-секретного отдела, но всё равно боится. Ладно. Будем заставлять его вскрываться. Нет, никакая это не манипуляция, это специальные методы изучения человека, вот. Будем раскачивать. Пусть он будет чуть решительней, пусть он своими действиями обозначает намерения. Вот.

А если он предложит мне?.. не знаю, наверно, не смогу отказаться... И при чём здесь семья, это всё равно ни на что не повлияет. Наверное, не повлияет, я хочу в это верить. Ладно, посмотрим...

А сейчас всё же хочется разговаривать с ним, чатиться с ним (есть тут своя прелесть, отличная от живого разговора), гулять с ним и слушать его лекции... будто мне не почти уже тридцатник стукнул — двадцать восемь лет! — а ровно вдвое меньше.

В понедельник он пропал. В 'аське' его не было, рабочий телефон не отвечал.

Лишь около полудня пришло сообщение:

— Кажись, теперь моя очередь тебя угощать.

— Привет! По какому поводу?

— Я сдал минимум по аглицкому наречию.

— Здорово! И как?

— 'Ой, вы знаете, не могли бы вы идти отвечать последним?'

'В чём дело?' — спрашиваю я.

'Да на вашем фоне все эти Коровины и Петровы просто растворятся!'

— Ну и? Какая оценка?

— 'Ой, вы знаете, ваши знания английского языка не блестящие. Просто великолепные'.

— Ну здорово же!

— Ага. Только знаешь, я бегом-бегом оттуда, у меня ничего в кармане нет, чем бы мог тебя угостить.

— А что должно быть? Набор юного Вассермана?

— Перестань меня дразнить!

— Чем это?

— Намёками на титановость мысли.

— Вот даже и не думала, —

соврала я. —

Просто это единственный человек, который ассоциируется у меня с карманами.

— Тогда извини, показалось. Мороженое любишь?

— Кто ж его не любит?

— Тогда обедать идём?

А я, по-твоему, кого жду, оголодавшая, как дура?!

— Спускайся, я жду.

После обеда мы зашли в буфет при столовой.

— Выбирай, — равнодушно предложил он.

— Хочу шоколадного, — сказала я, надевая очки. И увидела цены. — Нет, не хочу шоколадного. Хочу обычный пломбир.

— Почему тебе расхотелось?

— Вот расхотелось, и всё! Ты сам какое будешь?

— Это я хотел обычный пломбир.

— Тогда мне тоже пломбир.

Он качнул головой.

— Как хочешь.

Уже во время прогулки по площадке я сообразила, что сильно обидела его. Он от чистого сердца хотел угостить меня дорогим мороженым, а я, дура, взяла и не поняла его жеста. Мне стало его жалко, и я сказала:

— Поехали с нами в детдом в субботу. У нас программа написана развлекательная. Весело будет.

— Я в командировку еду. Завтра и до конца недели.

— Куда?

— В Гатчину. Буду договариваться о совместных работах.

— Это где?

— Ленинградская область.

— На поезде?

— Туда — да, обратно меня Витя, водитель институтский, подхватит.

— Жалко.

Под вечер, уходя с работы, я написала:

— Удачной тебе командировки!

И, не дожидаясь ответа, выключила компьютер.

А назавтра он ответил:

— Встреть меня около входа в зал.

Он прибежал весь взвинченный, непричёсанный, в белой рубашке, с портфелем, в очках и в клочковатой бороде, как академик какой-то.

— Привет! Я думала, ты с утра поедешь!

— Так я и бегу на автобус.

Он протянул мне несколько купюр.

— Купи детям от моего имени чего-нибудь хорошего.

— Вкусняшек?

— На твоё усмотрение.

— Зайдёшь?

— Нет, извини, времени нет совсем.

— Тогда пока. Спасибо тебе!

— Было бы за что.

— Да есть за что.

Не прощаясь, он рванул вверх по лестнице.

В тот же день разразился жуткий шторм. Ливнем людей сбивало с ног и смывало потоками воды, по воздуху летали целые брёвна, и щепа обломанных деревьев засыпала город. С крыш домов валились кровли, и осколки жести и лохмотья рубероида усиливали бомбёжку улиц. Было ранено несколько десятков человек и разбито неизмеримое количество автомобилей, но серьёзных разрушений чудом не произошло.

И я сидела в своём закутке завёрнутой в шаль и зажмуривалась от розовых всполохов молний. Я думала о том, что поезд не сможет пробраться сквозь завалы в лесу и его командировка сорвётся.

Вечером я спросила у мужа:

— Андрюш, а Гатчина — это где?

Зашпаклёвывая мебельным колером щёлочку между наличником двери и стеной, муж переспросил:

— Чего?

— Я говорю, город Гатчина — это где?

— Не знаю.

— Не под Питером ли?

— Не знаю. Может, и под Питером. Не мешай.

Помолчав, муж вспомнил:

— Кажется, Саня Малинин и Лёха Рудак туда ездят постоянно.

— А что там находится? Институт какой или полигон?

— Да что ты привязалась ко мне со своей Гатчиной? Не знаю я! В интернете прочитай!

— Но ты же сам говоришь об этом Рудаке...

— Да не знаю я! Они в другом отделении работают! — и муж дрогнувшей рукой посадил колером пятно на обои как раз туда, откуда отклеилась малярная лента и висела перекрученной соплёю. — Смотри, что из-за тебя случилось! Неси мокрую тряпку, живее!

Я пожала плечами и заперлась в ванной.

В то воскресенье приключился второй страшный шторм, и всё повторилось, как и пятью днями ранее. Разве что гроза сверкала не розовым цветом, а жёлтым, каким на советских политических картах закрашивали территорию Румынии.

И едва утром он появился в онлайне, я тут же отослала сообщение:

— Привет! Как съездил?

— А ты как?

— Знаешь, всё супер, дети в восторге, подарков им навезли! А у тебя как прошло?

— В целом, неплохо.

— Как совместные работы? Продвигаются?

— Удалось их уговорить поработать забесплатно. Но я всё равно разочарован.

— Чем?

— Тем, что ничего не будет сверх моих ожиданий.

— Ты хотел, чтоб они заплатили за право работать с тобой?

— Не смешно.

— Да, что-то ты, правда, какой-то невесёлый...

— Кофе есть?

— Только растворимый.

— Спускаюсь.

Сам не свой. Сидел и хлестал кофе. Молчал. Я пыталась бормотать, приукрашивая лёгким художественным враньём, о том, как бешеным шквалом в здании выламывало рамы, и компьютеры сдувало в коридор, но как-то нескладно.

— Ты когда приехал?

— В ночь на субботу.

Он приготовил ещё кофе.

— Голова болит сильно, — равнодушно пожаловался он.

— Это от резких перемен погоды.

— Ты опять о погоде?

Я сделала вид, что не услышала:

— Я, видишь, в платье пришла и без зонтика, а это — верная примета.

— Не смей соваться на работу в купальном костюме! Ненавижу снег.

Я думала, неужели неудачная командировка может так звонко вышибить кусок бетона из седла? Подумаешь, велика важность! Работа же не более чем кусок хлеба!

— Интересная хоть задача-то?

— Да, — с отсутствующим взглядом покачал он головой, — весьма. Просто никто не знает, как её решать, а я, кажется, знаю... Но решающее слово всё равно останется за экспериментом.

— Я буду болеть за тебя, — призналась я.

Он помолчал немного и спросил:

— Как у тебя со слухом?

— В медицинском смысле?

Я подождала чуть-чуть, пока он переварит шутку.

— Я когда-то играла на пианино.

— Если я тебе насвищу, ты сможешь ноты написать?