Игры в вечность

— Зачем тебе это? — спрашивал он.

— Разве моего слова не достаточно, милый? — она попыталась улыбнуться.

— Нет. Я хочу знать.

Он хочет знать? Лару с недоумением заглянула в серые глаза царя, и глаза вдруг оказались совсем рядом, только что бушевавшая страсть сошла пенной волной, лишь сухой песок... серый лед. "Зачем?" — говорили глаза. Так царь, наверно, смотрит на своих рабов... или врагов? Вдруг стало страшно, Лару едва удержалась, чтобы не дернуться, попытаться вырваться из его рук. А смогла бы? Вырваться? Она, Златокудрая богиня, из рук человека?

Лучше даже не думать.

Она любит его? Сложный вопрос. Она просто чувствует себя женщиной рядом с ним, обычной, слабой женщиной, готовой на все. Сама пугается этого чувства, прячется за божественной мишурой, требует подвигов. Зачем?

— Я так хочу, — твердо сказала она.

Губы царя тронула легкая улыбка, глаза неожиданно потеплели. Он понимал все куда лучше, чем ей бы хотелось.

— Я не мальчик, которого можно легко послать на подвиги, исполнять любую прихоть, — сказал он.

Не мальчик, — царь Аннумгуна, Атну ясноглазый. А ведь она помнит его мальчиком, ребенком. Удел и кара богов — помнить все. Она помнит его угловатым, порывистым подростком, трепетным юношей, который целовал землю у ее ног, самозабвенно глядя в глаза, словно преданный пес. Когда же мальчик вырос? Стал мужчиной, суровым, жестким, резким... нет, резким не с ней. Требовательным. Когда он изменился?

Какой Атну ей нравится больше? Тот или этот?

Сердце в ответ забилось, истекая горьковатым душистым хмелем. Этот.

— Ты хочешь поторговаться, мой царь?

О, как бы она хотела поторговаться! Хотела и одновременно боялась, ведь это было бы так легко, она бы дала ему все! Ему, своему царю. Это поставило бы все на свои места, сделав простым и ясным. Игрой, и больше ничем. Но только если он начнет торговаться сейчас, это будет уже не тот царь, не ее, чужой. Даже не прежний мальчик. Если начнет торговаться — тот, ее царь, уйдет навсегда.

А взамен? Станет мелочным, хитрым старым царьком? Нет, конечно не так... не так скоро? А ведь однажды он действительно состарится, сморщится, поседеет, ослабеют руки и выпадут зубы. Она увидит все это, как видела не раз. Он изменится, люди меняются. Сможет ли она вот так же быть рядом с ним, что бы ни случилось? Вряд ли. Зачем врать? Она найдет себе нового, молодого царя, который будет преданно заглядывать в глаза и вилять хвостом. Так может лучше сейчас, честнее?

Поторговаться с ним, пообещать... чего ему обещать?

— Нет, моя богиня, — шепнул он, — я не стану торговаться с тобой, я сделаю это просто так, для тебя. Но я хочу понимать: что я делаю и зачем.

Зря она затеяла это.

Ведь так нельзя! Он хочет?! Какое право он имеет хотеть, что-то требовать от нее?! Она богиня, она имеет права без объяснений.

Лару все же дернулась, глупо, словно девчонка, попыталась вырваться, вскочить на ноги, обрушить на строптивого царя весь свой божественный гнев, но натолкнулась на серые спокойные глаза. Замерла, прикусив губу. А царь потянулся к ней, поцеловал, и долго смотрел, улыбаясь, осторожно гладя жесткими шершавыми пальцами по щеке. Моя богиня, говорил он. Моя.

Кто другой бы посмел? Его богиня!

Мелкие морщинки уже начали появляться у глаз, делая взгляд пронзительней и резче, на висках пара ранних седых волос, кожа потемнела от солнца, обветрилась... не мальчик, нет, давно не мальчик, такого не пошлешь... И плевать ему, что она богиня, а он всего лишь человек.

Боже! Неужели она такая старая? Триста лет!

— Это игра, — губы шевельнулись почти сами, плохо понимая кому говорят и зачем, неумело оправдываясь, — игра и больше ничего. Почему ты не хочешь...

* * *

Лару старательно обвела в кружочек еще один город, повернулась и показала Думузи язык.

— Еще один! — победно провозгласила она. — Майруш! Итого — четырнадцать городов с храмами! А у тебя только пять осталось!

— Ру, ты слишком серьезно к этому относишься, — пожал плечами Сребророгий месяц-Кунан с соседнего дивана.

— Как раз наоборот, слишком несерьезно, — буркнул Думузи.

Они сидели в главном роскошном зале небесного дворца, где во всю стену красовалась карта мира с раскрашенными зонами влияния. Здесь было так удобно делить этот мир, попивая вино и болтая о вечном. Главный зал их игры.

— Да ладно, кому нужны эти рейтинги? — Кунан протянул руку, взял со столика имбирное печенье.

— Как кому? — изумилась Лару. — Это же сила! Чем больше влияния, тем больше силы!

— Чем больше, тем больше, — передразнил Думузи. — Зачем тебе еще? Ты и так хороша.

Месяц-Кунан страдальчески закатил глаза, эта тема успела его основательно достать. Собственных почитателей ему хватало, а чужих отвоевывать он не собирался, по крайней мере в войне. Лару с Думузи же грызлись едва ли не из-за каждого человека. Впрочем, скорее из чувства противоречия, чем ради какой-то цели.

Забавней всего в этой ситуации было то, что Эмеш, вот уже лет двести не вылезавший из своих глубин, держал рейтинг куда выше их обоих. Впрочем, в последние годы начал потихоньку сдавать позиции, почти незаметно. Но Эмеш — творец, люди будут почитать его просто так. Выше Эмеша только Атт — громовержец и владыка небес.

— Слишком несерьезно ты... — тихо повторил Думузи, дикий ветер степей. И вдруг снова усмехнулся ей в глаза: — а думаешь, завоевав город и построив в нем храм, ты заставишь людей почитать тебя?

— А куда они денутся? — удивилась Лару. — Рано или поздно начнут. Я не тороплюсь.

Начнут.

Дело пошло, за работу уже взялись аннумгунские жрецы. Певцы уже поют песни о той победе, прославляя Златокудрую, что принесла победу храброму царю. И Майруш скоро поверит и возрадуется ее величию! Великая битва, великая слава!

Осада Майруша... помнишь, как это было?

Там было жарко, сухо, только пылища поднималась столбом. Да и не осада, про осаду придумали потом, что три дня и три ночи, доблестный враг, ощетинясь, сурово сжимает в руке копье... Про такого врага не стыдно и вспомнить, такой победой не стыдно и гордится!

А было так, забава. С разбегу взяли, с первого же наскока. Снесли хлипкую ограду, разнесли по кирпичику царский дворец, прирезали в неразберихе ихнего царя...

Да что царь? Мальчишка. Он изо всех сил задирал подбородок, стараясь выглядеть надменно и грозно, но выходило скорее беспомощно и смешно. Жиденькая, не успевшая войти в силу бородка, топорщилась тонкими косичками, царские одежды мешком висели на костлявых плечах... длинная бахрома, затейливо расшитый белоснежный плащ-конас, и драгоценный кидарис, слишком тяжелый еще для его головы, который все норовил сползти на лоб... золотые браслеты болтались и звенели на руках. Щенок в дорогих побрякушках, не воин.

Он все кричал, словно наивно пытаясь прогнать аннумгунских солдат: "Вы не имеете права! Убирайтесь домой, грязные свиньи!" Дворцовая стража толпилась вокруг, едва ли не хватая за руки, чтоб сдуру не кинулся в драку — всем ясно, что драться уже бесполезно. А он все кричал, ярился, брызжа слюной, потрясал в воздухе кулаками. Но верная стража упрямо тащила назад.

Атну стоял напротив, чуть ухмыляясь, небрежно вытирая испачканную в чужой крови руку о короткую армейскую рубаху, торчащую из-под бронежилета.

Дикий матерый волк, голодный волк... и лопоухий дворцовый щенок.

И вдруг мальчишке каким-то чудом удалось вывернуться, он с истошным криком кинулся на Атну, в тонкой руке молнией сверкнул кинжал.

Только верные воины царя успели раньше. Тело упрямого щенка дернулось, обмякло и рухнуло к ногам.

Остальные сдались почти без боя.

Почти. Старый майрушский сотник Мессилим дрался отчаянно, до последнего, как горный лев. И даже когда весь город покорно, словно жертвенная овца, складывал оружие к их ногам, Мессилим, окровавленный, раненый в бок, скрежеща зубами, положил едва ли не десяток аннумгунских бойцов. Безумная ярость в глазах, серый слой пыли на сером лице и широкие подтеки пота... искореженный доспех, чужой медный меч, вместо своего, поломанного, стиснут в руке. Но до конца. Пока еще жив — до конца!

Голову Мессилима воткнули посреди площади на шесте, и радовались потом, а потом пили. И жирные мухи стаей вились вокруг поверженной головы, на жаре. Грязь, вонь и мухи, затравленные лица новых рабов, глухой лязг кандалов, груженые добычей ослы... Певцы воспоют эту победу в веках!

Победы приятно вспоминать, но лучше — песни о победах.

Песни в ее честь.

* * *

— Почему ты не хочешь?

Это был не вопрос, а если и вопрос, то не царю, а самой себе. Люди должны выполнять волю богов не спрашивая, не сопротивляясь, их ведь для этого и создали, своими руками, они лишь фигурки на доске. Ресурс для пополнения силы. А силы ей надо много, очень много... У нее есть цель! Жаль только, что никому нельзя рассказать.

Люди должны слушаться, не люди даже — "наши человечки". Так всегда было проще называть, маленький трюк, чтобы обмануть совесть. Впрочем, тех, первых, иначе и не назовешь: глупые, послушные игрушки. Всего лишь человечки, не люди. Но они изменились. Когда? Как? Никто и не заметил, как это произошло, боги слишком привыкли. Перестали замечать.

Но вот сейчас один такой "человечек" упрямо и требовательно смотрел в глаза, словно стараясь понять смысл игры. "Зачем?" — говорил он занесенной над доской руке. И вдруг показалось — он способен понять много больше ее самой... глупо, конечно.

— Хорошо, — просто согласился царь, — пусть будет игра.

А еще он улыбался, мягко так, с горькой толикой сожаления, смотрел, как смотрят взрослые на глупых, упрямых, но все же любимых детей. Совсем не так, как люди должны смотреть на богов.

— Ты пойдешь и совершишь этот подвиг в мою честь, — с нажимом произнесла она.

— А если я откажусь?

— Ты?

В его глазах сверкнула насмешка.

И тут же внутри ядовитым клубком шевельнулось раздражение — это неправильно! Так нельзя! Какое право имеет он... Хотелось взвиться в гневе, покарать! Убить! Снести голову с плеч, распять на кресте.

Нет, просто хотелось плакать.

Как она устала. Ну, сколько можно? И, кажется, — все зря, не выйдет ничего, если даже какой-то царь, какой-то человек, способен с ней вот так! Надоело все! Плакать хотелось. А плакать ей нельзя. Не здесь, не сейчас. Она не может позволить этого себе. Боги не плачут. А если и плачут, то не перед людьми. Она — Златокудрая, Аикана Наура, Утренняя Заря и Любовь.

Ни один мужчина не смеет с ней так!

И вот нахмурилась, сев на кровати, подобрала под себя ноги. На этот раз он не стал ей мешать, остался рядом и принялся ждать. Хотелось что-то ответить, объяснить, но только все объяснения казались равно глупы и неуместны сейчас. Почему? Что такого случилось с их уютным миром? Или это с ней?

Лару встала, подошла к окну, словно надеясь найти ответ там, но за окном ответа не было, только море. Огромное, изумрудно-зеленое у самого берега, чистым кобальтом уходящее в горизонт...

Чайка тревожно вскрикнула, расправляя крылья.

Вот оно море, и край земли у края небес. Если долго плыть, то рано или поздно уткнешься в хрустальный свод, прикоснешься кончиками пальцев, осторожно приложишь влажную от волнения и соленых брызг ладонь, затаив дыхание постоишь рядом и начнешь понимать, как пугающе хрупок этот крошечный мир. Кажется, ударь со всей силы кулаком, и небосвод вздрогнет, пронзительно зазвенит, рассыпаясь мириадами сверкающих осколков. А там, за хрусталем, притаились лишь пустота и мрак.

Лару закрыла глаза, слушая пустоту. Пустота отозвалась, задрожала, всхлипнула, едва сдерживая слезы... или это уже не пустота?

— Я сделаю это для тебя, — царь неслышно подошел, обнял сзади, прижимая колючий подбородок к ее шее. Он был едва ли не с нее ростом, пожалуй не выше, этот строптивый грозный царь. — Я сделаю для тебя все, что захочешь, любую глупость. И я буду играть по твоим правилам.

— Всегда? — спросила она, прижимаясь всем телом, словно надеясь вобрать в себя его тепло, его уверенность и силу.

Сбивалось дыхание и дрожали губы.

— До самой смерти.

Он легко подхватил ее на руки и отнес на кровать.

Ни один мужчина не сможет устоять. Ни один царь не пожелает ссориться с богами, понимая, чем обернется. И он согласен. Сколько раз было такое. Тысячи раз!

Тогда почему же сейчас ей так плохо?

Не покорность, нет, в его глазах лишь улыбка и спокойная решимость идти до конца, хоть на смерть. Потому, что так надо.

И она не выдержала, разрыдалась, уткнувшись носом в широкую грудь. Богиня? Глупость! Ложь! Она никогда не была богиней, никогда не хотела, она пришла сюда за другим... Кому она хочет соврать? Заигравшаяся девчонка, давно заблудившаяся в своих снах. Только это больше не игра, и она не богиня рядом ним, она не хочет так.

Но иначе не выйдет.

Надо идти до конца.

Плечи дрожали, Златокудрая обхватила царя крепко-крепко, захлебываясь в соленых, горьких слезах, а он ласково гладил ее по волосам. Его богиня. Тише, тише, милая, все хорошо...

— 5

— Отправила царя на подвиги? Молодец!

Думузи улыбался ей, а сам небрежно обнимал за талию какую-то пышногрудую красотку. Златокудрая даже не сразу нашла, что ответить. Вдруг захотелось ему все рассказать, но язык не поворачивался, ведь на смех поднимет.

Да еще красотка эта... Где он их берет?

— Правильно сделала, пусть сдохнет там! — это Думузи опять, — тогда Аннумгун останется без царя. Без царя они сами не справятся, и вся твоя великая империя достанется мне, я нашлю на них Урушпак.

— Он победит и вернется!

— О, не сомневаюсь!

Смеется. Неприятно так. А глаза у него... Чему верить — словам или глазам? Может, она придумала себе все это? Придумала, конечно, разве можно столько лет... Но почему эта глупая выдумка никак не дает ей покоя? И думает она все о чем-то не о том... совсем не о том.

Просто женщиной хочется побыть, без всей этой суеты. Просто. Как это иногда бывает с царем. До тех пор, пока он не начинает с ней соглашаться. Но разве может быть иначе? Она богиня.

А ведь некоторые, настоящие, как она, пришли в этот мир не богами. Не захотели. Уршанаби называл их ануннаками, отец — пришельцами, а Италь смеялся — это у нас будут эльфы. Мудрые, почти бессмертные, но не боги, а люди, их осталось мало. Может и ей в пришельцы податься? А что, из нее выйдет симпатичная эльфочка.

Думузи, наверняка, рядом с этой вот красоткой не мучают вопросы — кто он такой, бог или не очень. Вон она как к нему жмется, не до вопросов ему.

Зависть?

Ревность?

— А ты, Дим, мог бы для меня убить чудище? — неожиданно спросила Златокудрая.

Запнулась, язык прикусила. Что за чушь она несет? Какие ему чудища? Богу — раз плюнуть.

— Конечно. Только Гизиду ругаться будет. И царь потом будет мучиться, придет в лес, а там никого, бегать начнет, кричать, звать: "где ты, мой злой Хумбаба!" Пойти убить?

— Не надо.

Смеется ей в глаза.