Восьмое чудо света — еврей-военрук, Натан Шульцер — ринулся на помощь своему коллеге, но завяз, забуксовал в глубоком, не по росту, сугробе. Лёшка и не думал удирать от маргинала в мундире, он просто делал шаг в сторону, и Бораныч, хрипя и рыча, проносился мимо него, как ополоумевшая снегоуборочная машина. Коррида среди заснеженных деревьев вызвала всеобщий восторг. Лес сотрясался от хохота и улюлюканья. Солодон, военрук прохлопавший Лёшку в своём отряде, видимо мучаясь от угрызений совести, взывал к осатаневшему Боранычу.

— Боря, не марай руки! Оставь, Боря!

Бораныч выбрался на дорогу, урча и обливаясь потом. Следом за ним, вытряхивая снег из ушей, в состоянии полной прострации, выполз гвардии-майор Шульцер.

— Братва! — пропищал Натан, — Поймайте мне его!

Братва ликовала до колик в животе.

Маневры начались с опозданием на полчаса. Лёшка разгуливал по позициям и подначивал маневрирующих.

— Пасарчук, тебе же сказали ползти по-пластунски, так почему ты прёшься на врага раком?

Свидиренко, сломавшего ноготь, Лёшка предложил пристрелить, чтобы "не мучить неразумное животное". Бораныч уже не рычал, а только поскуливал, он был морально повержен.

День уходил. Все выжили, но такой великий воин как я не мог покинуть поле боя, не сотворив какой-нибудь фантастический подвиг. Мой бенефис настал во время метания гранаты из окопа.

Если бы не теснота в кое-как выдолбленном укрытии, я бы не смог устоять на льду, покрывшем к вечеру дно окопа.

— При-го-товсь! — скомандовал военрук.

... И замер, должно быть, ожидая появления приблудного немецкого танка. Тяжеленная металлическа болванка, служащая нам гранатой, тем временем намертво примёрзла к моей руке.

— По танку! — с охотничьим азартом проорал Бораныч, — бро-сай!

Никакого, даже фанерного, танка поблизости не наблюдалось, и гранату я швырнул наугад, стараясь только не попасть в толпившихся по сторонам одноклассников. Так далеко я ещё никогда и ничего не кидал. Это был мой личный, а возможно и мировой, рекорд. Граната, медленно кувыркаясь, взмыла в далёкое поднебесье. Лучи заходящего солнца отразились от голого черепа нашего предводителя, его фуражка свалилась в снег, когда он задрал голову, чтобы полюбоваться невероятным полётом гранаты. А любоваться было на что: просвистев в миллиметре от макушки Бораныча, граната попала ему прямо в капюшон. Пауза. Взрыв аплодисментов. Бораныч, не вынимая гранату из капюшона, с воем пикирующего бомбардировщика помчался ко мне. В тот миг я понял, что испытывает солдат в окопе, когда на него прёт вражеский танк.

— Мазила! — закричал Лёшка, вызывая огонь на себя.

... Стемнело, все снова собрались у дороги, ведущей в город.

— А вы, два выродка, домой пойдёте пешком, — резюмировал незабываемый день Бораныч.

Автобусов всё не было, но вдруг, немыслимый как НЛО, в вечернем сумраке появился свет фар. Это было такси! На грязную "Волгу" навалилась толпа.

— По вызову, — процедил шофёр, — кто тут Палевский?

Лёшка сиял — это был его прощальный аккорд. Стратег, предвидя трудности отступления, он ещё с предыдущего вечера заказал машину.

Военруки стояли в остолбенении, в их душах теплилась ещё надежда, что такси поломается или забуксует. но к вечеру грязь подморозило, и мы с ветерком покатили домой.

Через два дня Лёшка уезжал. Но прощались мы ненадолго — у нас уже были билеты на июль.

— Возьмите карту Израиля, — как всегда суетилась моя мама.

— Не надо, сколько там того Израиля, — отвечал Лёшка.

Поезд на Москву тронулся под марш "Прощание славянки", многие евреи плакали.

* * *

* *

Государство Израиль оказалось не готовым к приезду семьи Палевских. Вообще-то, лично против них государство ничего не имело, но за свою недолгую жизнь оно ещё никогда не сталкивалось с таким массовым приездом блудных сыновей. Конечно, ему случалось приютить в палаточных лагерях по несколько тысяч эмигрантов из малоразвитых стран, но в том году счёт новоприбывшим уже шёл на сотни тысяч. Никаких надежд на то, что избалованные цивилизацией репатрианты согласятся пожить пару лет в походных условиях, государства уже не питало. Тяжелогружёные "Боинги" с надсадным рёвом, один за другим, заходили на посадку. Невиданная экспансия из всех провинций разваливающейся Империи сотрясала обетованную землю. Забитые эмигрантами "Боинги" шли на Израиль эскадрильями, стаями, а затем непрерывным пчелиным роем. Хвалёные ВВС и ПВО Израиля были бессильны перед законом "О возвращении" — либеральнейшем в мире законом о предоставление гражданства. Любой человек, способный вообразить себя евреем, немедленно признавался таковым и ему выдавался документ с печатью в виде бледно-лилового подсвечника, удостоверяющий, что обладатель богатого воображения отныне является полноправным гражданином Израиля.

Историческая Родина встретила Лёшку и Жанну Львовну с распростёртыми объятиями и кислым выражением лица. Родина порылась в карманах, не завалялось ли там чего-нибудь для нищих приезжих. Палевским достались: холодильник, телевизор, стиральная машина, стол, два стула и две кровати. Кровати были узкими и тощими, Лёшка прозвал их "однополыми". Родина испытывающе посмотрела на облагодетельствованных эмигрантов, не хватит ли уже им помогать? Затем печально вздохнула, и умиляясь собственной доброте, дала Палевским девять тысяч новеньких шекелей. На двоих.

— Учите иврит, берите пример со старших, — начала Родина наставительно, — служите в армии, соблюдайте субботу, не вздумайте жрать свиней, работайте, платите нало...

— Пошла вон, дура, — беззлобно сказал Лёшка и захлопнул дверь перед длинным носом Родины.

Вдохновлённые проявленной Родиной заботой, эмигранты дружно ринулись овладевать древним ивритом. Почти сразу стало понятно, что наивные люди значительно переоценили щедрость Родины. Наступающее безденежье Родина компенсировала задушевными разговорами в пользу бедных.

— Ничего, как-нибудь, с Божьей помощью у вас тоже когда-нибудь всё будет. Но вы же должны понимать, что прежде всего нужно выучить язык.

Прошло пару месяцев и пришло время пожинать плоды просвещения. Больше пожинать было нечего. Задумчиво оглядывая пустые полки нового холодильника, Лёшка решил, что зимний рацион медведей ему с мамой категорически не подходит.

— Л-ладно, согласные буквы я уже выучил — работать смогу. А захочется учить гласные, пойду в университет.

Осведомленная об отсутствии гласных в иврите, Жанна Львовна попробовала запричитать.

— Значит, нет гласных? — терпеливо улыбнулся Лёшка, — ну, тем лучше — в институт идти не надо.

— Кем ты будешь, Лё-ёша, кем ты только будешь? — дрожащим речитативом начала Жанна Львовна вечный монолог одинокой матери.

— Солдатом, — брякнул мой воинственный друг.

— А... я? — лицо Жанны Львовны исказилось от подступивших слёз.

— Хорошо, тогда офицером.

Жанна Львовна тихонько заплакала.

— Мам, ведь деньги-то нужны нам? А? Ну, пойду я учиться, пойду, не переживай ты так из-за пустяков.

Наш самолёт приземлился в час ночи. В удушливый предрассветный час, обысканные, обласканные, ошарашенные новой страной, мы вышли из прохладного здания аэропорта. Огни Тель-Авива и близлежащих городков пропитали своим светом низкое, пыльное небо и придали ему цвет подгнившего апельсина. Где-то за этим маревом, наверное, были звёзды.

— О-ох, не могу дышать, — простонала одна старушка, — воздуха нет.

Государственный служащий, ответственный за приём эмигрантов, пожал плечами и повёл вверенное ему стадо на стоянку такси. Новоприбывшие срывали тёплую одежду и, спотыкаясь друг об друга, пытались как-нибудь пристроить свитера между баулами и чемоданами. Подойдя к веренице уродливых машин, чиновник остановился и оглядел нас с лёгким презрением. На нём была светлая безрукавка, коротковатые брюки и сандалии.

— Держитесь, — посоветовал он нам на прощание.

Такси, "Мерседес" вдвое старше меня, оказался длинным и убогим. Он нестерпимо вонял бензином и мочой. Сбывалась розовая мечта моего детства: прокатиться на "Мерседесе". В душе я чувствовал себя оплёванным. Мы попали в волшебную страну, в которой все желания сбываются немедленно, стоит лишь только поднять глаза и попросить. Но сбываются они порою так, что ещё долго трёшь ушибленное место и спрашиваешь себя с досадой, зачем тебе было нужно это желать. Большая часть всех сумок, торб и саквояжей были втиснуты в огромный багажник. Остальные нехитрые пожитки мы навьючили на широкую спину железного динозавра. Пирамиду из нескольких чемоданов венчал ночной горшок моих юных племянников.

— Нет, нет, оставьте горшок в машине, — всполошилась моя мама, — а если им захочется во время поездки?

— Мам, ты поставишь горшок прямо на скоростном шоссе?

— Ну, где-нибудь за кустиком.

— Вы ещё скажите за ёлкой, — ухмыльнулся Гриша, — вы же говорили, что тут пустыня?..

Мой зять, всё ещё не забыл суету с багажом. А ещё ему было безумно жалко, брошенную аспирантуру и коллекцию значков не пропущенную таможней.

— Будем ехать? — поинтересовался шофёр на чистом русском языке.

Несмотря, на открытые окна, дышать в машине было уже совсем нечем. Раскалённый ветер душил любые разговоры. Ехали молча. На переднем сидении мама в сотый раз перебирала усталыми руками пачку выданных документов, а позади неё мы, молча, тёрлись плечами между вещами, не влезшими в багажник. Покачиваясь на поворотах, машина мчалась неизвестно куда, в неведомое завтра. Шофёр, мрачный неудачник лет пятидесяти, привычный к дующим из пустыни ветрам, болтал, не обращая внимания на наше молчание. Размахивая высунутой далеко в окно левой рукой, он навешивал нам на уши тонны лапши. После наших знакомых Знатоков, он казался милым, слегка глуповатым дядькой. У меня на коленях уютно устроился двухлетний Димка. Умаявшись за самый долгий в своей жизни день, мой младший племянник безмятежно спал, сжимая в кулачке недоеденный пряник. Я обнимал его немеющими от нежности руками, от волос малыша, слипшихся в мелкие пёрышки, пахло детским шампунем. Бессмысленные слова шофёра, шум грузовиков, пролетающих по встречной полосе, посапывание спящего ребёнка — всё это сливалось в одну, совершенно неподходящую мысль: "Да нет, не может быть".

— Вы?! Не может быть! — я проснулся от тех же слов, которые повторял себе засыпая.

Мы стояли на пустынной бензоколонке, а за окном размахивал шлангом сияющий Лёшка. Я осторожно выбрался из-под недовольно лопочущего Димки, выпрыгнул из машины и обнял своего друга. Совсем рядом шумело море, ветер качал пальмы над пустыми террасами пляжных ресторанов. Кончился ночной морок, начиналась эмиграция.

Эмиграция редко начинается восторгом. Эйфория отъезда, адреналин свободного прыжка остаются на борту самолёта. А в новой жизни, в которой никто тебя не ждёт, главным оказывается талант восприятия. Умение воспринимать незнакомые ощущения, звуки и запахи именно как незнакомые, не пытаясь узнать нечто давнее и привычное, чтобы избежать необоснованных надежд и напрасных обид. Умение воспринимать куски информации, обрывки незнакомых слов, неясные, бесконечно чужие образы и давать им подлинные имена, чтобы потом, медленно, на ощупь, а затем всё быстрее и быстрее находить в хаосе чужого мироздания нити, ведущие к постижению и преображению.

Восторгов не было ни у меня, ни у Лёшки. Я поглощал новый язык, учился обходиться гортанными звуками и дышать горячими дуновениями угасающего ветра дальних странствий. Лёшка дышал парами бензина на своей бензоколонке. Работу он бросил только когда решил за компанию со мной поступить на подготовительное отделение Хайфского Техниона.

В конце лета Технион открывал курс для начинающих израильтян. Курс этот, как мы поняли позже, должен был подготовить абитуриентов к тому, что их будущую альма-матер не интересует ровным счётом ничего, кроме денег. Плату за учёбу, кичащийся своей престижностью, Технион требовал немалую, обещая взамен быструю и блестящую карьеру своим питомцам. Престижность Техниона и высокая цена обучения привлекали в его стены детей многих израильских патрициев. Вот они-то, занимая после получения диплома высокие посты в семейных фирмах, и формировали невероятную статистику успешности выпускников Техниона. Статистику, на свет которой, как стая глупых мотыльков, слетелись рвущиеся в светлое будущее юные эмигранты. Была объявлена дата вступительного испытания, но предмет, по которому предстояло проходить тест, оставался скрыт за высокими лбами работников Администрации Техниона.

— Как же так? Нам же надо готовиться, — скулили мы настойчиво.

— К чему готовиться? Это же вступительный экзамен на подготовительный курс! — отвечала Администрация, поражая вчерашних отличников своей умопомрачительной логикой.

— А-а? — мы начинали чувствовать себя идиотами, ещё не видя экзамена.

— Здесь вам не СССР, — злорадно, но справедливо замечала Администрация.

Должно быть, по замыслу технионовских чиновников, при этих словах мы должны были испытать прилив горячей благодарности к университету готовому приютить таких умственно отсталых людей. Но воспитанные совсем в другой стране, мы испытывали только нарастающий страх неудачи. По сравнению с нашими ощущениями за час до экзамена, чувство, с которым кролик смотрит в глаза голодному удаву, можно было назвать лёгким беспокойством. Честно говоря, я не думаю, что Администрация Техниона применяла какие-то особо изощрённые методы именно для борьбы с эмигрантами. За последующие годы мы убедились, что менять без каких-либо предупреждений место и время или даже само содержание экзамена в момент его начала — это старая добрая традиция самого престижного университета Израиля, заменяющая ему гимн, древние стены и профессорские мантии.

Несмотря на общую панику, Лёшка шёл в Технион с улыбкой. Он-то и так, почти всегда, сдавал экзамены, имея самое смутное представление об их содержании, и этот опыт уравнивал сейчас Лёшкины шансы в борьбе с рафинированными интеллигентами.

— Нет, ну хоть бы сказали, на каком языке экзамен, — хныкал я, сгибаясь под тяжестью словарей, справочников и многотомных конспектов.

Лёшка посмотрел на меня с сочувствием. В карманах его пижонских белых брюк не было даже самой маленькой шпаргалки.

— Сядем вместе, спишешь у меня.

— Я?! У тебя?!

— А что? Я всегда найду, у кого списать. Держись за меня.

Я тихонько зарычал, весёлая Лёшкина наглость вывела меня из сонного оцепенения. Интересно было бы исследовать физические, а может быть химические, процессы в душе человека. Почему одно унижение вызывает смертельный ужас, переходящий в готовность покорно сносить всё новые и новые унижения, а другое вдруг вызывает взрыв энергии, яростное противостояние, желание заставить свою фортуну стремиться вверх или же сломать ей к чертям шею. Пришпоренный спасительной насмешкой или случайным презрительным взглядом, человек совершает чудеса храбрости, безрассудства и дерзости. Дозировка, подходящий момент, внутренний резонанс... Можно строить любые догадки, но бывает, что и сломленные долгими неудачами люди, получив очередную, казалось бы, совсем обычную, пощёчину, неожиданно восстают и отбирают у судьбы свою потерянную жизнь.

123456

Предыдущая глава

↓ Содержание ↓